СЛОВО О ПУШКИНЕ

 

(Цитаты и комментарии)

 

XII.

 

(Отмечая, что у Пушкина множество стихов, написанных простым разговорным языком, мы ничуть не хотели этим сказать, что заслуга писателя именно в том и состоит, чтобы отделить народный язык от языков книжного, научного, церковного, каких-нибудь еще. Писатель обязан использовать всё языковое богатство своей нации (что Пушкин и делал), но расширение применения разговорных слов, бытующих в народе, причем применение талантливое, своевременное, обоснованное, – едва ли не самая важная задача человека пишущего. Тут важно, насколько развиты в языкотворце (термин Маяковского) словесная культура, чутье слова, умение выбрать самое подходящее для рождающегося текста. Тут даже можно сказать больше: сам воссоздаваемый предмет потребует от творца своих слов, только ему и свойственных, а тут может быть смесь и архаики, и нового, взвешенный сплав всех свободно существующих в языке диалектов. Скажем, описывая в храме службу, как обойдется писатель без слов церковно-славянского порядка (свеча, подсвечник, алтарь, икона, кадило, библия, Христос, Богородица)?

 

Короче, первым и самым главным содержанием творчества пиита или прозаика является слово, слово в том понимании, что оно выражает всю жизнь человеческую – во всех ее сферах. Но мы знаем, что и каждая сфера бытия выражается словами двух, а точнее трех порядков – положительными, отрицательными и нейтральными. Например, человек верующий назовет церковного попа “батюшкой”, “отцом”; неверующий, атеист – окрестит его “сивогрывым”, “попищем”, а равнодушный к вере скажет: “священнослужитель”, “священник”. И так везде. То есть, описывая священнослужителя, наш язкотворец обязательно употребит слова указанных нами разрядов в зависимости от своих убеждений или задач, стоящих перед самим описанием. Вот тут-то мы и говорим о первостепенности нравственных убеждений писателя, а точнее – о первенствовании в его убеждении православной веры, поскольку только за этой верой истинность и благословенность. Художник может великолепно, очень талантливо отобразить жизнь, но не будет в нем веры в Бога и произведение колоссально проиграет – не будет оно благословлено Творцом из-за того, что творение пройдет мимо высших и неизменных истин. Иными словами, произведение может быть талантливым, но никогда не станет гениальным, ежели высшие истины не отражены в нем. Талант без Бога может не много. Или – без Бога не до порога. Собственно, с этой точки зрения и наше исследование мы пишем. Рассматриваем Пушкина как писателя верующего, прошедшего множество и падений, и ошибок, но всё же прочно ставшего на “узкий путь” веры. И в связи с этим отразившего русскую жизнь так глубоко, как мало кто другой, исключая равных – Лермонтова, Достоевского, Блока, Есенина. А как получаются гении, мы уже об этом говорили. Гении появляются тогда, когда в творческом человеке гармонично сольются все свойства (первостепенные и вторичные) русского национального характера. Слияние такое может произойти в любой период жизни человека, даже противоречащий общему настрою, но всегда именно в то время, когда он отдает себя в руки Божьи. В такие высшие минуты уже Сам Святой Дух руководит творческим процессом, и места эти в рукописи становятся наиглубочайшими, наикрасивейшими, наивоздействующими на читателя. Мы их зовем местами “наивысшего вдохновения”, но это по-светски. Итак, попробуем вкратце рассмореть еще одну грань гениальности Пушкина – словесное содержание стихов.

 

Примем за начало поэтического восхождения поэта 1813 год, год поступления в Лицей, хотя он уже и раньше сочинял стихи по-французски и, надо думать, делал попытки писать на русском языке, подражая отцу, дяде и именитым гостям домашних вечеринок. Если не на своем опыте, то на опыте Жуковского и других пиитов Александр знал, что в стихосложении можно использовать слова не только высокие, не только книжные, но и просторечные, даже такие, какие употребляла няня и дворовые слуги. Он всё это и использовал в своем сочинительстве. Использовал легко и смело – при чтении первых стихов Пушкина сразу бросается в глаза предельная свобода в выражении мысле и чувств, что говорит о ранней зрелости начинающего пиита. Как мы уж отмечали, к этому времени в нем пришли к первоначальной гармонии основные черты русского духа – любящее сердце, созерцание, свободолюбие, совестливая предметность (хотя она еще пока не выразилась окончательно в вере Христовой). К этому единству начали примешиваться и свойства второго порядка – особенно ум и организация. Это в первую очередь проявившемуся уму и неустоявшейся предметности обязан поэт за возникновение в нем интереса к французскому вольнолюбию и ироническому материализму. Интересно проследить за пушкинской словесной палитрой на примере двух первых вещей, опубликованных в полном собрании сочинений. Одна – любовное послание, вторая – антирелигиозная сатира.

 

Говоря по большому счету, стихотворние “К Наталье” на любовное послание не тянет. Тут не любовь – влюбленность. Но речь все равно о любви, и потому полный простор влюб-ленному сердцу.

 

Начнем с того, что выберем из послания все церковно-славянские слова и выражения. Этого требует и пока еще прочная связь поэта с классицизмом, который, как мы знаем, опирается на старый лексикон. Причем, мы несколько расширим эту классификацию, добавив в нее все античные слова. Вот этот довольно внушительный словесный ряд: Купидон, сердце страстное, пленилось, счастья время, любви бремя, легким зефиром, во зло Амуру, из Катонов, жрицы Тальи, Купидон, женски прелести, дух, девственну лилею, трепещу, мрак, сон, томноокий, отлетает на крылах, страсть, любовью, ум стремится, свойство, завернувшись балахоном, свойство, муку, взором, пасынком судьбины, лишен надежды, властитель сераля, почитать, бранный, тягчат, за Адамовы грехи, вечный мрак, загражденны, лампады зажжены, монах. Пожалуй, тут половина всего словесного материла. То есть видим строжайшее соб-людение правил классицизма использовать предпочтительно церковно-славянские слова.

 

Но мы видим здесь и великие поэтические вольности. Слова берутся из самых разных “штилей”: из высокого, театрального – в театре, на балах, на гуляньях и воксалах, карикатуру, Селадон, в беседке, любовники, Филимоном, Анюты нежну руку, Назорой, седым опекуном, миленькой Розины, с париком; из служебно-военного: в отставку, кавалергарда, в каске, с палашом, шпага, сабля, алебарда; из низкого, бытового: на гуляньях, женский пол, смехи, вольность, прелести Натальи, целый день, как ни верчуся, занят, ночь придет, в пустом мечтаньи, в легком одеяньи, вкруг постели одинокой, с шапкой, под вечер, как всюду тень, не арап, не турок я и т. д., с колпаком на волосах, с кружкой, пивом налитой, с цигаркою в зубах, стены возвышенны; из еще более низкого, простонародного: узнать случилось, что за птица, живал да поживал, но напрасно я смеялся, сам попался, с ума сошел, признаюся, тобою полонен, стыжуся, как ни верчуся, хваткой, на бекрень, по уши влюбленный, немчурою, болтун влюбленный, взглянь, знай, Наталья; из возвышенно-чувственного (повторения слов пусть вас не удивляют): сердце страстное пленилось, и я влюблен!, и уж в сердце – Купидон!, я тобою полонен, в женски прелести влюблен, лишь тобою занят я, лишь тебя вижу я, будто милая со мной, сладостно дыханье, белой груди колебанье, полуотверсты очи, дух в восторг приводят мой!, трепещу, томлюсь, немею, испускаю вздох глубокий, страсть сильнее становится, любовью утомясь, слабею всякий час, взяв нежну руку, изъявлять любовну муку, говорить: она моя!, ты старалася меня удержать умильным взором, дерзкой пламенной рукою белоснежжну, полну грудь я желал бы..., твой нежный Селадон; из “штиля иро-нического”: так и мне узнать случилось, что за птица – Купидон, как, смеясь на зло Амуру, я писал карикатуру на любезный женский пол, наконец и сам попался, сам, увы! с ума сошел, смехи, вольность – всё под лавку, из Катонов я в отставку, и теперь я – Селадон, целый день как ни верчуся, лишь тобою занят я и проснулся... вижу мрак, всё к чему-то ум стремится, а к чему? – никто из нас дамам вслух того не скажет, а уж так и сяк размажет, я желал бы... да ногою моря не перешагнуть и т. д.

 

Нетрудно заметить, из каких разных источников берет слова поэт, чтобы создать это первое свое стихотворение, стихотворение, пока еще далекое от серьезности, игривое, легкое, от-части фривольное, далекое от высокой нравственности. Но, возможно, именно такое, фривольное, и понадобилось написать, чтобы начать расшатывать, разламывать, раздвигать жесткие и строгие рамки тогдашней традиционной поэзии. (Припомним “жалобы” на закостеневшее российское стихосложение” в книге Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву”). Конечно, новаторская смелось родилась и окрепла в молодом Пушкине в общении с маститыми мастерами слова, выше которых, в общем-то, по той поре в России и не было. Он чутко улавливал, как они ломали старые традиции (а он знал великолепно и традиционных авторов, строго придерживающихся и церковно-славянской основы языка, и силлабической системы сложения, и единственно возможного ямба; читал он до лицея запоем, и это крепко помогло ему, как помогло страстное слушание сказок и песен народных, впитывание народного речевого говора). Но прибегать к новаторской смелости во многом помогало раннее понимание Пушкиным своей поэтической, литературной, пророческой роли в судьбе России. Да и прибегать – слово, кажется, совсем не верное. Не прибегал он к новаторству словесному; слова легко приходили к нему, как и рифмы (“Две придут сами, третью приведут”). И нам не составит труда объяснить эту великолепную способность гения. Национальный язык – продукт национального менталитета. Любое гармоническое совершенствование духовного строя помогает понимать гармонию национального языка, и отыскивать в нем слова, необходимые для выражения мыслей. Осмелимся высказать утверждение, что каждое свойство русского национального духа создавало по мере исторического формирования народности свой мощный блок слов, отражающих все оттенки этого свойства. Причем, как мы уж говорили, всякий блок разбивается на три разряда – блок с положительным значением слов, с нейтральным и отрицательным. Скажем: любить – сожительствовать – ненавидеть. Таким образом каждое из восьми важнейших наших национальных качеств обзавелось со временем и своими “личными” словами, великим множеством таких слов, выражающих все мыслимые и немыслимые оттенки и нюансы жизни. То же свойство “любящее сердце” содержит при себе такое обилие отражающих его слов, что мы об этом и не догадываемся (любить, благо-говеть, почетать, преклоняться, ставить выше всего, делать кумиром, богом и т.д.). Догады-вается, знает и более того – пользуется этим богаством, надо думать не без помощи Божией, поэт, мастер слова. Гармония духа позволяет ему пользоваться гармонией словесной – черпать из моря каждого свойства своего менталитета слова, способные выразить зародившуюся и еще не совсем ясную мысль. Причем, каждая степень гармонии имеет свои возможности, почему у поэтов разной ступени гениальности по-разному, с разной силой выражено одно и то же явление, чувство, размышление. Выражение бывает разным и у одного и того же поэта, в зависимости от того, насколько высока у него гармония духа. Мы говорим тогда: поэт написал шедевр (скажем, шедевр о любви).

 

В данном случае Пушкин написал стихотворение о любви, но о любви фривольной, сла-дострастной, далекой от высокой православной нравственности. Но о чистой любви поэт тогда еще и не мог написать. Он и слов бы нужных не нашел. Степень духовного развития, духовной гаромнии, диктовала ему создать именно стихи “К Наталье”, и не в коем разе “Я помню чудное мгновенье...”

 

В принципе, по двум-трем стихам, написанным на разные темы и в отдном творческом порыве, можно более-менее точно определить о степени гармонизации духовных сил поэта. Первое стихотворение, откровенное, не ханжеское, но далекое до нравственных высот Божественной любви, говорит о том, что автор не в ладах с заповедями Божиими, что у него проблемы оптимального соотношения таких свойств, как предметность, совестливость (в конечном итоге религиозность) и организации. Не все в порядке в паре качеств “свобода – форма”. Для духовной пушкинской свободы пока еще не найдена предметная, религиозная форма, и потому поэта заносит на пошловатый тон послания, на развязные суждения о физической любви. Пара “созерцание – мысль” также свидетельствует о извращенном созерцании: девичьи красоты ввергают автора в примитивную животную страсть. Ну, и па-ра “любящее сердце – воля”. Сердечные чувства пока руководят волей безраздельно – даже нет попытки обуздать нахлынувшее вожделение.

 

Примерно то же самое могут рассказать нам чувства пушкинской души в отношении второй поэтической работы – незавершенной поэмы “Монах”. Ироническое описание приключения монаха, которому стала являться женская юбка, явно свидетельствует о скептическом от-ношении к вере Христовой. Стало быть, нет гармонии между предметностью и организацией. Более того, даже среди первичных чувств пока нет гаромнии (она расстроена): любящее сердце, созерцание и свобода вылились не в православную совестливость, а в насмешку над верой. То есть здесь можно говорить о какой-то духовной деградации, а она, как мы знаем, была: определенное вольнодумство запада овладело сердцем поэта. Значит, можно говорить, что и самое первое свойство духовного состояния травмировалось. Выше прежних истин показалось свободолюбие революционного образца. А уже проявишийся пушкинский ум (о котором сотни свидетельств его современников) пока еще не мог совладать с нахлы-нувшим безверием. Созерцание давало ложные сигналы для мысли: уж Пушкин ли не знал манашеской жизни из уймы прочитанных книг, и все-таки созерцание этой жизни превра-щалось в злую пародию на монашество. Свобода, так ярко проявившая в Пушкине с детских лет, выбрала себе такую ложную форму, искажающую истинное положение, что можно было подумать, что Александр никогда не знаком был с основами православия и никогда в церковь не ходил, и не принимал участия в службах.

 

Вот это-то состояние духовное продиктовало начинающему поэту выбор словесной палитры, которую мы ниже и рассмотрим. Конечно, в ней должно быть перенасыщение церковно-сдавянскими словами и оборотами речи. С одной стороны, это свидетельствовало о пока еще сильном влиянии классицизма с его строгими манерами. С другой – тематика подсказывала это. А с третьей стороны – дисгармонией души было нарушено чувство меры, которое так блестяще проявлалось у Пушкина в те часы и дни, когда душа пела от полного согласия основных свойств ее.

 

Итак, перечислим встреченные церковно-славянизмы. Дух нечистый ада, оседлан был брадатым стариком, черным клобуком, монаха, грешных в стадо, миру, дерзостный восстал, златой крест, в пустыне мрачной, дикой, монастырь, седой монах, святым житьем, молитвами спасался, и дней к концу спокойно приближался, попасться в ад, псалтирь и четки, стихарь, постился, весь Божий день, в кельи провождал помилуй мя, молился, мятежный езуит, совести, Печерской лавры житель, смиренный повелитель, противу рясок рвенье, попов, ремесло... Думаете, мы пробежали всю поэму. Куда там! только половину первой главы, а их в поэме три. Значит, церковно-славянских слов во всем “Монахе” раза в три-четыре больше. А это убедительно во всех отношениях. Пушкин еще держится за наработки классицизма. Пушкин не боится обильно использовать устаревшие слова (если они отражают тему). Пушкин своим талантом сплавливает почти несоединимое. И еще одно – Пушкин остро иронизирует над архаическими словами (и над монашескими деяниями), считая их отстало-устаревшими. Какой тут можно привести пример? Ну, хотя бы такой: “Ни жив ни мертв сидит под образами Чернец, молясь обеими руками...” Тут уж не ирония, а отковенное кощунство...

 

Но и при явно пошатнувшемся равновесии душевных свойств, только-только сложившихся для того, чтобы поэт мог приступить к выполнению своего предназначения, освоение поэти-ческого мира началось энергично и напористо, как это и бывает в молодые годы. Один из великих русских святых сказал, что Святой Дух действует в грешном человеческом теле. Перефразируем эту истину и применим к Пушкину: талант, данный Богом, требовал развития, несмотря на временную дисгаромнию души, на развившуюся под влиянием общей моды вольнодумную греховность.

 

Создавая сатирический образ монаха (перекличка здесь с вольтеровской “Орлеанской девственницей” явная), поэт заимствует словесный материал во всех существующих в то время языковых группах. По-прежнему не брезгует античными образами и словами. Их в поэме море разливанное: дух нечистый ада (это выражение свойственно и для церковно-славянского языка, имеющего крепкую связь с античностью), грешных стадо, Парнаса, муз, лиру, проклятый Аполлоном, Геликон, мрамор, рай, амуров с целым роем, любви, любовника, любовь (в телесном значении), юный Бог, Филон, за Хлоей побежав, пастуха, и ваша кровь с стремленьем страсти льется, сатиров, фавнов сонм, льет в кубок пенны вины, зеленый плющ, виноград, юный Вакх, веселья Бог, сатира покровитель, пастушечью свирель, пляшут хороводом, на ложе роз, средь радостей и сладостных прохлад... Мы приводим подчас целые словосочетания, конструкции, в которые, кроме античных, добавлены слова из других смы-словых групп; но так – подбором необходимых слов – достигается выражение мысли, создание картины, образа. Скажем, чтобы описать хоромы римского богатея, Пушкин берет слова простолюдные: средь радостей и сладостных прохлад. Поэтический талант магнитом улав-ливает слова в разных группах и притягивает их к себе, выверяет, насколько выловленные слова подходят по смыслу и поэтичности и дает поэту разрешение записывать их на бумагу, создавая вязь стиха.

 

В “Монахе” немало слов, употребленных для прояснения причины написания сатиры, влияния знаменитого французского вольнодумца и атеиста: певец любви, фернейский старчок, Вольтер, В Жан д’ Арке, султан французского Парнаса... Но использует их поэт не столько для объяснения появления своей антиклирикальной поэмы, сколько с целью содания лишнего повода для иронизирования, которое необходимо ему в избранном жанре. А тут на руку все слова, несущие в себе оттенки иронии и сатиры. Приведем лишь одну строфу, чтобы было ясно, о чем речь:

 

Вольтер! Султан французского Парнаса,

Я не хочу седлать коня Пегаса,

Я не хочу из муз наделать дам,

Но дай лишь мне твою златую лиру,

Я буду с ней всему известен миру.

Ты хмуришься и говоришь: не дам.

 

Блестящий образец иронии, который доказывает нам еще и то, что уже в это “дис-гармоничное время” в поэте начинает ярко проявляться ум, сильный, светлый, быстрый. Пушкин блестяще пользуется словами разных классов и уровней. В строфе мы видим и слова античные (Парнас, Пегас, муз, лиру), и слова книжные (Вольтер, султан, французского Пегаса, дам, известен миру), и слова возвышенные (те же сультан французского Парнаса, седлать коня Пегаса, златую лиру, известен миру), и слова низовые, заземленные, просторечные (не хочу, седлать, нечистый, наделать дам, ты хмуришься, и говоришь: не дам.

 

Мы должны особо отметить небывалое по сравнению с первым стихотворением расши-рение объема народных слов. Словно дозволяя себе ирноизировать над всем и вся, поэт махнул рукой и на жесткие запреты поэтических традиций брать на вооружение неблаго-родную лексику. Пушкин как будто говорит нам: ну чем же это народный язык не благороден, не поэтичен, не силен выразить и мысли любые и чувства? И легко, гениально доказывает нам, что разговорные слова – прелесть что такое.

 

Люблю тебя, о юбка дорогая,

Когда, меня под вечер ожидая,

Наталья, сняв парчовый сарафан

Тобою лишь окружит тонкий стан?

 

Пусть несколько эротично, пошловато, в нарушение православной этики, зато как просто, доходчиво, точно, чувственно и поэтично. Поэтично! А значит не только можно брать слова из народной речевой гущи – нужно из брать смелее и чаще. Так Пушкин расшатывал непри-косновенные устои. Расшатывал не хмуро и скучно, а – с подлинным российским вдох-новением, с полной свободой, весело, по-юношески дерзко и безвинно. Может, по этой причине назвал Блок имя Пушкина “весёлым”. Не “детским”, “детскостным”, а “веселым”, оптимистичным, жизнерадостным, жизнеутверждающим, от чего оно не перестает быть мудрым даже в юные годы... Ведь что ни говори, а антицерковная поэма, эта самая белая юбка – они еще и пародия на современную, ограниченную классицизмом поэзию, еще и протест против такой скованной поэзии.

 

Итак, какие выводы мы можем сделать из анализа самого начального периода пушкинского творчества? Он еще в плену классицизма – охотно пользуется церковно-словянской лексикой, античными образами, ямбическими размерами, но всё это у Пушкина уже не догма, а скорее дань прошлому, и их использование уже почти не мешает восприятию мыслей и чувств. Заметно, что поэт без боязни прибегает к помощи почти всех имеющихся в словесности “групп” и “образований. Но с особым пристрастием заимствует слова простонародные, разговорные, понимая, насколько они свежее и поэтичнее других разновидностей речи. Ясно видим мы и быстро созревающий ум поэта, светлый, много видящий и много понимающий. Так и искрятся мыслью иронические места поэмы. Но нетрудно почувствовать, что далеко не всё еще в порядке с духовным настроем зреющего гения: любящее сердце, созерцание, свобода и предметность, воля, ум, форма и оганизация направлены пока не к нравственности, а, наоборот, – от нее И всё из-за того, что поэтом ложно выбратана предметность – не Бо-жественные заповеди жизни, а материалистические, вольнолюбивые, революционные установки. Однако даже из двух первых стихотворений можно понять, какие перспективы у этого дарования. Стоит вернуться Александру к “узкой тропе” веры, и стихи его станут под-линно жемжужно-золотыми. И потому мы позволим себе перенестись в 1826 год, время настоящего христианского врозления нашего гения.

 

Возьмем три стихотворения этого периода – “Пророк”, “Няне” и “Зимняя дорога”. О первом из них мы уже упоминали как о произведении вполне православном, написанном явно при гармоническом единстве духа. Попробуем рассмотреть это более основательно.

 

Наше изначальное традиционное свойство – любящее сердце – выразилось здесь в самом главном: в “Пророке” уже говорится не о земной любви, не о любви к людям или природе, но речь идет о любви человека к Богу; ведь только высочайшая Божественная любовь дает человеку силы встать на “узкий путь” служения Господу (а именно об этом и речь). Ради этой любви он идет на все страдания, связанные с перестройкой ветхого человека в человека нового Завета. Для такого поступка нужна сильная воля, и воля такая, мы видим, есть. Если бы не было волевого решения будущего пророка, то Бог не послал бы к нему “шестикрылого серафима” для осуществления Своего промысла. Итак, мы видим живые и действенные взаимоотношения любящего сердца и воли – двух важнейших черт русского национального духа, проявленных к этой поре в Пушкине.

 

Созерцание поэта, которое подмечает все изменения в себе (новые зрение, слух, речь, чувства) передают эти ощущения с такой точностью и полнотой, что поэт так обо всем и пишет – точно и полно, в такой поэтической образной системе, что вы сразу скажете: это написал гений... Свобода творчества подсказывает Пушкину такую форму для сочинения вещи, которая особенно подходит для духовной темы; мы видим не что иное, как притчу, написанную с такими высокими художественными достоинствами, которым мог позавидовать сам Данте.

 

Третья пара свойств – свобода и форма – тоже переплелись так, что не остается ни малейшего сомнения: поэт вместо свободного, независимого существования сознантельно идет на пророческий крест, на полное подчинение Господу Богу, передаче в Его руки всех помыслов и дел своих.

 

Присутствие четвертой пары чувств в поэте после всего сказанного и доказывать не нужно. Глубокое осознание веры, ее истин и заповедей, и всю жизнь поэта-пророка организует по-новому. Он уже ничего не видит выше и справедливее, чем “исполниться волею” Бога, “и, обходя моря и земли, “глаголом жечь сердца людей”.

Высокая степень тематики стихотворения заставила поэта пойти на причудливое смешение имеющихся в его распоряжении “штилей”. Тут, как нигде в последнее время, царствуют церковно-славянизмы (духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился, и шестикрылый серафим, на перепутье мне явился, перстами, зениц коснулся, отверзлись вещие зеницы, и внял я неба содроганье, и горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье (и это еще не всё), к устам приник, И выравал грешный язык, и празднословный и лукавый, и жало мудрыя змеи, в уста, вложил десницею кровавой, и грудь рассек мечом, и сердце трепетное вынул, и угль пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул (всё сплошь архаика!). И вот только одно предложение на просторечьи: “Как труп в пустыне я лежал”. И снова церковно-славянский поток: Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей”. Редчайший случай и в практике Пушкина, и в практике всей нашей литературы. Чтобы добиться эффекта притчевого, библейского звучания, – полностью использован архаичный язык. Но каким стихотворние вышло – Божественным, торжественно-трагическим, правдивым, поражающим читателя небывалой силой веры!

 

И сразу перейдем к “Няне”. Ни одного архаического слова. Герой произведения – няня, человек, вышедший из народных низов, и рассказ о ней – словами, которыми, надо думать, няня говорила с поэтом. Мы перечислим только слова и обороты наипростейшие: дряхлая голубка, горюешь, будто на часах, медлят поминутно спицы, наморщенных руках, вороты, теснят всечасно грудь. Слова наипростейшие, а чувства выражены сложности необычайной – любовь к няне, к христианке, к рабе Божией Арине. Сколько тут нюансов в восьми строках: грусть, тоска, сострадание, благодарность, признание, восхищение, смирение... Стихот-ворение это незаконченное, однако его поправу нужно отнести к шедеврам, а шедевры, как мы знаем, создаются в состоянии полной духовной гармонии. Снова мы видим слаженную работу свойств русского менталитета – любящего сердца и воли, созерцания и мысли, свободы и формы, предметности (религиозности) и организации. Достаточно сказать, что предметность (совестливость, вера) так в этом стихотворном послании солнечно пронизала всю ткань стиха, что, о чем бы ни написал поэт, всё светится любовью к няне. Вот говорит поэт о том, что “подруга” “суровых (пушкинских) дней” глядит “в забытые вороты На черный отдалённый путь”, и мы с щемящим сердцем чувствуем, с каким страданием ждет “голубка” своего “голубка”: не покажется ли в темноте отдалённого пути силуэт пушкинской тройки... До чего ж хорошо читать предметно-организованные стихи гения. В них неохватное море глубины, мысли, сердца, любви. Да и любви-то, считайте, неземной...

 

Через несколько стихотворений 1826 года находим “Зимнюю дорогу”, всем нам знакомую с детства, правда, без последний трех строф. Посмотрим на этот пушкинский шедевр с наших теоретических позиций. Легкость выражения мыслей, яркость изображения (словно художник кистью рисует), чувства поэта, которые ты сопереживаешь с ним, умение создать в небольшом эпизоде глубину мимо проходящей, и нам не видимой, жизни, тот подтекст, то усложнение, которого требовал Пушкин от лириков, – всё говорит о гармоническом периоде. И так бы всё и было, если б не одна деталь: автор обращается к Нине. Это от нее он едет к любимой, с которой он завтра забудется у камина. Но и другая женщина, Нина, здесь упоминается не случайно. У поэта в душе некоторый разлад. Минувшая встреча с Ниной и завтрашняя – с любимой... Разлад этот мы за Пушкиным знаем. Он немало принес ему мучений и пере-живаний, поскольку каждое такое “донжуанство” отрывало его от чистой веры, приносило боль. Но заметьте: здесь уже не легкодумная связь с лицейской актрисой Натальей; здесь трагедия между увлеченностью и настоящей любовью. А что это, если не настоящая любовь? – “Я забудусь у камина, Загляжусь не наглядясь... Полночь нас не разлучит...” И еще большее заметьте. Изображение в стихотворении такой развоенности – это равнозначно раскаянности, покаянию, исповеди перед духовником и Богом...

 

Такой подход к житейским событиям – чисто христианский, и потому мы с полной уверенностью говорим об идеальном слиянии духовных чувств в поэте, за исключением отмеченного греха, от которого: “Грустно, Нина: путь мой скучен...” И этой-то грустью окрашены картины лунной ночи...

А что касается лексики “Зимней дороги”, то из 81 слова, которые мы насчитали в стихотворении – 80 народные, разговорные, и лишь одно – “докучных” – устаревшее уже и по тому времени. Но вот пушкинский нюанс и ясность ума, изобретательность! И одно, единственное, нарушающее общий строй, как бы удаляется из стихотвторения (“И, докучных удаляя...”).

 

Для нас это произведение интересно еще и в том смысле, что лишний раз убеждает в истине: стоит только в малой степени пошатнуться идеальному единству душевного строя поэта, как содержательная значимость его вещей уменьшается, как шагреневая кожа...

 

Да простит нас читатель, что мы берем для разбора первые попавшиеся стихи поэта, но, может быть, в этом не меньше правды, если бы мы вели строго продуманный обзор. Мы и сейчас, в завершении обзора, рассмотрим случайные вещи – “Когда за городом, задумчив, я брожу...” и завершающие стихи из любимой Пушкиным поэмы “Анджело”.

 

“Когда за городом...” – это одно из самых последний произведений поэта. Описывая заброшенные городские кладбища и сельские погосты, облагороженные долгой памятью потомков, Пушкин поднимает глубочайшую тему жизни сельской и городской, их различия с точки зрения исполнения народных традиций, веры Христовой. Ясно, на чьей стороне пред-почтение поэта: “Но как любо мне Осеннею порой, в вечерней тишине, В деревне посещать кладбище родовое...” Но обратимся к нашим наработанным приемам.

 

В стихотворении используются довольно разнообразные группы слов – устаревшие (коими, мавзолеи, о добродетелях, амурный, урны, гробницы, которы, уныние, родовое, с молитвой, пирамид, гениев, харит”; книжные (за городом, публичное кладбище, столицы, гости жадные, за нищенским столом, купцом, чиновников, усопших, резца, надписи, о службе и чинах, столбов, жильцов, в торжественном покое, неукрашенным могилам, простор, вор, близ камней вековых, селянин) и, наконец, просторечные (задумчив, брожу, захожу, гниют все мертвецы, стесненные рядком, затеи, надписи и в прозе и в стихах, по старом рогаче, вдовицы плач, склизкие, зеваючи, смутны мысли наводит, хоть плюнуть да бежать, но как же любо мне, дремлют мертые, неукрашенным могилам, ночью темной, бледный вор, не лезет, близ, желтым мохом)... И на каком чистейшем народном языке написана концовка:

 

Стоит широко дуб над важными гробами,

Колеблясь и шумя.

 

Посмотрим, как в данном случае действуют духовные качества поэта. Предметность, завершенная идеальной организацией, всё приведшая к православному пониманию жизни и жизни по-православному, заставляют поэта отдать предпочтение несуетному сельскому бытию, в трудах и строгом соболюдении традиций отцов и дедов. С этим “согласны” и все оставшиеся пары качеств: свобода и форма, созерцание и ум, любящее сердце и воля. Причем, такой выбор поэтом не провозглашается в лоб, а выводится незримо из сопоставления двух картин – городской и сельской. То есть снова видим мы тончайшее чувство Пушкиным гармонии поэтического произведения, его идейного воплощения. Ничего навязчивого и постороннего – всё жизнь, и последние строчки подтверждают это...

 

Чуть выше мы говорили об особом отношении поэта к предпоследней поэме своей – Анджело. Как ни странно, но и современные читатели далеко не все прочитали это произ-ведение, возможно, самое злободневное не только для времен пушкинских, но и для нас с вами. В художественной форме здесь рассматривается проблема власти – строгой или доброй она должна быть, чему должна подчиняться – воле правителя или законам, почему сама власть нарушает законы, может ли иметь место в такой власти милосердие. Словом, чем не современный анализ власти, к которой у российского народа уйма претензий. Как мы сказали, возьмем лишь завершающие строки поэмы.

Речь здесь о смерти или помиловании Анджело:

 

“Помилуй, – молвила, – ты, мужа мне отдав,

Не отымай опять; не смейся надо мною”.

– “Не я, но Анджело смеялся над тобою, –

Ей Дук ответствует, – но о твоей судьбе

Сам буду я пещись. Останутся тебе

Его сокровища, и будешь ты награда

Супругу лучшему”. – “Мне лучшего не надо.

Помилуй, государь! не будь неумолим,

Твоя рука меня соединила с ним!

Ужели для того так долго я вдовела?

Он человечеству свою принес лишь дань.

Сестра! спаси меня! друг милый, Изабела!

Проси ты за него, хоть на колени стань,

Хоть руки подыми ты молча”.

Изабела

Душой о грешнике, как ангел, пожалела

И, пред властителем колена преклоня,

“Помилуй, государь, – сказала. – За меня

Не осуждай его. Он (сколько мне известно,

И как я думаю) жил праведно и честно,

Покамест на меня очей не устремил.

Прости же ты его!”

И Дук его простил.

 

И снова – мудрая словесная смесь из слов разных категорий; есть тут и церковно-славянский оттенок (пещись, сокровища, помилуй, государь, соединила с ним, человечеству, дань, спаси меня, на колени стань, руки подыми, молча, душой о грешнике пожалела, пред властителем, колена преклоня, не осуждай, праведно и честно, очей не устремил), и простонародный (молила, мужа мне отдав, не отымай опять, не смейся надо мной, мне лучшего не надо, так долго я вдовела, друг милый, Изабела, как ангел, пожалела, за меня не осуждай его, сколько мне известно, и как я думаю, покамест).

 

А глубина затронутой проблематики, да еще и рассматриваемой с точки зрения Христовых истин, упорно свидетельствует, что в момент написания поэмы поэт был во власти духовной гаромонии. Здесь вновь подчинено всё религиозной предметности, хотя особую роль играет и пушкинский ум, изобретательный, светлый, всеохватный.

 

Итак, сделаем выводы из наших наблюдений.

Все предшественники Пушкина, от Кантемира до Жуковского, славно поработали над созданием русского литературного языка – разработали силлабическую сестему и ямбовое стихосложение, заменили прежнюю систему силлабо-тонической, расширив применение стихотворных размеров, жанров, словесного материала (книжных, научных, народных слов), немало поработали над благозвучием стихов.

 

Пушкин, имея гениальный литературный дар, обобщил весь этот гигантский опыт пред-шественников, еще в большей степени совершенствовал силлабическую и силлабо-тоническую системы, стихотворные формы и жанры, добился такого применения народного языка, что уже все произведения могли быть написанными “низким штилем”. (К сожалению, в нашей книге мы не затронули такие поэтические и прозаические жанры, как поэма, драма, роман, повесть, статья, заметка, историческое исследование, путевыве заметки, дневниковые записи, письма).

Надо отметить, что уровень работы Пушкина в тех же направлениях, в которых трудились предшественники, был на несколько ступеней выше.

Пушкину был явлен Богом дар величайшей гаромнии духовных свойств, которые со-ставляют русский национальный характер. Все духовные качества, в периоды глубокой веры в Бога, сближения с Ним, складывались так благоприятно, что он сочинял вещи необы-кновенной силы и красоты (“Руслан и Людмила”, “Цыганы”, “Полтава”, “Евгений Онегин”, “Капитанская дочка”, “История Пугачева” и т. д.). Но стоило сделать шаг от Бога, поддаться безверию, и глубина произведений терялась, нравственная чистота замутнялась, и выходили талантливые стихи, как, скажем, “Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?..”, но не пронизанные православной истинностью и этим заметно ослабленные.

 

Возможности Пушкина были значительно мощнее, чем у других поэтов, потому он и смог вобрать в себя все творческие ручейки речки и преобразовать общие достижения в ве-ликолепный русский язык, которым мы пользуемся до сих пор. Делалось это дело вдохновенно, но неверно было бы думать, что без мощнейших усилий поэта

 

Громаднейшей заслугой поэта стало использование народного языка в литературе почти без ограничений; это очистило нашу словесность, поэтизировало ее, сделало способной решать любые художественные задачи. Последователи поэта (Тургенев, Толстой, Чехов, Достоевский, Блок, Есенин, Маяковский, Платонов, Зощенко, Булгаков, Шолохов, Астафьев, Распутин) доказали это.

 

Тынянов сказал о классике: “Пушкин – это наше всё”. Емкое и точное определение. Всё – это не только литература. Это – и культура, и политика, и нравственность, и религия. От полуверия из-за вольтеровского влияния поэт неровно, со спадами, но пришел к православию и жизнь свою в последние годы старался строить по заповедям Божиим. Не всегда получалось, но желание было непоколебимое.

 

Пушкин не только наиболее полно, по сравнению с другими писателями, отразил в себе национальный характер, но и, по воле Провидения, достиг пророческих высот. Своей жизнью, своим приходом к вере он предсказал будущий путь России – отход от Бога и возвращение к нему. Через 210 лет после рождения гения Россия, осознав бесперспективность безверной жизни, начинает возвращаться к православию. Идет охотнее за патриархом Кириллом, чем за политическими правителями. (Добавим, что авторитет пастыря Русской Церкви растет и среди мировых политиков. Приезжая на переговоры в Москву, они считают своим долгом встретиться с ним, обговорить злободневные вопросы).

 

Нельзя не согласиться и с гениальными прозрениями Достоевского. Пушкин стал пророком не только для России, но и для народов других стран. Он предельно ярко выразил в себе русскую национальную черту – понимание и восприятие чужих культур, что наводит на мысль: а не значит ли это то, что в будущем Россия должна сыграть великую объединительную роль? Это очень злободневно, учитывая, что мир сейчас застрял в болоте еретического отхода от Христова учения. Не станет ли Русь объединителем всех народов вокруг Спасителя? При том, конечно, условии, что сама пойдет неуклонным “узким путем”, путем безупречной нравственности.

 

Впрочем, эти предположения мы рассмотрим более подробно в последней главе.

 

Еще раз отредактировать произведение

Перейти на страницу управления вашими произведениями

Перейти на страницу отображения этого произведения для читателей

 

Вы можете издать это произведение в печатном альманахе:

Поэт года 2018

Дебют 2018

Лирика 2018

Юмор 2018

Детская литература 2018

Песни 2018

Антология русской поэзии 2018

Наследие 2018

Георгиевская лента 2018

Русь моя 2018

Сборник стихов

Авторы Произведения Рецензии Поиск Кабинет Ваша страница О портале Стихи.ру Проза.ру

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

 

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

 

© Все права принадлежат авторам, 2000-2018 Разработка и поддержка: Литературный клуб Под эгидой Российского союза писателей 18+