Ледяная страна

Это где-то, — не в старом ли северном крае? — не знаю!

Это где-то, — не в старом ли северном сердце? — в моем!

 

Э. Верхарн

 

Жил Шурик с матерью в просторной однокомнатной квартире, где с помощью огромного старинного шифоньера отгородил себе закуток у окна. В этом закутке помимо узкой деревянной тахты стоял раскоряченный журнальный столик и тумбочка от трюмо. Заднюю стенку шифоньера Шурик густо оклеил фотографиями, репродукциями и политической картой мира. Это была его берложка, и он очень ревниво относился к вторжениям туда посторонних. Уголок был заповедным для всего остального человечества.

 

Трудно сказать, что бы ответил Шурик Ковалёв на вопрос: чего бы ты хотел более всего в жизни. Соврал бы, наверное, что-нибудь, да и как не соврать на такой дурацкий вопрос, который и задают только затем, чтобы всучить потом по-отечески какую-нибудь дешёвую кустарную подделку. Но сам для себя Шурик на этот вопрос ответил давно. Более всего на свете он хотел бы покоя. Покоя он желал всю жизнь, до двадцати — бессознательно, а после двадцати — осознанно вполне. Впрочем, и в ранней юности не хотелось Шурику ни в сабельный поход, ни на кронштадтский лёд. Особенно на лёд не хотелось.

 

Обитель покоя виделась ему в образе маленького, сугубо не нашего городка, вымощенного свежевымытой сиреневой брусчаткой, с двухэтажными домиками, населённого приветливыми, обстоятельными мужчинами и улыбчивыми, домовитыми женщинами. Жил бы он там до глубокой старости, ходил бы в церковь и голосовал бы на выборах за какую-нибудь прогрессивную партию.

 

А еще Шурику хотелось в Гренландию. Не активно, конечно, а чисто теоретически. Даже если б случилась такая материальная возможность, вряд ли бы он туда поехал. Ему просто нравилось хотеть в Гренландию, нравилось любить простую и разумную природу севера.

 

Маму его, Екатерину Вячеславовну, эти бдения у карты поначалу вполне устраивали — все лучше, чем по подворотням шляться,— а потом начали беспокоить. Она с некоторых пор стала заводить с Шуриком обстоятельные разговоры и с похвалой отзывалась о соседке Миле. Соседка Мила работала преподавателем музыки в школе, часто приходила к ним посмотреть единственный на площадке цветной телевизор, или за швейной машинкой, которую Шурику приходилось покорно, по-соседски тащить к ней в квартиру, вызывая там радостный гостеприимный переполох. Мила была близорукой, быстро полнеющей девушкой, она забавно не проговаривала букву «р», втайне занималась аэробикой, невероятно конфузилась и каменела, когда по телевизору, особенно в присутствии Шурика, мелькал какой-нибудь эротический сюжетец. Она, собственно, и была воплощением того самого покоя, о котором так мечтал Шурик. Беда, однако, была в том, что как женщина она его не волновала и потому тяготила.

 

Волновала же Шурика совсем другая особа, машинистка из машбюро Инна Колышева. А началось все с ерунды, о которой, право, и говорить-то неудобно. Дело в том, что явилась она ему однажды во сне, причём совершенно, извините, голой. Вот так, ни с того ни с сего. Явилась, запросто подошла к нему и погладила по голове. «Ты чего это? — спросил Шурик.— Случилось что-нибудь?» Инна печально кивнула, по лицу её катились слезы. Шурику стало её жалко, да так, что он сам едва не прослезился. «А ты чего?» — спросила Инна. «Да так. И сам не пойму»,— всхлипнул во сне Шурик. «Эх ты,— улыбнулась тогда Инна,— а говоришь — Гренландия...»

 

Вот такой дурацкий сон.

 

Встретившись с Инной на другое утро в коридоре, Шурик страшно смутился, словно был уличён в чем-то непристойном. Шурик и раньше выделял машинистку Колышеву из массы сослуживцев, любил иной раз потрепаться с этой вызывающе красивой и бойкой на язык девицей, а тут и вовсе приобрёл к ней устойчивый интерес. Инна ничего против этого интереса не имела и иной раз позволяла проводить себя до дома, хотя и жили они в разных концах города. Был между ними, однако, мощный, ощущаемый всеми, так сказать, фибрами шуриковой души барьер, который несмотря ни на что не только не сузился, но принял зримые очертания. «Понимаешь, Шурик,— с доверительным вздохом сообщила ему Аллочка Анциферова, секретарша Гурьянова, — у Инки кто-то есть. Вот никак не могу выяснить, кто. Но там, по-моему, все глухо. Инка такой человек, раз скрывает, значит серьёзно...» Примерно то же сообщила ему однажды соседка Мила, которая непонятным образом была в курсе всех его дел. «Кажется, он москвич,— воркующе нашёптывала она,— иногда приезжает и она сама (!) ходит к нему в гостиницу. Представляешь? Извини, но я не понимаю, как это можно, чтобы девушка сама...» —«Тебе-то что?» — грубо спросил Шурик. Мила осеклась, часто заморгала, глядя на Шурика виновато и плаксиво.

 

Однажды лирическое провожание завершилось не совсем обычно. Вместо привычного «ладно-пока» Инна вдруг смерила его продолжительным, странно улыбающимся взглядом.

 

— Александр Иваныч,— сказала она вкрадчиво после того, как взгляд возымел действие,— зашли бы, что ли, в гости.

 

— Так я,— оторопел Шурик, — я б с удовольствием. Однако неудобно. Родители,— добавил он, с надеждой ожидая: «Ах, что ты, дома никого нет!»

 

— Да какие родители. Я с бабушкой живу.

 

— А бабушки, значит, дома нет? — начал наглеть Шурик.

 

— Бабушка как раз дома,— ответила Инна.— Вот я тебя ей и покажу.

 

— То есть бабушке? — упавшим голосом сказал Шурик.— А зачем?

 

— Ну так надо. Я тебе потом объясню, ладно?

 

— М-да. А что я должен делать-то?

 

— А ничего. Просто сидеть и улыбаться. Посидишь, поулыбаешься да и пойдёшь себе. А?

 

Шурик кивнул, хотя и сильно разочарованно. Барьер, вместо того, чтобы исчезнуть, болезненно напомнил о себе.

 

Инна долго и нетерпеливо звонила в дверь, ободряюще и насмешливо поглядывая на посерьёзневшего и обстоятельного Шурика, в котором уже тихой желчью разливалось предощущение грядущего подвоха. Дверь наконец открылась л Ковалев увидел бабушку, маленькую, невесомую старушку, похожую на засушенную стрекозу.

 

— Бабуль, мы ненадолго,— сказала Инна с восхитительной небрежностью,— мы чай попьём, если не возражаешь.

 

— Ну конечно,— радостно засуетилась бабушка,— я сейчас поставлю.

 

— Ну что ты стоишь, как часовой у знамени! — зашептала Инна,— я же тебе говорю — улыбайся. У тебя это бесподобно получается.

 

— Бабуль! — снова перешла она на тон юной баловницы.— Ба, я же забыла тебе представить. Слышь, нет? Это Шурик Ковалев, мы с ним вместе работаем. Очень яркий журналист, тонкий мастер слова. Требовательный к себе и к другим. Чуешь, бабуль? Начальство от него без ума. Бабу-уль, ты чего молчишь? Я говорю, это...

 

— Я слушаю, Инюша,— кухонная дверь приоткрылась, бабушка смотрела на Шурика с сияющей доброжелательностью.

 

Шурик без всякого указания широко улыбнулся. Ему в самом деле стало почему-то необыкновенно легко и весело.

 

Вскоре они уже сидели в тесной, как пляжная кабинка, кухне и пили чай с крохотными бутербродиками. Бабушка умиротворённо слушала вдохновенную Иннину болтовню, а Шурик сидел с неугасимой радостной улыбкой. Он и сам не успел заметить, как втянулся в разговор и даже рассказал пару благостных анекдотов. До бабушки уморительно долго доходил их смысл, приходилось терпеливо пересказывать, растолковывать. В конце концов бабушка впадала в долгий беззвучный смех.

 

— Ну, Шурик, ну насмешили. Давно, ей-богу, так не смеялась.

 

— А Шурик у нас, ваще, такой юморной,— подтвердила Инна, дурашливо тараща глаза.

 

Однако вскоре Шурик почувствовал, что чем круче он впадал в раж, чем успешней осваивал роль остроумного, обаятельного собеседника, тем более скучнела и сникала Инна. В конце концов она окончательно помрачнела и вдруг, словно спохватившись, резко встала и буквально» потащила разомлевшего Шурика к выходу. Шурику никуда уходить не хотелось, он выпил уже седьмую чашку и готов был выпить еще столько же, но спорить не приходилось.

 

— А ты, Инн, недавно мне во сне приснилась,— мурлыкнул он уже на улице, еще не выйдя до конца из благостного оцепенения.— Чес-слово. И довольно пикантно...

 

— Да? — Инна вдруг холодно усмехнулась.— Ты, наверное, какао на ночь много пьёшь. Ты скажи маме, чтоб не давала тебе на ночь какао. А то перевозбудишься.

 

Тон её Шурику не понравился, но он решил не обращать на это внимания.

 

— Так ты мне хотела объяснить,— сказал он, сбавив тон,— зачем я бабушке-то понадобился. Или это секрет?

 

— Да нет, не секрет. Видишь ли... Бабушка за меня сильно переживает. Говорит, я совсем не знаю твоей жизни за пределами дома. Так и говорит: за пределами. Где, говорит, ты вечерами пропадаешь? Это, значит, я пропадаю. Ну и так далее. Вот я подумала: приведу-ка я тебя, и она сразу успокоится: такой весь положительный молодой человек Вот и все.

 

— М-да А твой настоящий ухажёр? У него что, вид не товарный? — желчно спросил потрясённый Шурик.

 

— Да нет, почему,— глаза её неприятно сузились,— вполне товарный. Даже, пожалуй, потоварней, чем у некоторых работников печати.

 

— Ну, и как бабушка? Довольна?

 

— А то как же! У тебя, Шурик, определённо хорошая улыбка. Кроме шуток. Тебе можно зубную пасту рекламировать . Ну, ладно, ты уж иди, не смею задерживать.

 

Шурик решил обидеться Так славно и многообещающе начавшийся вечер обернулся унылым конфузом. Вечером, как и следовало ожидать, пришла за швейной машинкой соседка Мила.

 

На другой день в редакции был праздник — давно ожидавшийся и исподволь обсуждавшийся банкет в честь пятидесятилетия Гурьянова. Сам по себе юбилей, правда, минул давно, но банкет — штука серьёзная. Профком полулегально подкинул народных средств, да и сам юбиляр изрядно раскошелился, и вот в пятницу весь трудовой коллектив двинулся в престижный ресторан «Восток».

 

С утра, правда, было одно омрачающее светлый праздник событие: отправка на другой день, в субботу, на картошку. От редакции командированы были двое: машинистка Колышева и творческий работник Ковалев. Шурик воспрял было духом, но машинистка Колышева, всплеснув руками, тут же помчалась к Гурьянову, и после пятиминутной беседы выяснилось, что на картошку едет один человек: творческий работник Ковалев.

 

Несчастливая звезда Шурика продолжала испускать мощные импульсы. В ресторане они с Инной оказались на разных концах стола, причём рядом с ней примостился фотокор Рудик Савицкий.

 

Рядом же со скорбно-высокомерным Шуриком сидел профорг Сергей Васильевич.

 

Эх, Шурка,— говорил он ему жалеючи,— ведь упускаешь девку! И-эх, фактурный бабец. Видал походочку? Калибр! Вон, гляди, как этот фраер ей мозги вкручивает, уж он своего не упустит. А она, между прочим, и сейчас на тебя косится. Ей-богу. Раз глазками!

 

Ковалев, расслабленный и захмелевший, не нашёл ничего лучше, как горько пожаловаться на судьбу, что Сергей Васильевич воспринял как призыв к действию.

 

— Щас все устрою,— подмигнул он и вдруг заревел страшным голосом: — Тан-цы!!! Молодёжь желает танцевать!

 

Все потрясённо вздрогнули, однако сразу же закивали» стали шумно вставать из-за столов и с радостным повизигиванием повалили в зал, где ревела музыка и равномерно, как крупа в решете, колыхались танцующие посетители.

 

Когда Шурик наконец пробился, Инна уже танцевала с закрывшим от удовольствия глазки Рудиком. «Понимаешь, Инночка,— услышал Шурик его жирный, рептильный голосок,— бывают в жизни такие мгновения...» Шурик зло чертыхнулся и ушёл курить, а когда вернулся, идиллия продолжалась с нарастающей мощью. Музыка сменилась» но неутомимый Рудик все так же сладострастно переминался, прильнув к Инне упругим вспотевшим животиком. «... и не с кем поделиться, никто не понимает», — вновь донеслось до Шурика. «Это ужасно, Рудольфик»,— вздыхала в ответ Инна Колышева.

 

Тогда Шурик мстительно стиснул зубы и решил пригласить давно скучающую в углу пышнотелую Аллу Анциферову. Он с порывистым зноем прижал было её к груди, но встретил вдруг такое понимание и согласие, что оторопел. Алла сразу же без обиняков сообщила, что ей так скучно и жарко, что она вообще разочарована, что она не ожидала, что ей боязно возвращаться домой, что родители у неё на курорте в Мацесте, что в холодильнике у неё бутылка шампанского, что Шурик давно ей симпатичен, а Рудика она знать не желает, пусть милуется со своей Инкой, бесстыжей и неблагодарной лахудрой, которая чувствует, что её хахаль не сегодня-завтра бросит, вот и липнет к чужим, чтоб подстраховаться... «Понимаешь, Шурик,— сказала она, закрыв глаза и сочно дохнув чесночной приправой,— бывают в жизни такие мгновения...» Шурику захотелось силой усадить её на первый попавшийся стул и убежать. Из-за фирменной, кожано-замшевой рудиковой спины его насмешливо кольнули прищуренные тёмно-зелёные глаза машинистки Колышевой.

 

Когда, наконец, стали расходиться, было около одиннадцати. Горько и тоскливо было Шурику. Он мысленно прокручивал в уме сцену эффектной и презрительной расправы над прилипчивым Рудиком, отчаянно и безнадёжно презирал Инну Колышеву, оказавшуюся, в сущности, заурядной кокеткой, пустышкой и недоучкой, а если разобраться, просто самкой, возомнившей о себе. Не хотелось ему слушать и нравоучительных комментариев Сергея Васильевича. Впрочем, Инна без тени раскаяния внимала самодовольному блеянию Рудика, а Сергея Васильевича, отяжелевшего и бессвязно бормочущего, уже вели под руки сослуживцы-попутчики. Алла Анциферова с нервическим хохотком припадала к молодому сотруднику Шлыкову, и, судя по его беспокойно бегающим глазам, участь бутылки шампанского была решена.

 

А Рудик вдруг сорвался с места и ринулся к вынырнувшей из-за поворота «Волге». Он прирос к окошку, потолковал с водителем, называя его «братишка», и закричал противным, высоким дискантом: «Инночка! Дилижанс подан! Только для вас!»

 

Скотина! Хрен тёртый!

 

Проходя мимо Шурика, Инна вдруг остановилась.

 

—Мужчи-ина, чтой-то вы весь такой гру-устный! — дурачась, затянула она.— Угостите, что ли, папироской.

 

Шурик нахмурился, но тут же кивнул и солидно полез в карман.

 

— Шуток не понимает! — Инна громко расхохоталась.— Поехали? Кто не с нами, тот против нас. Хотя, конечно, после Аллочки ... возможно ли надеяться! Ну мы тоже ничего себе. Рудольфик! Ковалев тоже с нами!

 

Шурик увидел вытянувшуюся, поскучневшую физиономию Рудика и хотел было согласиться, но гордо передумал, решив наступить на горло собственной лебединой песне.

 

— Спасибо, мне в другую сторону,— буркнул он и отвернулся.

 

Ну наступил. Песня жалобно крякнула и сдохла. Инна фыркнула и побежала к такси. «Зря с Алкой не пошёл,— подумал вдруг со злобой Шурик,— никаких бы тебе проблем». Такси умчалось в осенние сумерки. Ничего не оставалось, как идти к остановке. «Еще колхоз этот завтра, черт бы его побрал...»

 

На следующее утро Шурик пришёл к автобусу хмурый и недомогающий, автобус, словно только его и дожидался, немедленно тронулся. Дальше все было еще гадостнее, чем можно было вообразить. Вскоре зарядил дождь, который так и не кончился. В поле стенающая толпа упорно не желала выходить из тёплого автобуса. Потом дождь немного утих, и люди с проклятьями выбрались наружу. После двух часов вялой работы дождь снова усилился и люди радостно помчались в автобус обедать, разбились на группки по интересам, зашуршали кульками, забрякали кружками. Шурик, судя по всему, никого не заинтересовал и давился в одиночестве полураздавленными помидорами и крутыми яйцами.

 

Норму в конце концов не отработали даже наполовину, и когда стемнело, покатили обратно, повеселевшие и разогревшиеся, с нестройным, каторжным пеньем. Шурик где-то потерял ведро, был хмур, одинок и только то, что день этот все-таки шёл к концу, немного утешало.

 

Где-то на полпути автобус остановился. Это было какое-то большое село с законной автобусной остановкой и магазинами. Народ, забыв про дождь, немедленно сошёл, Шурик поначалу не выходил, но потом решил-таки заглянуть в тамошний книжный магазин.

 

Ничего особенного в магазине не было, и он совсем уже собрался было уходить, как вдруг увидел у столика кассира огромную яркую книжищу. Подойдя ближе, Шурик даже остановился от удивления: в переливающуюся, бугристую ледяную стену были впаяны строгие, чеканные буквы: «ГРЕНЛАНДИЯ». Шурик с уважением взял в руки тяжёлый, чуть сыроватый на ощупь том, бережно перелистал плотные, чуть поскрипывающие страницы, вглядываясь в карты и схемы, подолгу задерживаясь на цветных фотографиях и кентовских репродукциях.

 

Он долго не мог решиться взглянуть на цену и сделал это только когда сумрачная, похожая на индейского божка кассирша спросила его недоверчиво: «Будете брать?» Шурик торопливо закивал. Книга, как ни странно, стоила недорого, но после напряжённого шуршания, бормотания, многочисленных пересчетов выяснилось, что не хватает двух рублей с небольшим. Шурик жалобно забегал глазами по магазину, ища знакомое лицо, и, буркнув «минуточку», бросился наружу.

 

Автобуса не было.

 

Вот просто не было и всё. Растерянно улыбаясь, Шурик заглянул за поворот, словно надеясь, что кто-то его разыгрывает и нарочно спрятал автобус подальше от глаз. «Автобус ищешь, парень? — радостно спросил его мужичок в телогрейке и поломанной фуражке неопределённой принадлежности.— Так он минут пять, как ушёл. Погудел и ушёл. А ты, значит, не слыхал, что ли?»

 

Еще не осознав полностью, что произошло, Шурик растерянно вернулся в магазин.

 

— Нет ,— все так же улыбаясь, сообщил он кассирше,— двух рублей нет. Всего-навсего. И автобуса тоже нет. Ничего себе шуточки, да?

 

— Какого еще автобуса? — нахмурилась кассирша.— Вы будете брать или не будете? Мне закрывать надо.

 

— Да двух рублей не хватает,— бубнил впавший в прострацию Шурик,— и автобус как назло ушёл. Прямо не знаю, что делать.

 

— Городской, что ли?— вмешалась в разговор женщина, похожая на уборщицу.

 

— Ага... Надо же, двух рублей не хватает. Ерунда какая-то. И автобус ушёл.

 

— Да отпусти ты ему, Вер,— великодушно предложила женщина, похожая на уборщицу,— не видишь, парень из-за книжки от автобуса отстал.

 

— Ну да, одному отпусти, другому отпусти,— заворчала кассирша,— без штанов останешься.

 

— А он тебе вышлет, штаны-то,— засмеялась женщина, похожая на уборщицу.— Вышлешь ведь, парень?

 

— Вышлю,— кивнул Шурик,— как приеду, так сразу и вышлю.

 

— Да ладно,— сурово ответила кассирша,— сам носи. — Давай, что ли, свои алтушки, чудо в пёрышках.

 

Шурик завернул книгу в газету, сунул её в сумку и двинулся в путь. Положение свое он старался не обдумывать. Оно, конечно, и дождь проливной, и до города примерно сутки ходьбы, и ночь впереди, и в кармане ни копейки, но он смутно понимал, что на пять-шесть неприятных неожиданностей всегда обнаруживается одна приятная, и потому был вполне спокоен. Он скромно, с достоинством ждал чуда, хотя даже приблизительно не мог вообразить, откуда это чудо может явиться.

 

Шагалось легко, ухабистый, нескончаемо длинный большак еще не успел как следует раскиснуть от дождей. Так он миновал село и вышел на бескрайнюю буро-зелёную равнину, расчерченную на унылые фигуры. Чтоб как-то себя взбодрить, он запел. Вообще-то не было у него ни слуха, ни голоса, и он это знал, но петь втайне любил и пел порой в одиночестве. Но одиночество штука относительная и петь приходилось вполголоса, а ему-то хотелось в полный голос. И вот на пустынном сыром большаке среди нелепых, убитых геометрией холмов, где ему уж по крайней мере никто не мешал, такая возможность представилась. Петь хотелось что-нибудь походно-дорожное, чтоб подразнить скользкую, всхлипывающую под ногами глину, мокрую колючую траву, нескончаемый дождь, несуразную, полную случайностей жизнь. «Вы слышите — грохочут сапоги!» — неслось над неприветливо поблёскивающей осенней дорогой, «и не остановиться, и не сменить ноги!» — парило над голыми, щетинистыми полями, «в прорыв идут штрафные батальоны!» — взлетало к опухшим осенним небесам. Исчерпав казарменно-балладный репертуар, Шурик обратился к походно-бродяжьему: «Все перекаты да перекаты, послать бы их по адресу!» И в самом деле, послать бы их всех по такому-то адресу — и перекаты эти дурацкие, и безденежье это постылое, и прочую противную ерунду. И Инку Колышеву неплохо бы послать туда же со всеми её романами и страстями. Нашла, понимаешь, друга семьи.— «Люблю тебя я до поворота, а дальше — как получится!..»

 

— Спиши слова! — услышал он вдруг совсем рядом.

 

Шурик вздрогнул и обернулся. Чуть позади него, еле слышно урча мотором, катил весь почерневший от грязи «газик», из-за полуоткрытой дверцы на него с интересом глядела белобрысая физиономия шофёра.

 

— А я вот тут, знаете, пою,— сконфуженно забормотал Шурик, застёгивая для чего-то верхнюю пуговицу штормовки,— делать-то нечего.

 

— Я и гляжу, — кивнул шофёр.— Я ж минут пять за тобой еду. Гляжу, идет кто-то, руками машет. Думаю, чокнутый, что ли? Скорость скинул, еду по-тихому, слушаю. А ты знай себе поешь. А хорошо, слушай. Мне даже нравится. И песни какие-то чудные. Ты случайно не артист? Нет? А идёшь куда?

 

— В Казань, — с достоинством ответил Шурик.

 

— В Казань? — шофёр присвистнул.— Это сколько ж тебе еще петь?

 

Шурик пожал плечами.

 

— Ну давай, садись, что ли, Шаляпин, довезу. А то околеешь по дороге. Жаль такое дарование.

 

— У меня денег нету,— очень тихо сказал Шурик, жадно вдыхая душное тепло кабины.

 

— Да ладно, садись, пока я добрый! — шофёр великодушно махнул рукой.

 

На вежливое отсеивание уже не хватило сил, Шурик торопливо отряхнул с сапог глину и, радостно улыбаясь, Полез в кабину. В кабине было изумительно тепло, накурено и пестро. Панель была густо испещрена цветными наклейками, над ветровым стеклом болтался грустный замученный скелетик, радио пело что-то франко-итальянское.

 

Ну давай, парень, спой для души,— поощряюще кивнул шофёр,— а то я с самого Чистополя еду, тоска, знаешь. Сейчас я этого козлетона выключу. Я, брат, люблю, когда поют хорошо. Сам бы пел, да голос, как на брюхе волос. Нет, серьёзно, спой, а? Без обиды.

 

Шурик польщённо откашлялся. Его еще никто не просил спеть.

 

—, Вы серьёзно? — вежливо спросил он.

 

А чего ж. Пой знай.

 

— Прекрасное далё-око, не будь ко мне жесто-ока! — запел Шурик неожиданно высоким голосом, однако тут же поперхнулся и закашлялся.

 

— Я лучше что-нибудь другое.

 

— Валяй другое. Пой вообще что хочешь,— снисходительно кивнул шофёр.

 

И Шурик запел что-то другое, но тоже сбился, начал третье, но вдруг осёкся: машина неожиданно резко затормозила, его бросило сначала вперёд, потом влево, на шофёра. «Зар-раза! — выругался шофёр,— пьянь перекатная!» На дороге, рядом с ржавым козырьком остановки недвижно, как вкопанный, стоял человек в прозрачном плаще с высоко поднятым, как шутовской колпак, капюшоном. Постояв так еще мгновение, он не спеша, вразвалку подошёл к машине и по-хозяйски распахнул дверцу.

 

— В Казань? — коротко спросил он и неприязненно покосился на Шурика.

 

— Ну допустим,— вызывающе ответил шофёр, слегка побледнев..

 

— Подбросишь? Я заплачу,— человек говорил быстро и отрывисто, от него резко пахнуло выпитым и съеденным.— Нас двое,— он сумрачно кивнул на остановку, оттуда как по команде, торопливо семеня, появилась щуплая, тоже затянутая в дождевик, фигура. Похоже, женская.

 

— Ясно, что заплатишь,— усмехнулся шофёр и подмигнул Шурику,— куда денешься.

 

Тот кивнул, засопел и, повозившись, достал из кармана несколько сторублёвок.— Во. Как доберёмся, еще столько же. Порядок?

 

— Порядок,— суетливо кивнул шофёр.

 

— Только,— человек брезгливо выпятил губу и мотнул головой на Шурика,— этот пусть выйдет.

 

— Это то есть как? — удивился шофёр.— Да ты чего? Садитесь, места всем хватит.

 

Тогда человек пожал плечами и вытащил еще несколько сторублёвок.— А так, шеф?

 

— Ну как же так,— снова забормотал шофёр и снова побледнел,— это ведь... нехорошо как-то.

 

— Как знаешь,— скривился мужчина и раздражённо захлопнул дверцу. Скелетик болезненно дёрнулся и встревоженно закачался на шнурке.

 

— Да ты погоди! — закричал шофёр,— что ты, ей-богу! Договориться же надо. Открывай дверцу! — вдруг со злостью выкрикнул он Шурику.— Открывай, кому говорю, дверь!

 

Шурик покорно отворил. Человек в капюшоне по-прежнему стоял у машины, с усмешкой глядя на них. Женщина стояла рядом, зябко вцепившись в его локоть.

 

— Ну что уж ты так,— принялся убеждать его шофёр, порозовев от усердия,— что он нам, помешает, что ли? Он знаешь как поёт? Зашибись!

 

— Помешает,— властно ответил человек.— Я попутчиков не люблю, понял? Особенно которые поют. Пускай на улице поют. Там акустика лучше.

 

— Слышь, парень,— шофёр говорил Шурику, но глядел куда-то в сторону, глаза его были подёрнуты дымкой,— тут до Сорочьих Гор... ну километров десять, двенадцать. А на Сорочьих — паром, машин пропасть. И автобусы есть. Не пропадёшь. Слышь, нет? Ты чего молчишь?

 

Шурик молча поднялся с сиденья и вышел. Человек т капюшоне широко распахнул перед ним дверцу и удовлетворённо крякнул. Женщина с любопытством глянула на Шурика и, встретившись с ним глазами, высунула язык.

 

— Ну ты меня понял, парень?—донёсся до Шурика далёкий и уже почти незнакомый голос водителя.— Шуруй прямо до самого парома. А там ... Ты меня слышишь, нет? Я говорю ... Да недалёко тут, километров двенадцать... Ну что ты ломаешься, как юный барабанщик! Я нанимался что ли, тебя возить! Пить надо меньше, тогда и деньги будут! Идет, представляете, по дороге и песни орёт. Точно, ненормальный...

 

Дорога вытеснила все. Весь остальной мир был смят, оттеснён к её обочинам и перестал существовать. Снова усилившийся дождь, быстро сгущавшаяся темнота и дорога соединились в одну студенистую массу, вязкую взвесь, смачно сглатывающую шаги. Дорога вобрала в себя небо, и даже дальние огни по бокам перестали обозначать человеческое жилье, а стали просто дорожными огнями. И не было простора, и одна пустота, и не было покоя, а лишь мрак и безлюдье. Иногда мимо него с натужным воем, ошпаривая со спины мечущимся светом, проезжали машины. Шурик шагал и не замечал их и не уклонялся от летящих напропалую ошмётков глины. Эти машины шли своей дорогой, которая, хоть и пролегала по его пути, никак, однако, с ним не соприкасалась. Шурик неторопливо размышлял о суровости мира, которую он принимал как должное, хоть и не мог понять, почему она, эта суровость, так уж необходима. Он уже начисто забыл о том, что был оставлен своими, не думал и о мелкосуетливом шофёре. Осталась лишь одна дорога, которая затем и существует, чтобы куда-нибудь вывести.

 

Когда он дошёл до переправы, было уже совсем темно. У берега и на дороге, которая ближе к берегу неожиданно обросла асфальтом, угрюмо толпились машины в-, ожидании парома. Шурик остановился и снял с головы сырой, задубевший капюшон — дождь кончился. У самого берега, как ковчег на приколе, стоял большой междугородный автобус. Шурик покосился на его слабо освещённые окна, на водителя, который спал, прикрыв глаза большой мохеровой кепкой и раскрыв рот, и заглянул вовнутрь. Видел он только одно: пустующие кресла, множество прекрасных пустующих кресел, которые, казалось, сами излучали свет и тепло. В спину ему ударил ветер, перемешанный с привычным шумом дороги и злобными воплями чаек. Шурик поёжился, вошёл и сейчас же растворился в тепле.

 

— Здесь не занято? — спросил он у пожилого мужчины в спортивном костюме.

 

— Нет,— удивленно ответил он,— но...

 

Шурик кивнул и, не веря в происходящее, сел в замечательное мягкое кресло и закрыл глаза.

 

— Но у вас же должен быть билет,— потрясённо спросил мужчина.

 

— Нет билета,— не открывая глаз, ответил Шурик.— И денег у меня нет. Вот такая штука.

 

Мужчина сказал что-то еще, но Шурик его не слышал, потому что уснул. И ему тотчас приснилась Инна Колышева. На этот раз вполне одетой. Но по лицу её, как и тогда, катились слезы. «Как дела?»— «Сам видишь. А у тебя как?»— «Сама видишь». «Вижу. От своих отстал? Сдалась тебе эта книга».— «Не в книге дело. Я сам так захотел. Не захотелось с ними ехать. Правильно?» — «Правильно. Если б я поехала, я бы тоже с тобой осталась.»— «А чего же не поехала?»— «Так вышло...»

 

Шурик так и проспал всю дорогу. Разбудил его сосед в спортивном костюме.

 

— Приехали,— зло прошипел он,— можете выходить. Проехали задаром. Тут горбишься, понимаешь, вкалываешь. А другие раз — и задаром.

 

Шурик сердечно с ним попрощался и пошёл к выходу. У выхода стоял водитель в мохеровой кепке.

 

— Билетик? — спросил он неприветливо.

 

— Билеты у тренера,— солидно ответил Шурик и кивнул на мужчину в спортивном костюме, который в этот момент неторопливо надевал плащ.

 

Ну тебе же сказали — у тренера билеты,— сказал водителю парень, выходивший следом. Выйдя, он подмигнул Шурику й исчез в темноте. Шурик усмехнулся и тоже поторопился исчезнуть.

 

Дорога, однако, еще не кончилась. Шурик долго и с трудом вспоминал, как проще добраться домой от автовокзала, и вдруг осознал совершенно ясно, что находится в нескольких шагах ходьбы от дома Инны Колышевой. «Разве что заглянуть на огонёк?» — невесело подумал Шурик. И чем абсурдней представлялась идея, тем трудней было ей противиться. «Ты совсем рехнулся, Ковалев,— увещевал он сам себя,— куда ты сейчас потащишься? Ночь на дворе — раз. Видуха у тебя непотребная — два. И нужен ты там, как козе баян — три». Однако ноги сами ненавязчиво вели его к знакомой сумрачной шеренге пятиэтажек. Шурик задумался — отчётливо помнил он лишь расположение подъезда, этаж и номер квартиры. Он сунулся в одну пятиэтажку, но там нужной квартиры вообще почему-то не было — за тридцать восьмой квартирой сразу шла сороковая. У другой пятиэтажки, возле самого подъезда у него попросил спичек выросший словно из-под земли верзила в джинсовой куртке, надетой прямо на голое тело. Прикурив, он не погасил спичку и настороженно осветил Шурику лицо.

 

— Вроде незнакомый. Ты куда это на ночь глядя? К бабе, что ли?

 

— Да как сказать. Вроде того.

 

— Везёт же людям. А в сумке у тебя что? Посылочка от бабушки? Ах, книжка. Так ты что ж, всегда к бабам с книжкой ходишь? С тобой не соскучишься. Ну ладно, иди. Спички только оставь...

 

То, что квартира и на этот раз была не та, он понял по звуку звонка, но отступать было поздно, осталось лишь приготовить извинения. Дверь отворил коренастый, полный человек в шлёпанцах на босу ногу.

 

— Извините,— забормотал Шурик,— я, вроде, ошибся.

 

— Да неужто? — лицо коренастого сжалось, словно губка.— Промашка, значит? Думал, значит, что меня нету, а я — вот он. Да?

 

— Да нет, что вы,— растерянно заулыбался Шурик, осторожно пятясь,— я в самом деле ошибся. Вернее, мне нужна тридцать девятая квартира, только не эта, а другая. То есть я хотел сказать...

 

— Нет уж, ты заходи, гость дорогой,— зашипел коренастый и крепко схватил его за рукав,— я давно тебя жду. Я, может быть, специально не уезжал, чтоб с тобой потолковать кой о чем.

 

— Да вы путаете что-то,— раздражённо сказал Ковалев и с усилием высвободил рукав.— Я вас вообще в первый раз вижу. Вы извините еще раз...

 

— А ну-ка стой, падла! — заревел вдруг коренастый.— Его пористое лицо жутковато исказилось.

 

Шурик махнул рукой и заспешил вниз. Но когда он, кляня себя, вышел из подъезда, окно на третьем этаже с треском распахнулось.

 

— Сань! Са-ань!!! Ты здесь?! — раздался знакомый голос.— Ты где там, эй!

 

— Чего еще,— донеслось из-за зарослей акации.

 

— Сань! — голос задрожал от ликования.— Тормозни-ка вон того парня. Да вон он! Тормозни, говорю, а то уйдёт. У, меня с ним разговор будет!

 

Из-за акаций вышел знакомый верзила в джинсовой куртке. Он широко улыбнулся и так же широко расставил тяжёлые и красные, как у прачки, руки.

 

— Погоди, земеля. Составь компанию, а то нам скучно.

 

Следом появился второй. Он беспрестанно хихикал, вытирал руки о пиджачок и щурил на Шурика широко расставленные глазки олигофрена. Ковалев хотел было проскочить между ними, но верзила лениво взял его ручищей за плечо и легко подтянул к себе.

 

— Пусти! — Шурик с ненавистью рванулся в сторону,— пусти, сволочь!

 

Верзила недовольно покачал головой и без размаха двинул Шурика в челюсть. Голова легко, как мячик, мотнулась в сторону, наполнилась солоноватым гулом. Шурик в слепом бешенстве замахал кулаками и, кажется, раза два достал до сумрачного равнодушного лица. Верзила с досадой выругался, притянул к себе и ударил еще раз сильней. Ощущение было такое, словно Шурика с размаху бросили лицом о бетонную стену. Сбоку коротко и костляво ударил второй.

 

— Эй, погодите! — из подъезда проворно выкатился жилец тридцать девятой квартиры, лицо его светилось радостью и нетерпением. Едва добежав, он ударил Шурика ногой ниже живота. Ударил, однако, неудачно. Шурик успел перехватить руками его ногу, заблаговременно переобутую в кроссовку. Подержав так мгновенье, словно желая запомнить, он со злостью оттолкнул его, нелепо, по-птичьи замахавшего руками, от себя. Тот беспомощно опрокинулся в кусты, а Шурик, выставив руки вперёд, отчаянно изо всех сил рванулся так, что жалобно затрещала штормовка, сбил с ног костлявого и побежал прочь. «Уйдёт! Уйдёт же, сука!» — в голосе слышались мольба, ненависть, азарт. Шурик увидел впереди себя ярко освещённую площадку, почему-то подумалось, что там — спасенье. Тени сзади догоняли. Сильный толчок в спину бросил его наземь, Шурик хотел было подняться, но удар ногой в бок вернул его обратно, Шурик задохнулся от боли, однако успел подняться, свет тянул его, как магнит, хотя его уже не было видно за сгустившейся, многорукой тьмой. Он снова был сбит. Тогда Шурик перевернулся на спину, зажмурился и закрыл голову руками.

 

«...А ну хорош, мужики. Так и убить недолго.» — «Да погоди ты, он у меня еще кровью будет харкать!» — «Хорош, говорю! Ты, жук навозный, опять отвертишься, а мне по новой на нарах клопов смешить? Пусть шлёпает по холодку. С-сука, губу мне раскровенил. Ладно, свое получил. Ну-ка ты, хахаль-махаль, вали отседа и больше сюда не ходи. Понял?»

 

Шурик с трудом, кривясь от боли, приподнялся и сел на асфальт. Трое стояли напротив. «В ментовку заявишь, скажем, ты же первый начал. Вон, губу мне разбил, ему рубашку порвал. Все соседи подтвердят, не сомневайся. Скажем, мало того, что бабу его трахаешь, а и самого его избить хотел. А мы просто выручили по-соседски. Лучше не срамись».

 

Шурик поднялся и, морщась, выплюнул тягучий солёный сгусток. «Книжку не забудь,— хохотнул верзила и пнул ногой его сумку,— жалко, с картинками, небось». Шурик подумал и, с трудом нагнувшись, поднял её с земли. Потом он повернулся и побрёл, не оборачиваясь и не разбирая дороги. Его покачивало, гудела голова, боль тяжело пульсировала в боку. Когда он наконец понял, что запутался в серо-клетчатых дебрях, он подошёл к кургузой пятиэтажке, сощурил быстро заплывающий глаз, чтобы разглядеть название улицы на табличке, но не успел, потому что и так узнал эту обезличенную вроде бы пятиэтажку, ту самую, ради которой он и притащился сюда, в это угрюмое шлако-бетонное лежбище. По затейливой вывеске какой-то расположившейся на первом этаже конторы, по цифре «1972», выложенной мелкой щебёнкой на асфальте у подъезда. И еще по тому, что на лавочке у подъездной двери, в круге света сидела Инна Колышева собственной персоной.

 

Шурик невесело усмехнулся, болезненно гримасничая, ощупал лицо и подумал о том, что день сегодня, похоже, вообще не собирается кончаться, и ясно понимая, что уж теперь-то надо безусловно повернуться и пойти восвояси, шагнул к свету.

 

— Привет! — сказал Шурик как можно более развязно.— Буэнос ночес!

 

Получилось, однако, не развязно, а жалко и неузнаваемо шепеляво. Инна вздрогнула от неожиданности, обернулась и Шурик с удивлением понял, что она плачет. «Вот это номер»,— подумал он озадаченно. Увидев Шурика, Инна напряжённо скривилась, судорожно всхлипнула и попыталась улыбнуться.

 

— Шурик? Ни фига себе. Ты откуда это? — тускло спросила она насморочным голосом.

 

— Да с картошки.

 

— A-а. Что-то поздновато. Картошки, что ли, много было?

 

— Навалом,— весело ответил Шурик и сел рядом.— И потом я автобус отпустил. Люблю, знаешь, пешочком. Книжку вон по дороге купил. С картинками.

 

— Красиво живёшь, Александр Иваныч,— слабо улыбнулась Инна,— мне бы так. И что за книжка?

 

— Книжка-то? «Гренландия» называется. Хочешь подарю?

 

— Мне сейчас только книжки читать. Особенно про Гренландию,. Ты хоть картошки привёз домой?

 

— Нет. У меня ведро спёрли.

 

— Ну вот. А говоришь, Гренландия. Ну, покажи книгу.

 

Шурик бережно развернул злополучную книгу. Она, надо сказать, изрядно пострадала от зигзагов судьбы. Суперобложка была порвана, словно ледяную страну постиг жестокий сейсмический катаклизм. Однако на первой же странице Гренландия сразу же полыхнула на свету своим нетронутым изумрудно-ледяным великолепием, дымчатопрозрачными хребтами, ртутно-зеркальными озёрами, пологими, отполированными стужей скалами, бледно отражёнными в мелкой ряби фиордов, и безжизненным ночным небом, исполосованным северным сиянием...

 

— Красота,— восхитилась Инна, успокоенно шмыгнув носом.— Шурик, ты руку, что ли, порезал? — кивнула она на его испачканную кровью ладонь, и тут же испуганно отшатнулась,— Шур,, да ты... Что это с тобой? Гос-поди! Кто это тебя? Кошмар! Что ж ты молчишь-то? Ну-ка пошли со мной, быстро. Пошли, пошли, нечего тут кочевряжиться!

 

Шурик, впрочем, и не думал кочевряжиться. «Очнись, Шурик,— словно послышался из темноты голос соседки Милы,— она же тебя не любит.» — «Ну и что? — улыбаясь подумал Шурик.— Это ведь совершенно не обязательно. Я же говорю — я сам этого хотел. А любить меня совершенно не обязательно. И потом, Милочка, откуда тебе знать! Что ты вообще в этом понимаешь!»

 

***

 

— А ты сама-то что так поздно? — спросил Шурик, когда Инна рылась в сумочке в поисках ключа. — Уж не меня ли, часом, поджидала?

 

— Угу. Вот, думаю, вернёшься от щедрых объятий Аллочки Анциферовой, глядишь, и мне что-нибудь перепадёт.

 

— Какие объятия! Сплошная картошка. Ты, между прочим, почему сачканула?

 

— Да уж, лучше бы на картошку поехала... Ну вот, нашла наконец-то. Проходи. Только тихо.

 

— Инн, я умоюсь, если можно.

 

— Можно, можно. Только не греми, а то бабуля спит.

 

Шурик на цыпочках прошёл в ванную, включил свет, открыл кран и немедленно смахнул с раковины какой-то флакончик, чертыхаясь, поднял его, но ударился, вставая, о висящее на стене корыто и, потеряв равновесие, сбросил на пол огромный таз с замоченным бельём. Таз обрушился с отвратительным грохотом.

 

— Инюша, ты что там? — послышалось из-за полуоткрытой двери.

 

— Да это не я, бабуль,— досадливо ответила Инна,— это Шурик пришёл. Я же тебе говорила, он у нас юморной. Сейчас я все уберу.

 

— Шурик пришёл? Как у него дела?

 

— Да неважно, бабуль,— отозвалась Инна, орудуя тряпкой,— прямо скажем, паршиво.

 

— Неужели? А ему можно помочь?

 

— Можно. Ты спи, бабуль, я все сделаю.

 

Через некоторое время Шурик уже сидел на низком табурете посреди кухни, запрокинув голову. Инна, склонившись над ним, колдовала с ваткой и какими-то пузырьками. Шурик щурился от света и говорил без умолку, за окном дробно ударил по карнизу вновь начавшийся дождь, давно уже начался новый день, но для Шурика все еще продолжался старый, тысячеглазая тьма молча смотрела на крохотный кубик света и ничего не могла поделать с этим неверным, но упрямым свечением. А на пустынной скамейке возле подъезда сиротливо мокла под дождём таинственная ледяная страна Гренландия, на которую вдруг плавно и властно легла жёлто-крапчатая пятерня кленового листа.