Вдруг...
[фрагмент новеллы «Пунктир»]
...Изгородь из чугунной лепнины с витыми реечками. Изящная калитка с почтовым ящиком изнутри. Снаружи — никелированная продолговатая пластина с убористой каллиграфической надписью «Для писемъ и газетъ» с указующими перстами по обе стороны.
Так, теперь ведь, кажется, надо позвонить. Этому Анциферову. Валерий Сергеевич неохотно извлёк из кармана телефончик и подбросил на ладони его пузатое, эмбриональное тельце. Хотя мы, пожалуй, погодим звонить, мы ведь ещё до конца не решили. Что-то нам не нравится это «позвони непременно…» Да ещё каким-то липким голосом, будто слюнявый леденец за щекой. Почему, собственно, непременно? Я что, какой-то особо важный гость?
Снегопад прошёл, небо льдисто очистилось. Метель, свернувшись клубком, исчезла меж ребристых снежных дюн. По обеим сторонам шоссе, за чередою домов тянулся лес. Редкий, сосны росли свободно и разлаписто, легко сдерживая волнообразные наслоения снега. Валерий Сергеевич подошёл к калитке, нажал на ручку в виде изогнутой змейки с маленькой пастью. Ладонь щекотнул холод. Калитка отворилась легко и бесшумно. Так вот оно, нынешнее жилище господина Ларичева. Погодим покудова заходить. Да и непохоже жилище на место проведения некоей весёлой пирушки. Тишина. Такая, знаете, особенная тишина, какая бывает там, где нет И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ людей. Сюрприз, говорите? Стоп, дальше не пойдём. Впрочем…
Он осторожно вошёл во двор. Дворик как дворик, голубые ели рядком, беседка в виде кокошника, некое сооружение из крапчатого камня в виде грота со ступенями вниз. Позвольте, а где же обрывки серпантина, конфетти, пробки от шампанского Где витающий приторно сальный шашлычный дымок, без коего немыслима шумная загородная посиделка? Где утоптанный снег, шаловливо оброненная рукавичка? Где наконец музыка за окном? Где, чёрт побери, стойбище разномастных машин во дворе. Не на автобусах же сюда добирались изысканные гости?! Где вообще хоть что-то, что указывало бы, что здесь вообще есть хоть кто-нибудь? Ничего. Лишь унылые цепочки следов. И не поймёшь, туда или обратно. Во всем доме лишь одно освещённое окно на втором этаже. Оно лишь подчёркивает безжизненность. И входная дверь. Незакрытая. Узкая, в полпальца шириною полоса. Заходи, дружочек, тебя ждут. И не пугайся, что за дверцею — мрак. Из мрака явлены, во мрак и канем.
А вот теперь —стоп. Спокойно уйдём. От этого чёртова логовища. Уйдём, как уходят люди, которые ненароком ошиблись адресом. Или как человек, который вдруг взял да передумал. Хорошее слово — ВДРУГ. Как скрип спрессованного наста под ногами. Мы передумали. Нам неинтересно знать, кто оставил эти следы-лунки в снегу (вдруг-вдруг), скорее всего не более часа назад, их даже снегом не успело запорошить. Нам не нравятся сюрпризы и розыгрыши. Нам не надобны чужие тайны. И уж тем более не нравится попадать в мышеловки. Нам не по нраву примитивный, кривошипно-гильотинный механизм с ошмётками тухлого сыра и красно-бурыми брызгами ржавчины. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. И звонить мы вам не станем, господин Анциферов. Мы не пойдём туда, по ту сторону вкрадчивого зеркального стекла.
И вдруг застрекотал телефон. Вдруг-вдруг. Во рту стало солоновато. Он торопливо выпростал телефон из неподдающихся недр кармана и, не гладя на дисплейчик, нажал кнопку.
«Да! — сипло выдохнул он. — Слушаю!»
«Слушай, — голос был глухой и отрывистый, слова будто не складывались во фразы, а существовали порознь. — Ты ведь ещё не вошёл. Да?»
«Нет, — не вошёл, — ответил Валерий Сергеевич и тотчас спохватился. — Что значит — не вошёл! Кто говорит?»
«Не вошёл. И не входи. Уходи оттуда. Прямо сейчас».
«Послушайте, — Валерий Сергеевич даже взопрел от всего этого. — Что это все значит?! Это что, шутка?!»
«Ну да. Шутка. Только плохая. Неудачная. А теперь — уходи….»
***
Он выглянул на улицу. Никого. Захотелось выскользнуть из этого тёмного лежбища поскорее на улицу освещённую снегом и полной, беззубой луной. Серой, бесплотной невидимкой. Улица просторна и безжизненна, как солончак. Наискосок через улицу — киоск, квадратный пузырёк, заполненный радужным, светящимся газом. Там, по-рыбьи открывая и закрывая рот, недвижно колышется женщина в армейском бушлате и синем берете. Там, как белье, развешены пёстрые газеты и прочая мишура. Какая ни есть, жизнь, а не дрянная ловушка-мышеловка. Там даже виден человечек, прильнувший к окошечку, и можно, преодолев какие-то несколько десятков метров, подойти, и завести разговор о самом что ни на есть пустом, в который втянется скучающая киоскёрша, и тогда уж точно легко и непринуждённо можно будет подняться ступенька за ступенькой в свой привычный мир, прерванный тем звонком из ниоткуда. Вернуться в мир, где за тобой, как за склизкой инфузорией, не наблюдает некто со стороны…
***
— Мужчина, вы что-нибудь покупать будете, или просто поглядеть пришли? — с деланным раздражением спросила киоскёрша приросшего к окну худощавого парня в меховой куртёжке с меховыми манжетками, надвинутой на брови кепке и, несмотря на сумерки, темных очках. В шапочке грубой вязки и в джинсах, вправленных в фетровые полусапожки. — Если, покупать, так и покупайте уже, а нет, так я окошко закрою, холодно, надо ж понятие иметь.
Парень кивнул, тотчас, похоже, утратив интерес к содержимому киоска, отлип от окошка, повернулся к Валерию Сергеевичу и глянул на него сквозь очки с грузным любопытством и насмешкой, которую словно подчёркивали реденькие дугообразные усики до самого подбородка. Валерий Сергеевич же, намеревавшийся было поинтересоваться, ходят ли тут нынче автобусы, отчего-то передумал. Оттого, вероятно, что обозначилась вдруг некая мерцающая, пунктирная связь между этим пацаном в куртёжке и тем роящимся мраком за неприкрытой дверью. Он поднял воротник и неторопливо направился к проржавевшему, покосившемуся навесу автобусной остановки.
— А что, мужик, уезжаешь? — Слово «что» он выговорил с нарочитым «ч».
— Это вы мне? — спросил, Валерий Сергеевич, не оборачиваясь.
— А то кому ж?
— В таком случае вас не понял.
— Ты все понял!
Словно в подтверждение сзади послышался торопливый скрип догоняющих шагов. Вдруг-вдруг. Словно какие-то особые скрипучие подковки. Дождался, когда они приблизились, и резко обернулся. Парень замер, растерянно отшатнулся и часто заморгал. Не из храбрецов явно.
«Валера! Валерик!» — послышался вдруг неведомо откуда слабый, словно сквозь хрипящую толщу времени, голос. Огляделся — никого поблизости. Померещилось? Очень возможно. Однако снова: «Валера! Валерик!» Словно непреходяще тоскливый птичий крик над заснеженной пустыней.
***
— Что вы хотите?
Спросил резко и чеканно, как смог.
— Я хочу сказать, вовремя ты оттуда ушёл.
— Откуда оттуда?
Ага, вот он и полыхнул он, Пунктир, как вольтова дуга. И уже не так важно, кто его обозначил, этот Пунктир. Важно выйти из его тягучего поля.
— Слышь, папаша, что нам зазря базарить. Давай я тебя подвезу и все мы переговорим. Тебе на вокзал ведь, верно?
— Слушайте, я вам не папаша, и вообще….
Щуплый начал смеяться. Вначале короткими, будто кашляющими смешками. Затем уже во все горло, хватаясь за живот и с тонким всхрапыванием.
— Да как же не папаша Валерий Сергеевич, когда натурально вы мне физический папаша! Глаза-то разуй! А?
***
Олег. И впрямь, как же он не узнал его. Ведь, самое-то главное, не переменился почти. Усики эти разве что. Они с Эльвирой так и не могли до конца выяснить, на кого он больше похож. С одной стороны — вылитый отец. Глянешь с другой — натурально мать. Ну а голос он всегда умел менять. До неузнаваемости. Когда они расставались тогда, он, словно не заметив протянутую руку, плюнул ему под ноги. Ладно хоть под ноги. «Отсоси, дружок любезный!» Эльвира, органически не выносившая всякого рода матерщины, жалобно вскинулась было, но тотчас сникла. Пускай, что уж теперь…
— Пошли, — Олежек кивнул в сторону урчащей темно-лиловой машины за киоском. — Подвезу.
И зашагал походкой человека, уверенного, что тот, кому должно следовать за ним, последует неукоснительно.
«Валера! Валерик!» — вновь явственно донеслось откуда-то.
— Кто это? — Валерий Сергеевич зябко поёжился
— А никто, — нервно хохотнул Олежек, буквально заталкивая его в кабину. — Дурик один. Из деревни. Сына своего ищет уже лет пятнадцать. Никак сыскать не может. И плевать-то на него. Есть о чем поговорить. — Олежек повёл головой, будто ему жал воротник. — Сейчас поедем на вокзал. То есть, не сейчас Скоро. Минут через… пятнадцать. Пока поговорим.
— Поговорим, — кивнул Валерий Сергеевич. — Можешь объяснить, что произошло?
— Можно. Только зачем? Оно тебе надо? Скоро дома будешь. И забудешь обо всем. А пока скажи: знал к кому шёл?
— Сперва не знал. Потом понял.
— То есть знал. И пошёл. Зачем? Домами хотел сдружиться? Показать, что, слава богу, жив-здоров, не пропал, не запил? А что, ты смотришься вполне академично. Ларичев по сравнению с тобой выглядит, как шматок ливерной колбасы… Или старая любовь полыхнула огоньком по чреслам?
— Олег, не смей говорить со мной в таком тоне!
— Тон, тон, полутон. Вау! Наш папа сердится. Что ж ты раньше не сердился? А?! Что ж ты тогда мне по морде не съездил, шибздику мокрогубому? Я ведь не забыл, как мы тогда расставались. Ты решил уйти с достоинством? С голой жопой, но с достоинством. Он, это чмо, тебя подмял со всеми твоими мозгами и способностями, высосал тебя, как осьминог, жену у тебя отобрал походя, а тебя самого выкинул, как гондон. Так что я, заметь, ни о чем не жалею. Я и сейчас тебе скажу то же самое, что тогда. Не забыл ещё?
— Я не намерен выслушивать всякую мерзость. Я хочу знать, что произошло. И просьба не паясничать.
— Узнаешь, если так хочешь. Никакой вечеринки не планировалось. Это хоть ты понял? И звонил тебе никакой не Анциферов, который, по моим данным умер в психбольнице, а лично я, собственной персоной.
— Я догадался. Потому что в доме, похоже, ни единой живой души.
— Вот это точно. Ни единой ЖИВОЙ души в доме нет
— Что ты хочешь этим сказать?
— То самое, о чем ты опять же догадался. Ты ведь смекалист. Итак, Константина Николаевича Ларичева нету более среди живых. Он скорбно смотрит на нас из царства теней.
А ведь впрямь — догадался. ещё там, у калитки. Та тьма из полузакрытой двери, она ведь что-то значила. Слишком сильно для розыгрыша. И театрально. Ах, как заискрил-то пунктирчик во тьме окаянной.
— Короче, отец, — Олежек заговорил неправдоподобно жёстким и даже усталым тоном, — в доме хладный труп. Чей, ты уже понял. Теперь почему. Ты ведь хочешь это знать? Да не молчи ты, как пень. Курить будешь?
— Постой, а где мать?! — вскинулся Валерий Сергеевич. — Ты…
— Спокойно. С мамулей все в норме. Далеко она. В прямом смысле, не дёргайся. На Карибах. Остров такой Барбадос. Ну так будешь курить-то?
— Давай, — неожиданно хрипло ответил Валерий Сергеевич и мелко подрагивающими руками вытянул сигарету из пачки.
— Ларичев, отчим мой, как ты сам понимаешь, — сволочь, — Олежек говорил уверенно, без пауз, словно нечто отрепетированное. — Это было с самого начала ясно, как божий день. И я тогда, полный сопляк, понимал это лучше, чем ты. Но, вообрази, мне это нравилось. И сейчас нравится. Ты, кстати, знаешь, что у него неполное среднее образование? И мозгов меньше, чем у морской свинки? И тем не менее! Если ему что-то нужно, он приходит и берет. Но именно на таких мир держится. А такие, как ты удобряют им почву. Знаешь, почему? Потому что в тяжкий момент именно такие, как он, могут помочь.
— Ну да, слышал, — Валерий Сергеевич вдруг нервно ощерился и едва не закашлялся, глотнув табачного дыма. — Про таких говорят «волевой». Это значит — ни ума ни стыда, ни умения, а только тупая, кабанья хватка.
— Да он даже и не волевой, — усмехнулся Олежек. — Он просто — родня. Кому — сам знаешь. А когда ты родня не обязательно быть умным или даже волевым. Вполне хватит быть сволочью.
— Так это ты его…
— Я, — Олежек расхохотался тонким, срывающимся смешком.
— Ты с ума сошёл, — Валерий Сергеевич вновь ощутил тоскливую, сосущую пустоту внутри.
— Отнюдь. Именно я. Вот из этой штучки, — он кинул ему на колени тяжёлый, согретый в кармане пистолет. — Нормально? Ты хоть подержи его в руках, ощути себя мужчиной. А?! За пальчики боишься. Соображаешь, однако.
Он деловито, как нечто обыденное взял пистолет и небрежно сунул в карман куртки.
— Понимаешь, я хотел занять его место. Да нет, не пяль на меня глаза. Не так. Со временем. Потому что у меня, в отличие от него, есть и ум, и воля.
— А стыд?
— Ты не перебивай. Так вот, я — хотел. Но приключилась закавыка. У него появилась баба. С месяц назад. Нормальное дело, у него и раньше они были, это мать делала вид, что ничего не знает, хотя знала. Но то были — безделушки. Для повышения мужеского статуса. А тут — серьёзно.
«Валера! Валерик!»
Валерий Сергеевич вздрогнул и резко обернулся в ту сторону, откуда, как ему показалось, донёсся голос.
— Да что ты заметался, — Олежек вдруг пришёл в ярость и тычком прибавил звук тихо мурлыкающей музычке. Та радостно взорвалась упругим, ритмичным бздыканьем. — Я сказал же. Старик это стебанутый. Митрич. Так его все зовут. В той деревне он, считай, один и живёт. Раньше директором школы был. Кстати, той самой школы, в которой обучался наукам ныне покойный господин Ларичев. Он его до сих пор по старой памяти Костей звал. Тот от него шарахается, как от чумного, а он все Костя, Костя. У него, у старика этого, сына в Афгане грохнули. Ну грохнули! Мало ли их было, которых грохнули. И сейчас грохают, мама не горюй. А он умом съехал. Говорит, в гробу, что домой привезли, не его сын, а кто-то чужой. И каждый вечер, лет пятнадцать уже, вечерами приходит сюда, на остановку сыночка встречать. — Олежек снова залился всхрапывающим смехом, и задёргался вдруг под гнусавый, конвульсивный рэп из динамиков. — Кому какая карта! Тому такая фарта. Кому вальты да тузы, кому пальты да трусы. Кому белы голубицы, кому чёрны гауби́цы. Сунь пальчик, будет зайчик. Сунь ножки, наденешь сапожки. Да серый кафтан, да поедешь в Афган. Будет тебе киношка да цирка. Да макинтошка из цинка. А мы пьём-гулям, текёть по соплям. Сядь вот тут и тебе дадут!..
— Ну черт с ним, со стариком, — он оттёр пальцем выступившие от смеха слезинки. — Так я о чем? Да! Бабёшка у него приключилась, у Ларичева. Он её, говорят давно домогался. Я её видал пару раз. Сразу понял — это не шутки. Вот такая баба, хоть и в мамы мне почти годится, а глянешь раз — на всю жизнь запомнишь. Нельзя с такими этак запросто, по-кошачьи перепихнуться и разбегнуться. Если честно, он мизинца её не стоит. Так вот, когда Ларичев мать на Карибы спровадил, он стал её уже открыто приводить. Запросто. Меня не стеснялся. А кто я — чужой ублюдок. Так вот недавно я случайно… Ну, можно просто сказать, подслушал. Его разговор. С этой. Он сказал буквально так: «Когда эта чёртова цыганка вернётся из своих тропиков, я тут же подаю на развод». Чёртова цыганка, это, ты понял, моя мать. Потом были ещё разговоры. С юристом каким-то. Чтоб все было «гладенько, без неожиданностей». А знаешь, что оно значит — без неожиданностей? Это значит, что нас с мамой просто берут двумя пальцами за загривки и выкидывают вон. И мы будем в наиглубочайшей жопе, папа! Ларичев не сентиментальный человек. В марте выборы, он однозначно проходит в Думу депутатом. И всё, поминай, как звали, Москва, Рублёвка. Туда таких, как мы с мамой, без намордника не пустят! Он, Ларичев, даже не скрывал! Когда он понял, что я его подслушивал, он сказал: «Олежа, это ведь — к лучшему. Ты — мужчина, тебе надо знать правду. Это жизнь. Думаю, ты станешь хорошей опорой своей маме». Вот примерно так и сказал. ещё по плечу хлопал. Опорой. У меня нет образования, нет специальности. Ни хрена нет. Да!!!! — Олежек вдруг истерично выкатил розоватые белки. — Я не просчитывал такой вариант. Хотя надо было бы. Вот тогда я и решил…
— Ладно. Положим, так. Но для чего тебе понадобился я? В качестве сообщника?
— Да сохрани-помилуй! — Олежек презрительно прыснул. — Какой с тебя сообщник. Тут другое. Мне немного неловко тебе об этом говорить…
— Да что уж там. В качестве подсадного дурачка!
— А вот и нет. Если б в качестве подсадного, я бы все обставил так, чтобы ты зашёл. Всенепременно. Свет бы везде позажигал, музыку бы поставил весёлую. Ша-ба-ду-ба! Ша-ба-ду-ба! Как другим.
— Что, — Валерий Сергеевич усмехнулся и потянулся за другой сигаретой, — ещё и другие были?
— А то! Были, конечно. Я позвонил девятерым. Тем, кто, рассуждая теоретически, мог бы это сделать. Приехали четверо. Вместе с тобой. Пока.
— То есть ты считаешь, что я мог бы убить Ларичева?
— Я же сказал — теоретически.
— Я последний? — Валерий Сергеевич вновь заметил, как явно дрожат у него пальцы с сигаретой. Олежек тоже это заметил и едко усмехнулся.
— Резонный вопрос. Нет. Предпоследний. Будет ещё один клиент, — Олежек хохотнул и подмигнул всем лицом. Хочешь, полюбуемся?
— Уволь. А он тоже — теоретически?
— Н-не совсем, — он вдруг замялся. — Это — долго объяснять.
— И для чего все это?
— Так ты так и не понял? Мне нужно, чтобы в доме, во дворе, в округе как можно больше было чужого: чужого духа, чужих отпечатков, чужих следов, чужого запаха, чтоб как можно больше людей тут засветилось, наследило. Чтоб было как можно больше версий разных. В том числе и самоубийство. Все просто. Не бойся, о тебе никто не узнает, я обещаю. Так что езжай в свой Крыжополь со спокойной душой. Ну и…Ты меня понял?
Он вдруг глянул ему в глаза тяжёлым и душным взглядом. Валерию Сергеевичу впрямь стало трудно дышать. Словно искристый, ледяной пунктир перехватил его горло.
— Пойду я, — сказал он, глядя вниз.
Фраза эта далась ему почему-то не разу. Из него словно разом вытек весь воздух, остался лишь темный, неживой угар.
— Пойду я! — вновь повторил он упрямо и громко и требовательно завертел ручку дверцы. Она почему-то не поддавалась. — Открой немедленно! — с яростью выкрикнул Валерий Сергеевич.
— Да она открыта, — хмыкнул Олежек, — толкни просто. — Чего ты разволновался-то?
Дверь в самом деле легко подалась. Валерий Сергеевич с наслаждением глотнул морозного воздуха, от которого сразу прошла дурнота.
— Ну так ты куда сейчас, ненаглядный?
Валерий Сергеевич глянул на сына искоса. Лица не видно. Лишь колышущийся в такт словам кончик сигареты.
— На вокзал? Логично. Я вообще-то тебя подбросить обещал. Но только дело у меня тут осталось недоделанное. А ты остаться не пожелал. И верно, не нужно тебе в него вникать. Ибо сказано: Во многом знании — печаль немалая. Иди прямо по шоссе. Через час дойдёшь до поста ГАИ. Там и жди. Автобусы ходят междугородние. Помашешь пожалостнее, они и подсадят.
Олежек говорил что-то ещё, но Валерий Сергеевич его не слышал.
***
Валерий Сергеевич шёл, ссутулившись и съёжившись, хотя не ощущал холода. Шёл, с трудом силясь осознать произошедшее, но мысли плавились, как в тигле, в нечто аморфно колышущееся. И лишь некая поверхностная, обволакивающая, как маслянистая плёнка, мысль о том, все как-то со временем образуется, была более ли менее внятной. Как?! Да как всегда образовывалось. Некая разумная, снисходительная сила все расставит по местам, брезгливо и аккуратно соберёт, сметёт в сторону все то тёмное, страшное и постепенно оставит вся, как оно было. То есть, почти. Останется на некоторое время некая бурая клякса, похожая на дохлого осьминога, да и она сотрётся со временем.
Он шёл в сторону прямого, стылого, как игла шоссе, не оборачиваясь, но сознавая, что та темно-лиловая машина с Олежеком стоит на том же месте, а значит пунктир по-прежнему гремучей змеёй тянется вслед за ним.
— Валера! Валерик! — вновь услышал он, на сей раз совсем рядом.
Он обернулся В нескольких шагах от него стоял старик в куцем сером пальто с поднятым ворсистым воротом. Редкая рыжевато-седая бородка торчком, бледно-розовые очки с припухшей оплавленной дужкой, пустая матерчатая кошёлка в руке, старая, с залысинами шапка ушанка, большие серые валенки с отворотами. Стоял и смотрел, щуря глаза и склонив голову набок.
Он с неохотой остановился.
— Что вы хотите?
Прозвучало резковато. Старик отпрянул и съёжился. Ладно, скрасим отрывистую фразу короткой улыбкой. Старик тотчас ожил.
— Валера… Вы, простите, конечно, вы ведь… Валера, да? То есть…
— Ну да, — Валерий Сергеевич степенно кивнул. — В известной степени. Валерий Сергеевич, если угодно.
— Валерий Сергеевич? — старик вдруг возликовал. — Ну разумеется! Вот и я — Сергей Дмитриевич Сомов.
— Как вы сказали?! — Валерий Сергеевич вздрогнул и глянул на старика с удивлением и даже каким-то страхом. — Сомов? Сергей Дмитриевич?
— Ну да, — оторопевший старик радостно закивал. — Вам это странным покажется, но… вы очень похожи на моего сына. Понимаю, глупо, наверное. Меня вообще тут считают сумасшедшим. Почему?! Потому что я не верю, что в той запаянной цинковой коробке, в которой будто бы привезли моего сына, был в самом деле мой Валерик? Это смешно! — старик попытался рассмеяться и вознёс кверху растопыренные ладони. — Он бы просто в неё не уместился. В такой коробчонке можно было уместить какого-нибудь коротышку. А мой Валерик был… ну вот, вроде, как вы. А вы… Вы ведь в Афганистане не служили?
— Нет, — Валерию Сергеевичу отчего-то стало неловко. — Не служил. Я вообще, знаете, не служил… Послушайте, а вам не холодно вот так?
Он сам не понимал, отчего он вдруг задал этот вопрос. Старик встревожено встрепенулся.
— А… что?
— Да нет, просто, явно холодает, а вы одеты…. Ну, не очень тепло.
Старик вдруг улыбнулся щербатой, редкозубой улыбкой.
— Да я привык, знаете.
— И что вот так, каждый день приходите сюда?
— Да, вообразите. А что ж. Раньше-то ходили вдвоём с супругой. Еленой Владиславовной. Но она, — он развёл руками, — десять уж лет назад умерла. Теперь вот один хожу. А мне не в тягость. Раньше тут деревня была. Теперь вот — он вновь развёл руками — коттеджи. Но там — другой народ.
— Другой, — кивнул Валерий Сергеевич, покосившись в сторону ларичевского жилища.
И показалось тут Валерию Сергеевичу некое призрачное, почти потустороннее шевеление в черных, слепых окнах дома-склепа. Словно тьма выдавила из себя какую-то иную тьму, ещё более непроницаемую. Он осторожно обернулся в сторону машины. Нет, она по-прежнему стоит, окутанная сиреневым дымком, глумливо помаргивая рубиновыми зенками.
— Этот юноша, с которым вы разговаривали. Ну там, возле машины, — Старик с тревогой глянул ему в глаза. — Вы его хорошо знаете?
— Знаю. Достаточно хорошо. А в чем дело? — рассеянно отвечал Валерий Сергеевич, так и переводя взгляд с дома на машину.
— Он прошлой зимой сбил меня на машине. Ехал по пустой улице на маленькой скорости. Как мог сбить? Мне иногда кажется, нарочно сбил.
Валерий Сергеевич слушал его, не вполне понимая. Точнее вовсе не понимая. Он вдруг с тоскливым толчком почуял, что в круге мёртвой петли пунктира находится, кроме всего прочего, ещё некое мрачное исчадие, пустотелая, вихрящаяся, всевидящая воронка. Он с какой-то отдалённой надеждой глянул на старика Сомова, словно завидев его впервые.
— Вы… послушайте. Извините за вопрос, но вы… пьёте, простите?
— Я?! — Старик потрясённо вскинулся. Лицо его как-то сморщилось с забавной, петушиной плаксивостью. — Да с чего вы взяли. Да в нашей семье никогда… Как вы могли…
— Да вы простите бога ради, я не о том. Не поняли вы. Просто у меня сейчас тяжело на душе. Ну бывает ведь так. Вот я и…
Он, ощеряясь, вынул из-за пазухи уютно согретую, гнутую флягу.
Лицо Старика разгладилось. Он глянул на него с надеждой.
— Вы извините, я не то подумал. Вы полагаете… Я, по правде говоря, уже лет десять как в рот не брал. Хотя когда узнал про Валерика, — было и такое. А потом решил: если мой Валерик жив, он не должен застать дома больную, спившуюся развалину. Так. Но сегодня… Если Вам это нужно…
— Да пожалуй, что нужно.
Пожалуй. И вот именно сейчас, не в каком-то фальшивом полуподвале, душном, как перепрелый мешок, с наглой, обезьяньей музыкой.
— Да что вы! — всполошился старик, когда Валерий Сергеевич до краёв заполнил пряной, маслянисто блеснувшей под луной жидкостью полусферический колпачок, — это много. Да и дорого, наверное. Пахнет-то как…
Он бережно, словно священнодействуя, опорожнил крышечку, лицо его разгладилось и изобразило полное блаженство, морщинистые, орехообразные веки прикрылись. И тогда …
***
…И тогда Дом, чёрный, сникший, как дохлый тарантул, вдруг, словно от удара током, конвульсивно вздыбился, осветился изнутри разноцветным пучком переливающихся прожилок. Вверх с сухим, барабанным треском полетели потрескивающие хлопья петард. Дом ожил и даже, как будто задёргался, как оторванная паучья лапка. Сочно и шумно, точно на сытый желудок, заурчала музыка. Чудо-остров, Чунга-Чанга! Словно какой-то обкурившийся домовой неистовствовал в нем с сатанинской изощрённостью.
Старик испуганно отшатнулся, вопросительно и со страхом глянув на Валерия Сергеевича, на его побледневшее, с красно-лиловыми бликами лицо, будто именно от него, от Валерия Сергеевича, могли исходить некие незримые, страшные нити, управляющие этой бесовской буффонадой. А сам он, Валерий Сергеевич, точно прошитый пунктирным разрядом, не понимая, зачем он это делает, вдруг сорвался с места и побежал в сторону — от ошеломлённого старика, от исторгающего свет, юродски кривляющегося дома-убийцы. В сторону шоссе. Он сразу и не понял: отчего именно туда, к шоссе, пока не увидел, ослепивший фарами горбатый синий «Фиат»…
***
— А ну стой! — вдруг истошно, пронзительно ударил ему в спину сипловатый, задыхающийся голос. — Не сметь я, я сказал, урод проклятый! Что ты лезешь во все, что ты… Я последний раз говорю!
Валерий Сергеевич хотел обернуться, но остро проклюнувшаяся боль сдавила бок ржавой, гнутой скобой. Он глотнул воздуха и замер, словно пытаясь как-то перехитрить проклятую боль. Голос меж тем оборвался на кратком фальцетном вопле и сменился какой-то сопящей, тесной вознёй. Он наконец смог обернуться Какой-то многорукий, беснующийся клубок. Подобравшись ближе он увидел лежащих на снегу старика и Олежека. Олежек извиваясь и бессвязно матерясь пытался подняться, старик же, потеряв в снегу очки, упорно не выпускал его, изо всех сил прижимая к земле его руку.
— Отец! Убери на хер этого убогого. Я его сейчас точно придушу!
— Он, он в тебя стрелял! — кричал, старик, задыхаясь. — То есть, хотел. Он — сумасшедший! Отними у него…
— Что? Стрелял?! — Олежек, наконец освободившись, вдруг дурашливо присел, захохотал, вновь повалился на снег, выгибая спину и припадочно тряся головой. — Ну точно, стрелял! Именем трудового народа в костлявую спину врага! Ту-духх!!! Сын за отца не отвечает, мля! Хочешь, сам выстрели, добей гадину! — он, по-прежнему хохоча и кривляясь, подбросил на ладони пистолет. Старик в ужасе отшатнулся. Это развеселило Олежека ещё больше, — Не ссы, отец, это муляж. Игрушка то есть. Туфта пластиковая.
Он вдруг мучительно закатил глаза и прислонил дуло пистолета к виску.
— Прощай и помни обо мне! — пропел он с завыванием. — Мой путь бесцелен, даль темна!
— Хватит! — вдруг закричал старик, — как ты смеешь шутить такими вещами, сопляк! Жалкий, порченый сопляк, что ты понимаешь в этом! Ты хоть когда-нибудь держал в руках настоящее….
— Тут ты прав дедок, — Олежек сплюнул сквозь зубы и, через плечо выбросил игрушку в сугроб. — Я же сказал, шутка это все. Дурная шутка. И она закончилась. Занавес. Публика бежит в гардероб…
— Что произошло! — вновь взорвался Валерий Сергеевич. — Хватит паясничать! Кто там в доме?
— А что? Понравилось? — Олежек вновь расхохотался. — Грандиозно, да? Феерично! Инфернально!!! Ужас, летящий на крыльях ночи. Под себя не сделали, почтенные отцы?
— Кто в доме, я спрашиваю!
— Кто, кто! Хрен в пальто и манда в манто! Говорю же — шутка. Ступай, папенька, домой. Вон та краля тебя и подбросит. Вишь, не уезжает, вылупилась фарами, сучка клеймёная. Ждёт финального апофеоза. Для неё людя́ми вертеть — главный жизненный кайф. Иди, она тебя заждалась. Это ж ведь тоже кайф своего рода: сначала одного мужика поиметь, а потом его предшественника на брачном ложе. Так что, желаю удачи. И ты, дедок ненаглядный, ступай себе на печку к лялечке-старухе…
Олежек повернулся и медленно, пошатываясь, побрёл к машине.
— Так все-таки что с Ларичевым? — крикнул ему вслед Валерий Сергеевич.
— А что бы ты хотел? — ответил, остановившись, но не оборачиваясь, Олежек и махнул рукой. — Реши для себя. Как решишь, то и есть
***
Ну вот и все, скажем мы себе. Этот удушливый кошмар пора заканчивать. Прочь от этой зыбучей хляби. У нас уже давно другая жизнь. Да, в силу стечения обстоятельств мы оказались временно втянутыми в эту галиматью. Мозолистая клешня совпадения. Да, мы вели себя не вполне подобающим манером. Но ведь это, благодаренье богу, сейчас же и закончится. Стоит лишь дойти до этого помаргивающего «Фиата». Нет нам дела, жив господин Ларичев, или, прости господи, мёртв. Ну вот нет и все. И до старика этого. Ну съехал старикан со стропил. Да их хренова туча, которые съехали. Нянчиться со всеми? Видел бы меня кто из сотрудников! Валерий Сергеевич Сомов, лауреат премии «Хрустальное перо России», почётного диплома имени Альбера Камю, бывавший в Женеве, Страсбурге, Барселоне, на книжной выставке в Антверпене, пьёт из фляжки с каким-то ополоумевшим стариком.
Да и вот он, спасительный «Фиат». Fiat Lux, да будет свет, Огни святого Эльма. Вы очень кстати прибыли милая шатеночка. Неважно, та или не та. Мир доверху полон милыми, грудастыми и сговорчивыми шатеночками. Вы даруете нам возможность завершить сей препоганый вечер в относительной благопристойности, а там, даст бог, и в пикантности. Вознаградить себя за шипы и тернии. И сохранить, как говорится, лицо. Свою потасканную морду.
Машина с Олежеком вдруг надсадно взвыла, крутанулась, кособоко вырвалась на шоссе и умчалась. Лишь посеревший, спрессованный снег, да черная жижица. Отсоси, дружок любезный. Почти сразу же оборвалась сатанинская свистопляска в Доме. Он вновь почернел и застыл, как чудище из той страшной гоголевской сказки.
«Валера! Валерик!»
Нет! Дудки. Довольно. Не оборачиваемся. Нашли Валерик. Ступай, старик, домой, в стылый нетопленый дом с мышами, заиндевелыми углами, скрипучим полом. И скелетами в каждом шкафу. Прочь! Валерий Сергеевич, как пьяный, замахал руками и прибавил шагу…
