ЗАГОВОР

[Глава из повести "Беглец"]

 

И̲з̲б̲р̲а̲в̲ш̲и̲м̲ ̲н̲о̲ч̲ь̲,̲ ̲п̲р̲и̲с̲т̲а̲л̲о̲ ̲л̲ь̲ ̲с̲е̲т̲о̲в̲а̲т̲ь̲ ̲н̲а̲ ̲м̲р̲а̲к̲?̲ ̲

̲А̲х̲м̲е̲д̲ ̲Б̲у̲л̲г̲а̲р̲и̲.̲

 

Хасбулат. Маленькие, немигающие глазки прячущейся рептилии. С одной стороны — готовность сию секунду исполнить любой поручение. С другой — напряжённое ожидание того, ЧТО может дать ему его новое положение. Чего ждать ему, ослепительной улыбки удачи или ледяного мрака.

 

— Скажи, Хасбулат, много ль во дворце вооружённых людей?

 

Хасбулат медленно, удовлетворённо кивнул, будто именно этого вопроса и ждал. Говорит, однако, неторопливо, с растяжкой, словно стараясь вспомнить, хотя давно уже знает все досконально.

 

— Стражи во дворце — семьдесят два человека. За пятьдесят я ручаюсь головой. За десятерых поручусь с трудом. За прочих — не поручусь вовсе. Дело, однако, не в этом. С недавних пор стали появляться какие-то новые люди, все вооружены, все с Крыма, все называют себя гостями Танышбека. Что у них на уме, не знаю, но держатся особняком, ведут себя непочтительно. Недавно один затеял ссору с моим братом. Едва не пролилась кровь.

 

—Сколько их, этих гостей?

 

— Около двадцати. Но не сегодня-завтра могут пожаловать ещё.

 

— Ты сказал: за пятьдесят поручусь головой. Как это понимать?

 

— Это значит, эти пятьдесят сделают все то, что вам будет угодно, без рассуждений и колебаний. Это значит, что они умрут за вас безропотно, великий хан. Это значит, что они у меня в руках.

 

Хасбулат, усмехнувшись, вздел растопыренные ладони и для верности расслабленно пошевелил пальцами.

 

—. Сделай так, чтобы эти пятьдесят стражников держались отдельно от других, поговори с ними, растолкуй, что скоро грядут перемены.

 

— Я это сделал сегодня.

 

— Сегодня?!

 

— Вы удивлены? Для того, чтобы понять, что скоро грянет гроза, не обязательно дожидаться первой молнии.

 

— Затейливо. Однако ступай. Хотя… Погоди.

 

Ахмед небрежно откинул ногтем крышку шкатулки.

 

— Тут… безделушки. Выбери сам, что по душе.

 

— Великий хан, — Хасбулат отрицательно покачал головой. Глаза его однако сузились, а ноздри хищно раздулись. — Вы правы — безделушки. Сейчас не до них. Но я непременно выберу. Когда сделаем что задумано.

 

— Задумано? — Ахмед в удивлении приподнял бровь. — А что задумано?

 

— Мне это неведомо, великий хан.

 

— Есть ли ко мне вопросы?

 

— Не знаю.

 

Хасбулат едва заметно усмехнулся, обернулся по сторонам и отвёл глаза.

 

— Что значит, не знаю?

 

— Это значит, я понял все, что вы хотели мне сказать, великий хан. Но я не слышал того, о чем вы умолчали. Поэтому — не знаю.

 

— Ты не знаешь, намного ли ты переживёшь мою родню? Так?

 

Хасбулат не ответил, по-прежнему упорно глядя в сторону.

 

— Хасбулат, ты, кажется, уже понял, что у меня не слишком много друзей в этом доме. Как я могу доказать, что я от тебя не избавлюсь? Тебе придётся поверить мне на слово. Тебе придётся поверить, что я не идиот и не самоубийца, чтобы убивать тех, кто мне помогает, чтобы остаться один на один с теми, кто мне мешает. Я мог бы говорить много, но мне показалось, ты достаточно умён, чтоб понять. Меня можно назвать каким угодно но не неблагодарным. Понял?

 

Хасбулат немного помолчал и кивнул.

 

— И хорошо. Ступай же и будь начеку. Скажешь привратнику, чтобы позвали сюда Танышбека. Немедленно. Ступай, Хасбулат.

 

(О да, ступай, Хасбулат, ступай, единственный друг, убийца и палач. Ты задушил Бирдебека, перед тем пинками гнал меня из темницы и обратно, а днём позже и меня бы задушил, сложись так обстоятельства. Ты настоящий сукин сын, но выбирать не приходится. Такие, как ты, служат верой и правдой. Ибо самые надёжные — те, кому некуда податься и некому продаться. А вот от подарка ты тогда отказался зря. Может статься, другого не будет…)

***

Ахмед вдруг осознал, что перестал думать о том, как вырваться на свободу из этого чужого дома. Человек, по произволу случая воссевший на ханский трон стал ханом. И думать стал как хан. Разрослось Батыево семя непомерно. Тесно стало от его внуков-правнуков. И все косят на трон. Все жаждут щепотки его величия, ибо по наследству славу добыть легче, чем в бою. Кровь великого Бату ломит всем им виски. Однако же место на этом троне было, есть и будет — одно. А раз так, все они мнят и будут мнить себя обиженными. Обида плодит раздор, а раздор это хворь, которая убивает народы. Обида нищего лежит на дне его сумы, а обида сановника гарцует на скакуне впереди его самого.

 

Танышбек. Воистину, когда Аллах хочет кого-то вознаградить, он дарует ему глупых врагов. Ахмед не думал, о чем и как будет он говорить с Танышбеком. Танышбек, как буйвол, сам протопчет дорогу.

***

— Великий хан желал говорить со мной?

 

— Я хотел лишь уточнить. Сегодня к вечерней трапезе я жду тебя и твою родню, Танышбек.

 

— Нашу родню, великий хан! — Лицо Танышбека расплывается в широкой, раскосой улыбке.

 

— А вот это-то мы и решим на нашей встрече. Разве у волка есть родня? Дядьки, племянники? Так вот, сегодня вечером здесь должны быть все без исключения. Только мужчины. Вот собственно, и все. Ты ведь не желал ничего мне сказать ещё, Танышбек?

 

— Пожалуй, нет. Хотя… — Танышбек, оправившись от внезапного прилива страха, вдруг вновь самодовольно ухмыльнулся.— Один пустяк. Если позволишь. Слышал я про некоего… Как звать-то его…

 

— Про некоего Ахмеда, надо полагать, — Ахмед лучезарно улыбнулся.

 

— Как ты догадался? Именно про него и хотел.

 

— Уж не о нем ли будет говорить со мной наша родня?

 

— Может статься, и о нем. Сдаётся мне…

 

— А мне сдаётся, что у моей родни мозги жиром заплыли, коли они вздумали морочить мне голову пустяками. И я найду время их прочистить.

 

Улыбка спорхнула с лица Ахмеда. Танышбек все ещё сохраняя на лице слабую улыбку, пытался продолжить:

 

— Нам не нравится, что…

 

— Я знаю, что вам не нравится! Не хочешь узнать, что не нравится мне? Не нравится, что в дни, когда наше войско ушло воевать в Персию, когда лучшие джигиты будут проливать кровь под стенами Тебриза, моя родня не нашла лучшего, как шпионить за своим ханом. Не нравится, что во дворце снуют толстомордые бездельники, увешанные оружием, как шлюхи безделушками...

 

Лицо Танышбека покрылось бурыми пятнами и испариной.

 

— Если речь идёт о моих гостях…

 

— Речь о трусах, которые прячутся от войны. Мне все равно, чьи они гости. Завтра они должны отбыть иранской границе. Все до единого!

 

— Бирдебек! — Танышбек, потеряв самообладание вскочил на ноги. — Даже хану не все дозволено!

 

— Хану, Танышбек, дозволено все! — Ахмед глядит на него снизу вверх.. — Если ты в этом ещё сомневаешься, я попробую тебе это доказать.

 

— Так сегодня вечером, великий хан? — вопрошает вновь взявший себя в руки Танышбек, учтиво поднимаясь со скамьи.

 

— Сегодня к ужину, Танышбек.

 

Сказал да и прикрыл глаза, дав понять, что беседа окончена.

 

Гости уже собрались. Что ж, пусть посидят, поговорят, благо есть, о чем. У вас есть ещё шанс, братья мои. Их двенадцать человек. Все при оружии. Это тоже неплохо: оружие делает помыслы более очевидными, а речи откровенными. Говорливы и возбуждены. Возбуждены нетерпением и тщеславными мечтаниями. Самая опасная для здоровья хворь, братья мои. Даже по-своему жаль вас: вы лишены главной радости в жизни: радости общения. Общения на равных, ибо говорите вы либо снизу вверх, либо сверху вниз… Да, у вас будет шанс. Один единственный. И когда я окончательно пойму, что вы им пренебрегли, я скажу одну фразу: «Мир вам, братья мои!» И это будет последнее, вы услышите на своём веку, братья мои!

 

Он вдруг почувствовал, что голоден. То было чувство здорового, волчьего голода. Когда нетерпение не омрачено тоской. От обеда он сегодня к немалому удивлению прислуги отказался, да и завтрак был скомкан заботами. Ну что же, раз ты голоден, значит ты ещё жив.

***

— Великий хан, там у входа стоит кади.

 

— Да? И что он там делает? Подслушивает?

 

— Нет, что вы, — привратник смущённо потупился, едва скрыв ухмылку. — Ждёт, когда вы его примете.

 

— А это одно и то же. Гони в шею, не до него. Хотя… впусти.

 

Привратник поклонился, успев бросить на Ахмеда удивлённый взгляд.

 

Кади изо всех сил старается выглядеть взволнованным. Ему это вполне удаётся. Впрочем, он, похоже, действительно взволнован.

 

— У меня тревожные известия, великий хан.

 

— Да что ты говоришь! Судя по тому, как у тебя бегают глаза, они действительно тревожные. Однако поскольку глаза у тебя бегают постоянно, все не так уж страшно. Так?

 

— Нет, не так. Твоя родня, великий хан, замышляет дурное.

 

— Что ж тут тревожного? Вот если б она ничего не замышляла, это было бы тревожно. Я бы не знал, что у них на уме. А так я знаю: они замышляют дурное. Потому и спокоен: всё нормально.

 

— Сейчас не до шуток. На сей раз все серьёзней. Сегодня вечером…

 

— Сегодня вечером, кади, я встречаюсь со своими братьями-племянниками. Мы решим, как жить дальше. Разговор будет долгий и обстоятельный. И, как все обстоятельные разговоры, пустой. Когда людям есть, что сказать, разговор короток и ясен. А когда людям сказать нечего, разговор бывает долгим и обстоятельным. Я не смогу убедить их, чтобы они возлюбили меня, а они меня не смогут убедить добровольно отойти в лучший мир.

 

— Но они могут…

 

— Помочь мне сделать это? Я верно понял? Могут, и с немалым удовольствием. Однако на этот трон может усесться только один. Так уж он устроен. Кого ж посадят? Танышбека? Возможно. У него давно зудит задница от предвкушения трона. Но что от этого изменится для других? Ничего ровным счётом. Этот трон, устроен, ко всему прочему ещё и так, что на нем тут же забываются данные когда-то обещания и клятвы. Потому что властители одиноки и ничем никому не обязаны, кроме Аллаха. Как только властитель становится кому-то чем-то обязанным, он перестаёт быть властителем! И если Танышбек вознамерится меня прикончить, первый, кто ему помешает, будут мои меня родственники. Им ведь не нужен хан, который едва взойдя на трон, первым делом постарается избавить себя от соглядатаев. Учти это, кади.

 

Ахмед говорил все это, пристально глядя в мутноватые, помаргивающие глазёнки судьи, силясь понять, верит ему этот старый пройдоха, или нет. Необходимо убедить этого двоедушного, сотканного из лжи и притворства старца, что он, то есть хан Бирдебек, хоть и злобен и подозрителен, но спокоен и самоуверен, и предпочтёт болтовню реальному делу.

 

Кажется, ему это удаётся.

 

— Ты прав, как всегда великий хан, — кади цокает языком от восхищения. — Однако твои родственники… Соблазн власти туманит слабые умы. Прозрение не замедлит наступить, но не будет ли поздно? Во всяком случае, для тебя.

 

— Ты преувеличиваешь. Впрочем, я подумаю об этом.

 

— Подумай, великий хан. Однако не опоздай.

 

— Не опоздаю. Ежели что и случится, то не сегодня. Их чересчур много. А власть, как женщина, к ней идут в одиночку. Неправда ли, мой праведный кади.

 

— Мне ни к чему все это знать, великий хан — Кади смиренно отводит глаза. — Я служу одному лишь Всевышнему.

 

— Боюсь, Всевышний может думать иначе на этот счёт.

 

— Не надо кощунствовать, великий хан! — кади вдруг нравоучительно нахмурился. — Тем более, в такой день!

 

И тогда Ахмед, вдруг потемнев лицом, хватает оторопевшего кади за отвороты халата и с силой притягивает к себе.

 

— Нет худшего кощунства, чем служение тому, во что не веришь, — шипит он с неожиданной для него самого злобой

 

Оттолкнул его прочь так, что тот потерял равновесие и, по-старчески ахнув, упал навзничь и в страхе закрыл лицо рукой. Однако Ахмед тотчас успокоился, даже участливо помог подняться старику. Кади, опасливо бормоча и постанывая, поднялся, со страхом и недоверием косясь на хана.

 

— Однако теперь, всемудрейший кади, оставь меня и займись своими делами, ежели они у тебя есть, ибо…

 

В этот момент вошла Ханике. Она замерла у входа, с опасливым удивлением. При виде кади взгляд её потемнел и сузился.

 

—….ибо ко мне пришла моя супруга. — Ахмед шагнул навстречу ей. — Или ты непременно желаешь поучаствовать в нашем разговоре?

 

Кади конфузливо замотал головой, быстро вскочил, раскланялся и заковылял к выходу. У двери замер, обернулся, глянул на Ахмеда и вышел.

***

Он действительно ждал Ханике. Сам не зная, нужна ли ему эта встреча, заранее понимал, сколь тягостна она будет, но если от неё отказаться, то в его планах на сегодняшний вечер, в этом и без того зыбком построении, образуется некая пустота, которую придётся чем-то заполнять, а размышлять об этом не было времени и сил. Что поделаешь, зло не живёт в одиночестве, оно непременно тянет за собой другое, образует цепочку-удавку. И её не перемолоть мелкой россыпью добрых делишек.

***

— Великий Аллах! Какой чепухой приходится заниматься мне, рабу твоей красоты, — Ахмед вдруг осёкся, осознав, что произносит какую-то высокопарную ложь. — Вместо того, чтобы дни и ночи проводить только с тобой, приходится общаться с какими-то дрянными людишками. Не правда ли?

 

— Да.

 

Ханике улыбается. Ибо счастлива. Счастье омрачено тревогой, но тревога — это тень, отбрасываемая счастьем. Счастье без тревоги — удел слабоумных.

 

— Знаешь, моя бы воля, я вошёл бы в твоё лоно прямо здесь, на троне Бату и Берке.

 

Самое интересное, в тот момент он впрямь желал только этого.

 

— А разве не твоя воля, мой повелитель?

 

Ахмед громко, хоть и через силу рассмеялся.

 

— А что, это хорошая мысль, Ханике! Однако... — Внезапно потемнел, глянул исподлобья в сторону, будто на незримого соглядатая, и слегка отстранил её. — Однако сегодня, пожалуй, не получится. Не ко времени. Во всяком случае, сейчас. У меня сегодня важная встреча.

 

— Я знаю, — продолжая улыбаться, кивнула Ханике.

 

— Тебя это удивляет?

 

— Нет, но... прежде ты никогда не звал меня на такие встречи.

 

— Это значит лишь то, что у меня прежде не было важных встреч, милая Ханике. Впрочем, я тебя не задержу. Все, что сегодня произойдёт, слишком скучно и буднично, чтоб стоило докучать этим тебе. Побудешь некоторое время, да и пойдёшь себе.

 

— Мне что-то нужно будет сделать?

 

— Да сущую безделицу, милая, сущую безделицу. Лишь подтвердить нечто само собою разумеющееся.

 

— Подтвердить? — Ханике изменилась в лице. — Что подтвердить?

 

— То, что я — твой муж, а ты — моя жена, — Ахмед вновь громко, отрывисто расхохотался. — Всего-то. Вот такие очевидные истины приходится иногда подтверждать, и даже клясться на Коране. Смешно, правда?

 

Ханике бледнеет и съёживается. Боюсь, что это ещё не самое страшное, Ханике.

 

— Ханике, ты, надеюсь, не обидишь меня отказом? — Не услышав ответа, повышает голос. — Ханике!

 

Ханике молча кивает. Иного он не ждал. Ахмед прижимает её к себе, гладит по голове и по лицу, как ребёнка.

 

— Вот и чудесно. А у нас с тобой будет прекрасная жизнь, Ханике. Но для того, чтобы она была впрямь прекрасна, нужно иногда делать неприятные вещи. Впрочем, это не сейчас. Сейчас у нас, пожалуй, и впрямь, найдётся немного времени, дабы заняться вещами вполне приятными...

 

— Погоди, — Ханике вдруг к удивлению Ахмеда отстраняется. — Я хочу спросить у тебя кое-что.

 

Она глянула на него в упор, да так, что Ахмед невольно опустил веки.

 

— Муж мой, я все сделаю, как ты сказал. Не хочу этого делать, но сделаю. Сделаю, потому что понимаю тебя. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Но пойми и ты меня. Мне очень страшно. Никогда ещё не было так страшно, как сейчас. Ты ведь… Ты ведь не бросишь меня?...

 

Что оставалось сказать? Самое подлое заключалось в том, что Ханике не нужно было убеждать, что он не лжёт. Она верила, потому что вера была единственным её спасением.