Rubato doloroso

 

Бурлила пена. Шипело пиво. Качались стены и потолок. А за прилавком стояла дива – нагроможденье грудей и ног, тяжелый идол, полтонны сала, заколка в бронзовых волосах.

 

Из бочки пиво она качала, рычаг в могучих ее руках ходил ритмично, неторопливо, и в кружки, кружки со всех сторон текло рекой непрерывной пиво.

 

Я был в ту пору в нее влюблен.

 

Ее, мне помнится, звали Розой. Она жила (как и я) одна. Паршивый дом. Под окном – береза. Был муж, но съела его война.

 

Из наших, местных, немало было таких, кто метил под Розин бок, но Роза всех их давно отшила.

 

… Качались стены и потолок, и голоса и цвета сливались в неровный гул и неровный свет. В дыму табачном над воблой, скалясь, трудился пьяненький мой сосед. Чернели мухи на ленте клейкой, встречая молча уход во тьму, и кто-то пел под гармонь-злодейку про смерть, про женщин и Колыму,

 

а еще –

 

«По деревне шла и пела

Баба здоровенная,

Мордой за плетень задела,

Заорала бедная»…

 

… Гнилым лимоном луна висела. Последним цветом цвела сирень. Качалось небо, качалось тело, и кепка с пуговкой набекрень. Из душной вони, раскисший, потный и с переполненным пузырем встал – ноги в стороны – в подворотне, сперва облегчился, а потом застыл и слушал, как в тухлый вечер сквозь лай собак, сквозь сирень и вонь летела песня заре навстречу про бабу толстую под гармонь.

 

 

Energico. Allegro ma non tropo

 

Мы прошли сквозь города и веси, мы с тобой то ночью, то с утра с амплитудой сантиметров в десять, с частотою герца полтора сотрясали и тела, и души, сотрясали воздух и постель в небесах, на море и на суше, в зной и холод, в вёдро и в метель.

 

Ты была – кремень, а я – кресало, и летели искрами из нас капли пота к нам на одеяло, и дымился яростно матрас.

 

Всё ушло. То скука, то простуда, я не тот, и ты уже не та. С той поры увяла амплитуда и упала вдвое частота. Тех горячих дней безумно жалко, но давнишний пыл уже угас. Где-то там, на позабытой свалке сгнил давно наш старенький матрас.

 

 

Scherzo, fantastico

 

Сквозь дым сигаретный, сквозь кофе и водку, окурки в стакане с вином является маленький, лысый и кроткий, приходит и ночью, и днем в квартиру пришелец. Тот самый, что с неба, зеленый и тощий, как нить.

Стаканы. Закуска (две корочки хлеба); «Мне некого больше любить».

 

Под эту давно позабытую песню – «Ямщик, не гони лошадей» - мы плачем и пьем, и пришелец, хоть тресни, но хочет исхарчить людей.

 

Не дремлет разведка: вот в белых халатах спасатели входят ко мне, с большими шприцами в руках волосатых, и крылья у них на спине.

 

Пришелец затрясся и часто, и мелко, рассыпался в серую пыль. Сказал санитар: «Не пришелец, а белка сегодня тебя посетил».

 

А в старых часах за воротами дверец вдруг маятник, дернувшись, встал. И слышалось мне, как зеленый пришелец, укрывшийся там, хохотал.