Сказ о том пошто черти, чернявыми сделались
корректор Афонасьева Юлия Сергеевна
Сказ о том, пошто нечистые чернявыми сделались
Служил у царя Михаила Фёдоровича стрелец праведный – Петро Лексеевич. Служил каки все, требуемо. Службу гладко, справно нёс, иде надобно из пищалей постреливал, сабелькой вострой помахивал, извел ворогов не одну тыщу. В праздники первопрестольные в церкву хаживал, Бога чтя, поклоны земныя бил. Из родни у ево тока матушка старенька Евдоха, в городище, в избушке маленькой, а у неё коза черна Манечка. Он кажную седмицу к ней вышагивал, егда побоища, али смотра генеральскова не бывало, али ашо начальство главастое билет отпускной выписывало. Завсегда, гостинцев полон короб натаскивал, ни в чём нужды у старухи не бывало.
Таки поживал славно и гладко.
Прознал про то дело, враг рода человеческова, порешил угодника божьево со свету сжить, а душу его светлую, в царстве своём тёмном, на сковороду калёную бросить. Послал к ему бесёнка, махонького с порученьицем:
— Сведи в могилу Петра праведнова, а душу ево светлую, сюда таши!
Сказано, сделано. Чертёнок на свет белый выметнулся, и так и этак по-всякому изгаляется. То девкой крашеной румяной перекинется, стрельца к себе зазывающе, то на ристалище базарном сапогами красными в соблазн ввести пытается, всё бес толку. Не поддается святославный прихотям губительным. Возвернулся к владыке. Осерчал нечистый. Другова беса посылат. Та же песня выходит. Пуще прежнего рогатый серчает. Повелел кликнуть Артамона, служку свово вернова. Первейшего искусителя во преисподней. И строго настрого ему наказывал:
— Ежели сведёшь душу праведную к нам, будет тебе пачёт, уважение и чин боярский! А ежели нет, то быстрёхонько управу найдём на голову твою неразумну! Буш триста веков в самом кипучем котле высиживать!
Вышел Артамон из покоев царственных, серой курящихся и мыслит, аки извести Петра Добронравнова. А окаянные прознали про дело то, на проводы ево сбирались, пред выходом на божий свет. Он и спрашает:
— Што вам надобно, рогатые?
— Таки на тебя любуемся, беса смердящего, молодца удалого! Ожидать будем тебя с душою светлою!
Наперёд вышагиват сотник ихний чина государскова и, насмехаясь, речи ведёт:
— Не бывать тому! Шобы праведный, а и в соблазн вошёл! Наскоро мы очернимся, нежели ты ево добудешь!
Слово за слово и зарубились на спор. Чья кривда будет, тот значится, короб хвостов сушёных выставит, а поверху ашо и плетёнку рогов насыплет. У окаянных-то, хвостище самая разменная монета, а после роги ужель идут. Ктоль из них побогаче, таки у тово хвостов и рогов, короба и корзины цельны затаены, а беднота, та ни на есть одним хвостиком, да парой рогатой перебиваются.
А нужно сказать, што бесы до тово времени, кожею белёхоньки являлись, рылом пригожие – тако сподручнее козни диавольские чинить. Хвост по штанам, али по юбкам засунут, на бошку колпак высок напялят, шобы значиться рога попрятать, и ну по свету белому злыднями шастать, люд праведный смушать злоусердно, да и во грех вводить безбоязненно, видом-то людским. То дело и было.
Засим, с тем Петром, праведным, оказия приключился, вот после тово Артамон шерстью-то и оброс, на ногах копыты появилися, да очи красными угольями зажглись, приметным стал. А посля и други бесенята на нево схожи стали. Долгонько ево ашо в преисподни чехвостили, а што поделать сделанного не воротить. Теперича егда видными стали на землю редко показываются, всё паче ночию, особливо пополуночи, шобы никто не увидал облика козлоногова.
Чисто в воду глядели, кто ж знал, што таки всё обернётся.
***
Выбрался Артамон на белый свет. Разузнал иде казармы стрелецкие. Перекинулся рядовым, в полном фрунте, к начальству пожаловал:
— Желаю кровь проливать, за Отчизну-Матушку!
Тысячник ево сразу прознал, одинакова поля-ягода. «Добро» выписал, про Петра угодника подноготну выложил, а после велел кликнуть оглашеннова. Явился стрелец, а сам думает, вроде провинности за ним не бывало, што тако начальство удумало. Глядь, а в кабинете, мужичинка небольшой, по полной хворме, с алебардою, не ево погляд ведёт, мордою чист и пригож, тока колпак на ём высок напялен. А палковник сказывает, на молодца указывая:
— То есть, твой младой чин Артамон! Отныне ты двоишником числишся! Принимай каманду! — и вон их выпроваживает.
Было бы сщастье, а тут беды, полнёхонек таз привалило, ничево и не поделаешь, супротив указа начальствующего. И теперича, куда Петр не идёт, бесёнок за ним, вдогон хвостиком увяжется, без ево он и шагу вступить не мог. Чуть што стрелец на базар, али за стену крепостную пойдет с порученьицем, а малый ужель за ним шлындает. Петру изначально неудобство брало, бес банным листом прилип и не отходит. Стрелец всяко от нево избавление получить тщился, с десятником своим говаривал, перевода просил. Без пользы! После, с самом Артамошкой беседы вёл. Огородами от нево бегал. Ничево не спомогат! Засим рукой и махнул. Двоишник, значится двоишник-камандир!
На казармах, по службе кажинный пятак седмицы, у стрельцов банька русская готовилась, тамо православныя разум и тело, в порядок приводили, парились. Выскакивают, бывало играючи по зиме, в снежок рыхлый белёхонький, без исподнева и давай кататься, тешиться, а летом-то водицей студёной колодезной обливаются, брызгами по всем сторонам. Сами равны на подбор краснёхоньки, с пылу, с жару здоровьем пыхают. Бесёнку-то недосуг в баньке побывать, ево али в дозор караульщиком, али ашо куда сували, не приходилось париться, не знамо дело то душе ево окаянной.
Помимо прочева, он Петруху праведнова в соблазн ввести пытается, а всё тщета выходит, ни в какую, ничем не поддаётся добронравный, ни девками, ни пряником печатным, ни квасом хмельным. А и спорщик чертов евонный, ужель поджимает, хвост в уплату тяжбы требует.
Жаль Артамону уплату отдавать, а поделать ничевошеньки, егда выпросил у супротивника ашо седьмицу, штоб словить душу чистую неприкаянную.
Выпросил и мыслит како же окрутить стрельца богоугоднова. Вдругорядь к тысячному явился. На пару покумекали, сообразивши, а и вышел у них билет отпускной на две персоны, в самый раз, на серёдку, третьева месяца. Никогда таково не бывало, а тут «на тебе», посередь работных деньков - взаправду велика сила нечистая. Отправился бес рогатый прямоходом к Петру и сказывает:
— Выправил я бумагу путёвую, отпускную! К завтрему в городище пойду на два дни! Пойдёшь со мною?!
У стрельца матушка в то время приболела, ноженьку зашибла, еле-еле по избёнке шкандыбала, Манька черна без догляду осталося. Помыслил стрелец, а и согласие дал свово. Бесёнок и радёшенек, до облак ходячих едва не прыгат — «теперича и окручу святославного», лапки свои, потирая, а после молвит:
— Таки один денёк я у тебя в помошниках хаживаю, а после, на вторыя день, изволь мне спомоги!
Руки пожали, договорилися значится.
Вышли наутро с казарм стрелецких, бойко пошагали по улочке широкой, на слободку махоньку, прямиком к мамыньке проведать, справиться о здоровье болезненном, козочку управить.
Пришли. Петро сызнова короб гостинцев приволок, ашо мазей лечебных, бутылей невидимо выставил, што из лазарета оприходовал. Пещь истопили, шанег с пирогами нагнули, Манечку подоили, старушка не нарадуется на гостей дорогих, не знат в каку ланиту лобызать, куда усадить любезных. Петру-то не впервой, а бес нечистый нос воротит, не по-евонному выходит, дела добрые творить. Матушка Евдоха, сынку в сторону отвела, на бесеняку указывает, говаривая:
— Недобрый, пустой то человек, Петруша, навроде справный, тебе помощник! Тока, колпак в избе не снимат, поклоны не бъёт, а пирог с ватрушками евонные кривы и горелы оказалси. Молоко скисло! Берегись, Петруша, окаянного!
Стрелец выслушал внимательно, на ус намотал, а сам думу думает:
«Што мне тот чин малой поделать может, я ж ево на три головы повыше буду. И посля мы уж не один котёл каш солдатских на двоих умяли! Двоишники парные!» – одначе же, по всякому случаю поостерёгся.
В заутреню собрались по делам дружеским.
Со слободки вышли, повёл чертяка, товариша свово улицами нехоженными, неведомыми, хаживали кругами, ходили, совсем голову стрельцу заморочил. Засим поотстал маленечко, грозу с дожжём призвал. Громыхнуло и закапало! Куда подеваться? Под близкую крышку прыгнули, а то шинок малый оказался.
Заправлял в трактире энтом, спорщик давешний, чёртов, с прихлебателями, а их у ево не меньше дюжины, они из щелей повыглядывали, очами блымают, антересно же, шта там за святославный стрелец, можа сподмога кака потребу будет, в деле неугодном.
А бесёнок, тем делом, сушь-сухотку навеял на праведнова Петра. У стрельца в горле запершило, зачесалось, на улице гром гремит, водица светлая с небеси аки из ведра льётся, ручьи мутныя реками полноводными плещутся, а ему пития невмоготу восхотелось.
За столиком умостились, заказали на двоицу, жбан вёдерный киселя ягодного, сидят, поцеживают, у доброславнова жар по телу молодецкому, немочь. Шинкарь втору посудину на заказ выставил, ужель маленечка хмелем сдобренный. Чует стрелец, полегше сталося. Напоследок, и третий опорожнили - чистого хмеля!
Опоили праведного! В зюзю! Он под стол сполз, лыка не вяжет! Недаром говаривают люди добрыя - «в тихом омуте черти водятся!» Возрадовались хвостатые, до потолка скачут, верещат:
— Теперича наша душа праведная! Великое дело сделали, святова погубили!
А спорщики молвят:
— Обождите радоваться раньше времени, договор не писан же!
Подались к Петрухе. Он их увидал, просит ашо плеснуть капельку. У самого язык заплетается, слова кривы выходят, еле-еле с языка весятся, порожней чаркою по столу бренчит, добавки требуя. Бесенята вкруг окаянные собралися, карманы повыварачивали, свои и евонные. Пустота показывают – «шаром покати». Тоскливо сталося Петеньке. Туто же Артамон, засим споймал в уголке копейку малую. На стол её выкатил, а то не копьё вовсе, а алтын золотой. Он сказывает:
— Трёшку энтую, мне от деда досталося завещаньицем! Ежели примешь её, то взамен потребую вещь малую, ту, что в руце взять нельзя. Она де у кажинного живого место имеет, а в руку не даётся! Ежели согласен, то в шинке этом тебе завсегда рады будут, аки гостю дорогому, чарку полнёхоньку плеснут, не поленятся.
Петро алтын взял, покрутил, повертел, на зуб попробовал, и мыслит:
«Што же этакое в руце взять не можно?»
Ничего не выдумал спьяну-то, махнул рукой загодя, желание свово высказывая. А у Артамона ужель бумаги договорные готовые из-за пазухи выхватил и сувает под нос для подписи. Стрелец перо сграбастал, на пол ево выронил. Пока же под столами, да под лавками ползал, калган раскроил. А за подпись уселси, так округ кровищей своей всё и вымазал.
Черти возрадовались:
— Попался праведный в сетку ловчия!
Плеснули в ендову хмеля чистова, самого што ни на есть крепкова. Петро хлебнул и дух вон. Откинулся без памяти.
***
Очнулся Петрушка беспутный под столом, бошка трещит словно в ней полк солдат-стрельцов парад ведёт, веки словно чугуном залитые, очи не открываются, во рту непотребство полное. Рядом двоишник евонный поглядывает ласково, чарку зелена вина подносит, опохмелиться.
Упомнил Петруха, заходили в шинок неприметный, а што далее было, чисто звон один. Навроде люд около нево рогатый, да хвостатый пляски вёл. Ничевошеньки не помнит. Кручина взяла стрельца. А Артамошка ему на бумагу указыват, што кровищей залита, в ней черным по белому и писано:
— Продал Петр свет Алексеевич душу свову, взамен, на золотой алтын! — прочёл сердешный, и совсем духом пал. Тоскливо сделалось праведнику. Апосля спрашиват:
— Кто ты, ни на есть? Враг рода человеческого, али кто?
Ухмыльнулся нечистый, колпак высок с бошки и сдернул. Стрелец обмер, засим собрался с силами, плюнул в рожу ненавистную, бумагу изорвал и…
Бес другу вытаскиват из-за пазухи, подобную:
— Ежели, я от твоей души сам откажусь, и про то скажу, таки будет по слову моему! Можешь кипу бумаг извести, проку равно не будет!
Вышел Петенька на свежий ветерок, отстудиться. А и подумати, аки от беды избавление получить. Ничевошеньки в бошку не идёт, хоть волком вой. Отправился в обрат, к матушке родимой Евдохе. А чертёнок на трактире встал, хвалиться, да праздновать.
Идёт страдалец, не рад свету белому.
Ходил, ходил, заплутал. По сторонам посмотрел, приметил часовенку махонку. Дай, думает, зайду, покаюсь. Дверцу дернул, а она не открывается. Заперто! Нет ни входу, ни выходу! В окошко глянул — тёмныя, словно померли все. Нету хода беспутному в Храм Божия. Пуще окручинился страдалец неугодный.
Еле-еле добрёл Пётр до мамыньки, слезами горючими залился. Рассказывал всю правду-матку без утайки, аки попал в оборот к нечистому. Матушка мудра оказалася, даром жизнь прожила че ли, помыслила и сказыват:
— Ты сынку, Артамошку тово на баньке попарь! Они ж нечистые, зазря их кликать, таки не будут. Глядишь и выхватишь душу свову у окаянного! — ашо пузырь малый, с водицей святой чудодеятельной сунула, авось сгодится.
Повеселел Петруша, мутушку в ланиту лобызал, просил благословенья родительского, с легким сердцем на казармы направился.
***
Вышел. Прямиком к банщику направился, на казармы, времечко-то в самый раз на пяток поворачивало. Пришёл, всё выложил про бесчинства непутёвые, так, мол, и этак, сподмога твоя братце требующа. А тот зараз помочь и рад православному, сам же тожить Бога чтит, веру блюдёт. Сговорились аки положено.
Бесёнок, тем делом, с городища вертается. Палковнику доклад донести, расчёт получить со службы государской. На кой она ему по требу, ежели окрутил праведника.
А стрелец ево увидал, в сторонку поманил:
— Не хачу, Артамошка, смертушку ожидать! Ждать, да жить до старости! Охота пуще неволи! Забирай меня сечас в свово царство тёмное! Я готовый! Токо позволь, в баньке напоследок попариться!
Рогатый каки услыхал, выше леса стоячего прыгнул. Вона, дело справное ладно вывернулось. Буде он теперича боярином, а то и сотником в преисподнее. А таки сколь ашо ждать-то пришлося. Пока Петр отживёт свово. А туточки, чин сам на главу примастырился. А после мыслит, спрашает:
— Што за словцо тако, немецкое неслыханное «париться»?
— Таки не бывал разве в баньке-то? — и на избу малую указыват.
Артамон плечами пожимат:
— Нет, конешно! Не бывал! — сказыват.
— А хошь-ли пробу снять? Познать што за лихо? То не сковорода калёная, адова, а всем лихам лихо!
Боязно чёртушке, ашо большее антерес взял, што за тако пуще котлов кипящих и сковород-жаренников. Таки дал согласие свово на «попариться». И сызнова спрашает:
— А егда в баню-то пойдем? Попарится (попариться)?
— Таки ближе к полуночи, аки в самый раз буде дорога прямехонька в царство ваше преисподния, а ежели кто из ваших добавится, пожелат и принять участие рьяное, милости просим! Заодно помоетесь, да миня смиренного, толпой сподручнее ташить буде.
Возрадовался бесёнок пуще прежнего, опрометью на городище бросился, в шинок проклятый, с вестью добрыя, сподвижников-прихлебателей искать. Мыльщики тем делом, подогнали три подводы дровишек березовых, к баньке, одну сразу поклали в пещь, на прогрев. Други же на подклад оставили, окстись жару пару нехватка буде.
Раскалилась каменка до бела, пылом пышет, а ней чан полнехонек стоведерный водицы беспокойной, варёной, на ней кипя ключом бьёт, рядком другой пристроен со студёныя.
Ближе к полуночи, егда вызвездило, явился Артамон с дружками, больша толпа хвостатых, проклятых присоседилась, любопытство взяло рогатых, и не отпускат, што за действо такое банное.
Из баньки, из трубищи дымина черная валит, чисто пароходище, ни дать ни взять, и гул стоит от пламени. Бесенята переглянулись, и спрашают:
— Што тута деется? Навроде ничево страшного, лиха не видать! У нашего батьки схожее имеется, ашо и позапашистее!
— Таки лихо-то внутрях! — Петро ответ держит, — Милости просим!
Прыгнули черти в баньку, а тама их ужель полковой банщик встречат. Шапки высоки велит сымать, да одёжу до последу, иначе не видать молвит лиха. Што подеет-то? Разоблачились. А там в парную рядком, десятина набилося. Хорошо пещь сугревает чисто на родине, однима боком вертаются, опосля другима. Дом поминают, царство свово проклятое. Петр с банщиком одежонку посымали до исподнего и к ним. А венички дубовы и берёзовы ужель заварены, свово часу ожидаючи.
А перед этима, наказывали братцам-стрельцам одноказарменным:
— Мы, тутось дело богоугодное творить вымыслили. Како внутрях войдём, вы братовья наши названные, дверцу полешком и подоприте, да доглядайте каменку. Ежели стукоток силен или оры страшны зачнутся – не отпирайте! Засим последню поводу истопите, егда и можа в баньку свежего духа впустить!
Прикрыли стрельцы дверцу дубовую, околышком заперли, ожидают гадаючи, што там деется, чей же верх буде? Сумеют ли душу праведника в обрат возвернуть? Дровишек ашо пол подводы набросили.
Бесенята-то смешливы оказались, расселись аки на аменинах, похохатывают, на Петра с мыльщиком поглядывают:
— Навроде ничевошеньки боязненного, иде ж ваше лихо окаянное? Не пора ли уже париться? То и гляди, вповалку спать уляжемся!
Тутось Петро наперёд вышагивает, а на ём папаха меховая, да рукавица брезентова по локоть няпялена. На нечистых с лукавым прищуром поглядывая, сказывает:
— Буде вам и лихо! Буде и парилка на полочках сосновых! А и спать уляжетесь! Все! До единова! — И аки гаркнет, — Ложись!
Тем делом напарничек плеснул на каменку ковшицем ведерным, отвара упоительного на богоугодных травах настоянного. Зашипело! Пар столбом на потолок взьярился! Окаянные присмирели, собрата свово, гада ползучего высматривают. А дух пылок, от притолоки к низу подался и како давай, рогатых покусывать неприязненно! Во след и банщики крест-накрест охаживать, начали. Повалились окаянные со страху, на полок, кто, где сидел. Жарковато бесенятам. Вроде изначально куда не шло, а теперича дух жгучий за уши, за нос сильнее хватается, жжётся! Мочи нет. Тово и гляди, терпёж окончится.
А мыльщики-то ашо парку поддали! Пуще в четыре руки заработали! Братцы, тем делом, ашо подводу дровишек в пещь жахнули. Терпелка в конец и окончилась! Заголосили чертяки, запричитали:
— У владыки нашего, приятнее, нежели тут! Дайте роздыха, православные! Знам теперича, што тако лихо лихое!
А добры молодцы, знай, работают, нечистых охаживают, приговаривая:
— Вот, и лихо лихое! Вертайте душу православную взад! – ашо венички перехватили, и сызнова рукоятками лупить зачали.
— Совсем мочи не осталося! — Артомошка завопил! Видит, нет спасения, от лиха палящего. Каки кинется в дверцу дубовую, тока нос плюсниной расквасил, чисто свинячий сделался. Егда вскочил и припустит кругами по стеночке, по парной, а за ним и дружки бросились.
А двоица посередке стоит, по мягким местам их охаживает. Бегали, бегали, упарились. Вот самый махонький бес спотыкнулся, прямёхонька в чан с водицей варёной, за ним и другие чередой попадали. Вскочили, заголосили оглашенные, сами словно свеклой перечумазались, шибко не по-ихнему вышло. Непользительно. Упал Артамон пред Петром на колени, бумагу протягиват:
— В отказ иду, — вопит, — от свово слова нечистова! Видал я лихо пылкое! Забирай стервец свову душу праведну в обрат. Тока скажи аки нам вертаться в образ пригожий?!
— А вона! — молвит Петро, на чан студёный указывая.
Прыгнули бесенята в котёл стоведерный, ашо пуще забазлали, повыскакивали и сызнова, в круг по стеночке. Чуют, костлявая рядышком, таво и гляди дух вон! Повалились, все до единова, на колени перед двоицей, умаляют выпустить из баньки русская. К рукам тянутся, лобызание творить.
— Всё, што угодно вашим душенькам! Всё вытворим, тока выпустите на дух свеж, вольнёхонек…
Петро и говорит:
— Шобы, нам с этова нумеру, вас ни слыхом не слыхать, а и видом не видать по Земле Русской было бы, а то иначе апять попарку устроим, да лихо вызовем! Не впервой, ладить этакое! Сами, небось, прочуяли спинами бесовскими!
— Прочуяли! Прочуяли! — возопили оглашенные, а сами мыслят, егда ужель дверца дубова приоткроется, шобы значит, в обрат, в шинок завалиться и козни диавольские продолжать, люду чесному чинить.
А стрелец, тем делом продолжат:
— Артамон! Ежели хошь на дух вольный, выход иметь, обернись-ка, аки Манечка черна, напослед полюбуюся на морды оглашенные!
Бесёнок перекинулся, а за ним и други, на ево глядючи, чисто банщики на скотнике оказалися. Округ козлы чернявые с очами красными, с носами квашенными. А праведник, Угодниче Божий выхватил пузырь со святой водой чудотворной и давай крест накрест поливать окаянных. Перепугались бесы, пуще прежнего, на раз в стороны кинулись, не сдержалась банька сосновая, раскатилась по бревнушку. Чертята во все стороны прыснули. Скорёхонько до шинка кинулись, а за ними и други бесы пригожие бросились.
В таверну прикатились, и непонятно окаянным половинка из них ладные справные, а друга што в баньке парилась, чернёхоньки, с носами свинячьими. Пыталися в обрат пригожесть возвернуть, не выходит потребное, сильна водица чудодеятельная оказалася. Всяко пробовали, снять облик козлоногия, серой натиралися, на сковородах, да по чанам в преисподне сиживая, ничево не спомогат. Пристал образ пуще смолы и не содрать, а после детки-бесятки нарождаться, таки же чернявые стали. Наперёд им наказывали:
— Ежели кто из люда чесного поманит показывать лихо жгучее, либо «попариться» приглашение выпишет. Бежать от тово без огляду! — память-то на морде святой водой писана.
Што касаемо Артамона, ево владыка на сковороду-жаренник усадил, аж на тыщу лет, за облик, за излишества непотребное, короба с хвостами да плетёнки с рогами спорщику евонному отписал.
А Петро, после тово случаю, хмельного в рот не брал ни капельки малой. Молебен великий заказал в церкву божию, о спасении души заблудшей…
Егда со службы вышел, оженился, нарожал детишек немеряно, им сказочку про оказию энту и сказывал… Я вам и передал…
