В ночи я трогаю, недоумелый...
В ночи я трогаю, недоумелый,
Дорожной лихорадкою томим,
Почти доисторическое тело,
Которое еще зовут моим.
Оно живет своим особым бытом —
Смуглеет в жар и жадно ждет весны,
И — ком земли — оно цветет от пыток,
От чудных губ жестокой бороны.
Рассеянно перебираю ворох
Раскиданных волос, имен, обид.
Поймите эти путевые сборы,
Когда уже ничто не веселит!
В каких же слабостях еще признаться?—
Ребячий смех и благости росы.
Но уж за трапезою домочадцев
Томится гость и смотрит на часы.
Он золотого хлеба не надрежет,
И, как бы ни сиротствовала грудь,
Он выпустит в окно чужую нежность,
Чтоб даже нежность крикнула: не будь!
В глухую ночь свои кидаю пальцы —
Какие руки вдоволь далеки,
Чтоб обрядить такого постояльца
И, руку взяв, не удержать руки?
Ищу покоя, будто зверь на склоне.
Седин уже немало намело.
В студеном воздухе легко утонет
Отпущенное некогда тепло.
Июль-август 1922, Binz a Rugen
Дорожной лихорадкою томим,
Почти доисторическое тело,
Которое еще зовут моим.
Оно живет своим особым бытом —
Смуглеет в жар и жадно ждет весны,
И — ком земли — оно цветет от пыток,
От чудных губ жестокой бороны.
Рассеянно перебираю ворох
Раскиданных волос, имен, обид.
Поймите эти путевые сборы,
Когда уже ничто не веселит!
В каких же слабостях еще признаться?—
Ребячий смех и благости росы.
Но уж за трапезою домочадцев
Томится гость и смотрит на часы.
Он золотого хлеба не надрежет,
И, как бы ни сиротствовала грудь,
Он выпустит в окно чужую нежность,
Чтоб даже нежность крикнула: не будь!
В глухую ночь свои кидаю пальцы —
Какие руки вдоволь далеки,
Чтоб обрядить такого постояльца
И, руку взяв, не удержать руки?
Ищу покоя, будто зверь на склоне.
Седин уже немало намело.
В студеном воздухе легко утонет
Отпущенное некогда тепло.
Июль-август 1922, Binz a Rugen
