Глина, вода, анчарный круг
1
Как хочется тебя назвать...
вдохнуть предгрозовую пряность,
окинуть взглядом стол, кровать,
и что там до тебя осталось –
узор на ткани, кружевной
налет,
просвет,
треть занавески,
орех за рамою двойной
и ветка согнутая -- с треском
по шитым-перешитым швам
расходится слоеный вечер.
Из слоя сотого восстав,
ты обнажишь лицо и плечи,
и все, что не обнажено
доселе потаенной створкой
пра-зрения. Ты день, ты ночь...
ты ночь, моя, без оговорки.
2
Так пальцы глубоко, и глина
едва ли не оскорблена.
Рука дрожит и не верна
для этой пахоты целинной,
для дикости ее степной,
столь равнодушной к совершенству,
что быть свободной, быть одной,
неявленной тщете земной,
она бы и сочла блаженством...
Кто верит в благородство жестов
у овладевшего рукой,
пусть верует в ее покой.
Наивно верует, по-женски.
3
Вот так возьмет тебя герой,
возьмет всесильный и всевышний...
непререкаемый -- любой,
кто только видит или слышит.
И поведет, и ты пойдешь,
не оглянувшись, Эвридика.
Его победу, этот нож,
ковать мне сладостно и дико.
4
Сумею ли тебя обнять,
проявленной касаясь кожи.
Убрать ладони. И опять
скользнуть по линиям возможным
и невозможным.
Столько лет
бредем в Эвклидовом пространстве,
что каждый формульный запрет
как признак рода состоялся.
Но вопреки ему явись
из ни черта и ниоткуда.
Из тишины, преддверья, из
восьмого мирового чуда.
Из тех немыслимых отчизн,
что можешь мысленно покинуть.
Назло пространству выйди из
меня, до превращенья в глину.
4
Кого бы мне обманывать, что плен,
что если и не в рабстве, то в залоге,
очерчивая контуры колен,
истоков, и разливов, и порогов,
когда слова прозрачней, чем вода,
цезуры откровенней камасутры,
и ночь не столько время, сколь -- среда.
Вот так и затевают споры с утром,
и как чулок натягивают день,
и как сорочку сбрасывают слово.
Священный акт: все сущее раздеть,
не совлекая тайного покрова.
5
Теперь у жизни на краю
я верю в клинопись твою.
Скупую, твердую, как зерна,
мелю ее как раб покорный,
опресноков творя запас.
Никто не молится о нас
ни в судный день, ни в воскресенье,
ни в зимний вечер, ни в весенний.
Все против. Клинописный штрих
лишь проступает на предплечье,
не охраняет и не лечит,
читается -- от сих до сих,
приоткрывая междуречье.
6
Тебе не утонуть в моей воде,
она не поглотит и не сокроет.
Ты глубже вод, и только ты везде,
где нет меня, где есть ли что живое.
Хотелось бы и мне хоть иногда
ступать с тобой по вымышленной глади,
предощущать, как зыблется вода,
и укрощать ее, попытки ради.
Но если, кроме водного пути,
дороги до меня уже запретны,
ты сотни раз отважишься пройти.
А я ни разу попросить об этом.
7
И коже захотелось теплых рук,
да вдруг очередной анчарный круг
так нехотя качнулся и скрипуче.
Едва ли к поворотам кто приучен,
но верным ядом плыл древесный звук.
Поверили ему, не веря в случай,
о мире позабыв.
И о войне.
И вот теперь живем: спина к спине,
к словам слова, за истиной колючей,
от нежного обмана в стороне.
Не проживем, так зарастем травой
под чьей-то колыбелью голубой,
отказывая в памяти друг другу.
Чтобы не память нас вела по кругу,
а мы, когда б могли,
кружили в ней.
Когда бы мы хоть что-нибудь могли,
рассеялись бы по краям земли,
округлостей ее не взяв на веру...
Едва ли можно прорасти вдали
от зримой жизни, яркой или серой,
но стоит шевельнуться -- так болит,
поскольку не суглинок, не гранит,
не вымысел,
последний или первый.
