[Из романа «Сказание о Летучем Голландце]

 

Самые правдивое письмо пишется тогда, когда нет никакой надежды, что кто-либо его прочтёт. Вот и я: пишу без всякой, вроде бы, надежды, что оно, письмо, будет прочитано. Зачем же я пишу тебе? Да и тебе ли я вообще пишу? Вернее всего, нет, скорее я обращаюсь к некоему призрачному собеседнику, коему дал некое условное имя: Каталина Вальдес. Беда в том, однако, что собеседник этот, хоть и умеет внимательно слушать, сам чертовски неразговорчив.

 

Но всё же, но всё же...

 

Каталина, поверь, у меня было время понять, кем ты была и кто ты есть в моей жизни. Кем была? Скажу честно: одной из многих портовых девушек. Да. Говорю это без стыда, ибо всех их я любил, и рад был их видеть, всех помню поимённо и ни о об одной не скажу худого слова.

 

Итак, Каталина Вальдес. Мы повстречались летом 17… года. Совершенно случайно, как и всё под луною. Только потому, что порт Лас Пальмас, в котором мы обычно останавливались, был закрыт по случаю холеры. Пришлось бросить якорь в Тенерифской бухте, на соседнем острове. Санта Крус, признаться, показался мне ещё более дрянным, чем Лас Пальмас. Штурман Эрмоса, который всегда отличался отменным чутьём на выпивку, привёл меня в таверну «Эль Параисо». Мы сели у столика возле окна, она разговаривала с хозяином и глянула на меня из-под опущенных длинных ресниц, причём весьма равнодушно, потом нагнулась к хозяину и произнесла негромко, но, как ни странно, весьма отчётливо и насмешливо: «Дядя Кристо, как ты думаешь, вон тот белобрысый мальчик в самом деле капитан, или просто примерил папин китель?» Сейчас забавно вспомнить, но меня это тогда сильно задело. Белобрысый мальчик, подумать только! Мне было тогда уже тридцать шесть лет, я уже второй год был капитаном «Сивиллы», за мной было три тяжёлых рейса на Цейлон и Батавию, а до того три года плаванья в адских водах Вест-Индии! Я бывал в деле. Белобрысый мальчик! Я, кажется, покраснел, как идиот и на своём ужасном испанском сказал нарочито громко что-то о «безголосых кабацких певичках». Просто так, чтобы дать понять ей, что я понимаю её язык. Хозяин очень смутился, а она — дерзко расхохоталась, высоко запрокинув голову и ушла, покачивая бёдрами.

 

А через три месяца мы снова подходили к Канарам. На сей раз с юга. Рейс был адски тяжёлый. В Гвинейском заливе мы попали в жестокий шторм, пришлось срубить две мачты. Вдобавок возле Сантоме нас ни с того ни с сего обстреляли португальцы из береговых батарей. Короче, рейс был невесёлый, мы потеряли двоих матросов и едва доковыляли до Канар на одной мачте, с переломанными реями. Просто чтобы перевести дух. Штурман Эрмоса тогда, двусмысленно усмехнувшись предположил, что холерный карантин в Лас Пальмасе наверняка ещё не закончился, и посему, делать нечего, придётся опять идти на Тенерифе. Я не возражал.

 

В таверне «Эль Параисо» она была опять на том же самом месте, словно и не покидала его все эти три месяца. Едва завидев меня, она, к моему ужасу, захлопала в ладоши и громко, восторженно закричала: «Chiquito holandes!» (1). При всём моём потрясении и раздражении я всё же успел заметить, что она действительно рада меня видеть…

 

Дальше? Позволю себе небольшое личное наблюдение: в постели все женщины примерно одинаковы, всякая изощрённость в лучшем случае любопытна, ибо лишь усложняет простой, в сущности, механический процесс. Суть же в том, что происходит до и после.

 

За три года у нас с нею было двенадцать встреч. Последняя — в сентябре прошлого года.

 

Итак, я не знаю, зачем я тебе пишу. Потому, должно быть, что более — так уж сложилось — некому. Но не только.

 

Что такое любовь, Каталина? Рискну ответить. Это когда к голосу плоти примешивается трубный глас судьбы. И они звучат неотделимо. Посему любовь никогда не бывает счастливой. И несчастливой она тоже не бывает. Любовь и счастье нельзя соотнести. Любовь — это всегда одиночество, причём добровольное. Одиночество — тень, отбрасываемая любовью.

 

Волею судьбы ты не могла принадлежать мне всецело. За эту вынужденную свободу приходилось платить циничным лицедейством залётного фаворита. Худшая неизбежность — та, которая дразнит иллюзией выхода.

 

Твоя матушка оказалась права, нам выпал странный жребий. Смерть отворотилась от нас, дав на миг заглянуть в пустые зрачки вечности. И вот тогда некая сила склонилась над нами. Имя этой силе — Океан. Тогда, в ту поистине адскую ночь у Мыса мы непроизвольно перешли некую черту и теперь не сможем жить так, как жили прежде. Над нами нет рока, нет заклятья в привычном смысле этих слов. Нам не дано осознать свой жребий, своё предназначенье, однако всякий раз, ступив на твёрдую сушу, каждый из нас вскоре начинает ощущать необъяснимый, волнами исходящий изнутри, будоражащий зов, который толкает нас назад, в океан.

 

Мы ходим от Вандименовой земли до извилистой, лужёной глотки Магелланова пролива. Бываем в тропиках под Мадагаскаром, где пара месяцев плавания превращает днище в сплошной, кишащий ракушками чирий, а пресная вода в бочонках зацветает и превращается в мерзкий болотный студень. Спускаемся до южных широт, где веет слепящее дыхание ледяных пустынь Ultima Thule, где в плавучих ледовых склепах можно порой разглядеть вкраплённые, как мошки в янтарь, арауканские пироги со скрюченными силуэтами окаменевших гребцов, где редкие клочки суши не обременены жестокой суетою жизни, и оттого удивительно просты и величественны. Та сила, которую я упоминал, особенно непреклонно даёт о себе знать именно там, среди блуждающих кристаллических хребтов и адсктх сполохов южного сияния. Кажется, именно там, в безмолвной ледяной преисподней, рождается, расходясь волнами, непостижимая мысль этого существа.

 

Отчего людей спокон века тянет Океан? Жажда новых земель. Нажива. Страсть к приключениям. Однако это лишь то, что всегда лежит на поверхности. Я думаю, человек в сердцевине своего разума понимает, что суша лишь временное пристанище, как у морских птиц, — просто передохнуть, свить гнездо, вывести потомство и — снова туда, в святое небо Океана. И ещё – в Океане люди несравненно ближе к Богу. Да и суши как таковой и нету вовсе. Есть лишь устоявшиеся, обжитые отмели, и всего-то. Одному Богу ведомо, сколько было их, твердынь, касавшихся незыблемыми и вечными…

 

Я видел ужасные зачумлённые корабли с командой пожираемых птицами мертвецов, видел брошенные суда, всклоченные, одичавшие, увязшие в мели по самую палубу, затёртые льдами, многие с незапамятных, полусказочных времён.

 

Океан в моём воображении рисуется рекою. Да, такою же рекою, что те тысячи рек, что питают его. И он, как и подобает реке, имеет свой исток, низовье и устье — огромную, возносящуюся в бездну Дельту. Но Дельта эта — не ревущий водопад, как утверждают иные, а плавный, нисходящий вверх каскад. Впрочем, это лишь моё воображение.

 

Вот сейчас, когда я пишу тебе это письмо, «Сивилла» всё ещё стоит на рейде в Бухте Убийц. На островах, названных Земля Штатов (2). Да, вообрази именно так назвал её старый моряк Абель Тасман. Я имел честь знать его близко. Он скончался в тот самый день, когда я последний раз покинул Роттердамскую гавань, я даже не смог проститься с ним, проклятые обстоятельства вынуждали меня спешить. Бедняга умер почти в нищете. А ведь это был великий моряк. Из тех, кто знал Океан. Почему Бухта Убийц? Кажется тут приключилась какая-то стычка с маорийцами. Лично я твёрдо знаю правило: не обидишь — не убьют. Оно меня никогда не подводило.

 

А вообще-то это место называется Земля Марии. Капитан Тасман назвал её так в честь небезызвестной Марии ван Димен, единственной дочери губернатора Голландской Ост-Индии. То была известная романтическая история. Они встречались раза три, не больше. Старикашке ван Димену в голову-то прийти не могло, что какой-то моряк дерзнёт попросить руки его высокопробной дочурки. Кончилось всё скандалом. Красотку Марике упрятали от греха подалее под замок, капитана же спешно спровадили в плаванье, да на таких убогих развалинах, что диву даться, как они не развалились в пути. Вот так и была открыта Земля Марии ван Димен. А дальше всесильный губернатор отправил капитана на родину и постарался, чтобы тот закончил свои дни так, как он их закончил. Красотку Марике вскоре благополучно выдали замуж за подходящего субъекта и, вернее всего ведать не ведает, что на свете есть земля названная её именем. Да ей это и не надобно знать. Вот такая история. Жизнь, Каталина, на дух не терпит романтики, отвергает её всем нутром и торопится смешать её с пылью.

 

Об этой истории я вспомнил вот ещё почему. В прошлом месяце нами был открыт целый архипелаг. Да, вообрази! Во всяком случае, ни на одной из известных мне карт его нет. Так вот, я назвал его, этот архипелаг, «Земля Каталины». Даже сообщил его координаты британскому моряку Артуру Флетту. Так что знай, что на свете есть и земля, названная твоим именем (3).

 

Волею судьбы мы вынуждены иметь дело с теми, кому нету дела до того, чей флаг полощется на твоём гюйс-штоке, и полощется ли там вообще какой-нибудь флаг. Благодаренье Богу, таковых людей достаточно. Мы не делаем никому зла, ежели не считать контрабанды, которой порой вынуждены пробавляться просто чтобы поддержать судно. Как говаривает Эрмоса, свобада слишком крепкий напиток, чтобы пить его без закуски. У нас нет врагов, а ежели и есть, то опасности они нам не представляют.

 

Примерно двадцать восемь дней в месяц мы бываем в лоне Океана. Ибо Океан принял нас и мы приняли его. Океан. Смешно и нелепо считать его просто гигантским скопищем воды. Тогда и человек в сущности — лишь средоточие влаги, не более. Суша манит доступностью и соблазнами. Океан влечёт свободой. Соблазны исчезают по мере насыщения. Свобода остаётся свободой.

 

Мы познали лишь ничтожно малую толику тайн Океана, лишь слегка отворили завесу. Однако и это малое может повергнуть Землю в подлинный ад, стань оно достоянием зла, коим преисполнена суша.

 

Кто мы теперь — попробую объяснить, хотя это непросто. Чтобы понять, тебе придётся отложить в сторону некоторые привычные представлении о мироустройстве. Дело в том, что…

 

***

 

…Каталина, у меня вдруг появилась слабая надежда передать тебе это странное, затянувшееся письмо. Мы стоим сейчас в Бухте Рождества, и к нам на судно неожиданно и незвано пожаловали французские китобои. Парни довольно бесцеремонные, хотя и вполне дружелюбные. Один из них, мальчишка корсиканец, решил вдруг остаться с нами. А нам нужен рулевой. Фил Гастингс, ты его помнишь, наверное, тяжело болен. В тот шторм у Мыса он крепко повредил ногу и у него открылась гангрена. Не знаю, сколько бедняга протянет.

 

А один из них, парень, видать, не из суеверных, согласился доставить тебе это письмо. Сказал, что они пойдут в Гавр как раз через Тенерифе. Не думаю, что мне ещё раз подвернётся такой случай.

 

И вот напоследок.

 

Есть несколько портов, в которые мы можем заходить. Всего шесть. Я не решаюсь назвать их, тот парень, гарпунщик назовёт тебе их. Почему именно они? Попробую объяснить. Дело в том, что если соединить эти города на карте прямыми линиями, то получится фигура, отдалённо напоминающая… Прости, Каталина, вынужден прервать, Эрмоса сказал, что парни китобои собираются уходить, и я не хочу их задерживать. Надеюсь письмо всё дойдёт. На всякий случай, прощай Каталина.

 

____________________________________________________________

 

1) Chiquito holandes (исп.) Мальчонка-голландец.

2) Речь об островах Новой Зеландии.

3) Речь идёт, по всей видимости, об островах Крозе, открытых в 1772 году. В Британском музее сохранился фрагмент карты южной части Индийского океана, на которой упомянутые острова названы «Tierra de Catalina Valdes». Однако подлинность этой карты остаётся спорной.