Глина, вода, анчарный круг

1

Как хочется тебя назвать...

вдохнуть предгрозовую пряность,

окинуть взглядом стол, кровать,

и что там до тебя осталось –

узор на ткани, кружевной

налет,

просвет,

треть занавески,

орех за рамою двойной

и ветка согнутая -- с треском

по шитым-перешитым швам

расходится слоеный вечер.

Из слоя сотого восстав,

ты обнажишь лицо и плечи,

и все, что не обнажено

доселе потаенной створкой

пра-зрения. Ты день, ты ночь...

ты ночь, моя, без оговорки.

 

2

Так пальцы глубоко, и глина

едва ли не оскорблена.

Рука дрожит и не верна

для этой пахоты целинной,

для дикости ее степной,

столь равнодушной к совершенству,

что быть свободной, быть одной,

неявленной тщете земной,

она бы и сочла блаженством...

Кто верит в благородство жестов

у овладевшего рукой,

пусть верует в ее покой.

Наивно верует, по-женски.

 

3

Вот так возьмет тебя герой,

возьмет всесильный и всевышний...

непререкаемый -- любой,

кто только видит или слышит.

И поведет, и ты пойдешь,

не оглянувшись, Эвридика.

Его победу, этот нож,

ковать мне сладостно и дико.

 

4

Сумею ли тебя обнять,

проявленной касаясь кожи.

Убрать ладони. И опять

скользнуть по линиям возможным

и невозможным.

Столько лет

бредем в Эвклидовом пространстве,

что каждый формульный запрет

как признак рода состоялся.

Но вопреки ему явись

из ни черта и ниоткуда.

Из тишины, преддверья, из

восьмого мирового чуда.

Из тех немыслимых отчизн,

что можешь мысленно покинуть.

Назло пространству выйди из

меня, до превращенья в глину.

 

4

Кого бы мне обманывать, что плен,

что если и не в рабстве, то в залоге,

очерчивая контуры колен,

истоков, и разливов, и порогов,

когда слова прозрачней, чем вода,

цезуры откровенней камасутры,

и ночь не столько время, сколь -- среда.

Вот так и затевают споры с утром,

и как чулок натягивают день,

и как сорочку сбрасывают слово.

Священный акт: все сущее раздеть,

не совлекая тайного покрова.

 

5

Теперь у жизни на краю

я верю в клинопись твою.

Скупую, твердую, как зерна,

мелю ее как раб покорный,

опресноков творя запас.

Никто не молится о нас

ни в судный день, ни в воскресенье,

ни в зимний вечер, ни в весенний.

Все против. Клинописный штрих

лишь проступает на предплечье,

не охраняет и не лечит,

читается -- от сих до сих,

приоткрывая междуречье.

 

6

Тебе не утонуть в моей воде,

она не поглотит и не сокроет.

Ты глубже вод, и только ты везде,

где нет меня, где есть ли что живое.

 

Хотелось бы и мне хоть иногда

ступать с тобой по вымышленной глади,

предощущать, как зыблется вода,

и укрощать ее, попытки ради.

Но если, кроме водного пути,

дороги до меня уже запретны,

ты сотни раз отважишься пройти.

А я ни разу попросить об этом.

 

7

И коже захотелось теплых рук,

да вдруг очередной анчарный круг

так нехотя качнулся и скрипуче.

Едва ли к поворотам кто приучен,

но верным ядом плыл древесный звук.

Поверили ему, не веря в случай,

о мире позабыв.

И о войне.

И вот теперь живем: спина к спине,

к словам слова, за истиной колючей,

от нежного обмана в стороне.

 

Не проживем, так зарастем травой

под чьей-то колыбелью голубой,

отказывая в памяти друг другу.

Чтобы не память нас вела по кругу,

а мы, когда б могли,

кружили в ней.

Когда бы мы хоть что-нибудь могли,

рассеялись бы по краям земли,

округлостей ее не взяв на веру...

 

Едва ли можно прорасти вдали

от зримой жизни, яркой или серой,

но стоит шевельнуться -- так болит,

поскольку не суглинок, не гранит,

не вымысел,

последний или первый.