Тридцать два

Эпиграф

"Бабочка омурасаки собралась перелететь с цветка на цветок. Осторожно развернула лазоревые, с белыми крапинками крылышки, поднялась в воздух — самую малость, но тут, как нарочно, налетел стремительный ветер, подхватил невесомое создание, подкинул высоко-высоко в небо и уж больше не выпустил, в считанные минуты вынес с холмов на равнину, в которой раскинулся город; покрутил пленницу над черепичными крышами туземных кварталов, погонял зигзагами над регулярной геометрией Сеттльмента, а потом швырнул в сторону моря, да и обессилел, стих."

Борис Акунин, «Алмазная колесница»

 

Раз.

Репетиция продолжалась уже девятый час. Кордебалет и оркестр были отпущены три часа назад. Остались солисты и репетитор. Па-де-де, наконец, пройдено. «Принц», вытирая пот, поплёлся за кулисы. Оглянулся, шевельнул губами: «Ни пуха». Ушёл.

Два.

Остались я и фуэте. — Готова? — дубиной по хребту. — Готова...

Вступление. Диагональ. Арабеск. И... Раз, два, три, четыре. Десять. Двадцать. Двадцать се... Чёрт! Чёрт, чёрт, чёрт!!! Я никогда не докручу до нужных тридцати двух.— Свободна. Завтра в семь утра. Сижу. Сквозь брезент затяжки сцены чувствую неровные доски. Пуанты. Зашить бы.

Три.

Взгляд. Взгляд? Чей? Все ушли давно.

— Андреева, помочь? Откуда только силы взялись? — Я в третьей кулисе. Весёлый взгляд, футляр в руках. — Проводить? — Да. — Пойдём. У меня машина. Куда тебе? — К тебе.

Четыре.

Помню высокий потолок с гипсовыми ангелочками вокруг люстры. Гром оркестра сначала оглушил. После властно взял за душу и унёс в незнакомые страсти. На сцене в яростном вихре сплелись красное и белое. Вечным винтом ввинтилось в мозг — «фуэте».

Пять.

Вращение балерины превратилось в торнадо, которое снесло прежние чувства и оставило только желание: «Я тоже хочу вот так, как бабочка!» Ночью случилась горячка.— Доченька, что с тобой? Куда ты рвёшься? Куда?

На следующий день кто-то из взрослых привёл меня в балетную школу.

Шесть.

Поняла, наконец, что такое «стоять у станка». Через неделю незнакомые слова стали бесспорными командами. На долгие часы гром оркестра превратился в глуховатые звуки старого пианино. Аккомпаниатор старался. Иногда веселил нас в перерывах попсовыми мелодиями. А потом купили магнитофон.

Семь.

Следующие годы остались в памяти болью в мышцах и эйфорией от «первостей». Первый шпагат. Первое глубокое плие. Первый прыжок. Первый шаг в пуантах. Первое фуэте. Первый выход на сцену. Первый настоящий партнёр, поднявший меня на плечо. Первый апломб и первый облом. Куда же без этого?

Восемь.

Первые каникулы в Варшаве. Всё казалось таким близким и легким. Выпускной спектакль стал первой сольной партией. Мой «принц» улетел в Бразилию. Танцевать в варьете. На новый год прислал подарок. Бабочку из чёрного обсидиана.

Девять.

— Кордебалет свободен! Как сложно быть свободной, оказывается. Я не хочу, не имею права быть «свободной». Пуанты в сумку. Надеваю шубу, шапку, шарф. Что-то царапнуло шею. Поехала не домой – в аэропорт. Сан-Паулу — весёлый город. Мне было хорошо. Всё было хорошо. Целый год. А потом опять наступила зима.

Десять.

И раздался звонок из Милана. — Андреева, чао! У меня есть партия для тебя. Люсия. Андеграунд. Италия. Миланский балет, тёплый, как северный ветер. Классический даже в подвале. Наслаждение танцем было всепоглощающим. Всех поглощающим. В сердце не нашлось места для света. Не нашлось.

 

Одиннадцать.

— Ты не можешь так поступить! Я делала эту постановку только для тебя! — Могу. Уже поступила. В Мариинский. Контракт на три сезона. Да, классика. Да, заезженная хореография. Но я хочу поездить по наезженной. Ты гений, Люсия. Твоя страсть растворяет меня, светлячок.

Двенадцать.

— Свободна. Завтра в семь утра.

Три ведущих партии. Почему же так противно на душе? Занят каждый день. Аплодисменты каждый день. Цветочек каждый день. Мерзость какая. Шагаю по лужам.

— Андреева, привет. Не против кофе? — Яркая куртка. Бритая голова. И бабочка из обсидиана в кольце. Мой первый «принц».

— Каким ветром? — Гастроли тут. Ну, так куда? — Ты где остановился?

— Нигде пока. — Тогда ко мне.

Тринадцать.

Антреприза приняла в свой суетливый мир без заявлений и обещаний. Сегодня Рим, завтра Токио. Дожала до двадцати четырех фуэте — и успех. Наутро не вспомню, где крутила. Наутро не вспомнят, кто крутил. Но пока — успех. Музыка, города, партнёры слились в пёстрое конфетти.

Четырнадцать.

Праздник закончился. Внезапно и грубо.

— Двадцать две недели восстановления. Иначе инвалидность.

Зачем, ну зачем я побежала за этим такси? Лучше бы опоздала, ей-богу!

Пятнадцать.

Как прекрасен мир! Эта очевидность накрыла меня волной. Валяясь на диване, ощутила спокойствие, которого была лишена так долго. Подумаешь, щиколотка. Зарастёт, никуда не денется. Роскошь неподвижности. Не затянуло бы.

Шестнадцать.

Ночной звонок выдернул из нирваны. — Андреева? Милан на связи. Ответите? Межгород? Звонкий голос вернул в прошлое. Вернул настоящее.

— Чао! Я жду тебя. Ты мне нужна. Ты ведь свободна сейчас? На сборы ушло два часа. Я успела.

Семнадцать.

Сорок танцовщиц работают как одна. — Выше ноги! Старые коровы! Где вы учились? И раз, и два! Выше! Собачья работа — репетитор. Но она поставила меня на ноги. Забыла про «не гнётся». Про «болит». Вошла в танец на восемь недель раньше. Улетела.

Восемнадцать.

Меня не ждали. Вычеркнули из афиш. Из планов. Диван стал электрическим стулом. Как стыдно. Стыдно убегать от настоящего к обязательному. От захватывающего к надёжному. От неё к ним.

Девятнадцать.

— Балериночка! Танцуешь грамотно! Эт чё у тебя? Панты́? Гы-гы-гы! Э! Ты куда? Куда? Отсюда подальше. Крутой, модный, раскрученный. Но кабак. Угораздило же. Скоро в Мариинке премьера. Хоть посмотрю.

Двадцать.

Ангелочки. Люстра. Звуки и запахи обрушились, как водопад. — Да что с тобой? Ты слышишь меня? — Что? Да. Свободна. Да. Да! Да-а!!!

— Прима слиняла в Лондон на этот раз. Переобувайся и вводись.

Двадцать один.

Репетиция продолжалась уже девятый час. Кордебалет и оркестр были отпущены три часа назад. «Миленькая, соберись. Я знаю, ты можешь. Да пустяк — тридцать два фуэте. Не думай ни о чём». Не думаю. Нога скользит.

— Есть сахар у кого-нибудь? — Макаю разбитые пуанты в сахарный песок. Есть тридцать два!

Двадцать два.

Дикое вращение восторгом билось в висках. Тридцать два, тридцать три... Сорок! Утонула в букетах. Свалила на руки подскочившему из кулис пожарнику. Надо же. Второй год полные залы.

— Подумай! Тебя бисировали четыре раза! Контракт! Неустойка!

Я решила. Хватит.

Двадцать три.

Вена встретила меня дождём и тёплыми руками моего гобоя. У него было имя, конечно. Но со времён «третьей кулисы» он остался просто «гобоем». Куда тебе? — К тебе. — Я занят. У меня концерт и самолёт в Аделаиду. Со мной?

 

Двадцать четыре.

Как жарко. Слепящее солнце затемнило кожу и высветлило волосы. «Негативчик мой». Смеюсь. С каждым днём всё печальнее. Огромный гулкий театр поглотил любовь и праздник. — Я еду в Сидней. Со мной? — Нет. В Милан.

Двадцать пять.

Полотнище путается в ногах, руках, наматывается беспорядочным жгутом на шею. Восторженный взгляд с первого ряда помогает вынырнуть из паники. Становится весело. Ах, Люсия. Реаниматор. Вечный двигатель. Подруга.

Двадцать шесть.

— Завтра едем в Москву. — Куда? — В Москву. Ставлю в Большом. Танцуешь Кармен. И это не обсуждается! Кармен. В двадцать шесть. Лихорадка, истерика, апатия не помогли. Танцую Кармен. Пачка. Пуанты. Живой оркестр. И мой гобой.

Двадцать семь.

Дуэль. Горячая Италия не смирилась. Но проиграла. Люсия стала моим Хозе. Я любила гобоя. Сердце устало рваться на части и Люси уехала без меня.

Двадцать восемь.

Победа наполнила эйфорией. Солирую. Мир сжался в небольшой чемодан и дорожные чеки. Гобой рядом. Не спешу. Не медлю. Не принимаю решений. Лента с чемоданами в аэропорту вдруг захлестнула петлёй. — Куда ты? — Я не поеду с тобой.

Двадцать девять.

Родная школа. — Примете? — Не верю! Ты действительно хочешь учить молодняк? — Да, мне интересно. — Чушки чугунные! Чтоб вы пропали! Лучше модерн танцевать, чем смотреть на эти спины.— Отпустите? — Конечно. Рано тебе еще в классы.

Тридцать.

— Мне не нужны арабески! Крути свои фуэте в Большом театре. Мне нужна изломанность. Ломай себя! Ломай! Руки, ноги, спина — всё кривое сделай! Давай! Пуанты прочь. Босые ноги шлепают по зеркальной сцене. Тело хочет закончить движение. Но нет. Рука — хлыст. Нога — полено. Танцую модерн.

Тридцать один.

Вечером дрожу под одеялом. Утром сбегаю в аэропорт.

— Андреева! Привет! — Весёлый взгляд. Кейс в руке. Два секретаря (или секьюрити?). — Откуда ты?

Тридцать два.

— Свободна. Завтра в семь утра. Молодая солистка убежала, подпрыгивая, за кулисы. Открутив с первого подхода тридцать два фуэте.

Я поднялась на сцену. Меня настиг запах. Слабый. Знакомый. Забытый. Жжёный сахар. Она макнула пуанты в сахар. Как я когда-то.

IB