СЕНТЯБРЬ
СЕНТЯБРЬ
Отцу моему,
Алексею Андреевичу
Я много дал бы, чтобы мой пращур...
Чтоб этот пращур признал потомка...
Эдуард БАГРИЦКИЙ.
«Февраль»
Ну вот и всё.
Чего я так боялся,
То и случилось.
Я не досказал
Отцу о всех хитросплетеньях «ВЗОРа» –
Великого, как я считал, Закона
Общевселенского (и даже больше!)
Развития,
который я придумал,
Точнее – вывел из теорий, взглядов,
Космологических предположений
О мирозданьи нашем.
В тот приезд,
Не горестный, прощальный, а пораньше,
Когда я подоспел ко дню рожденья
Отцову и привёз ему рубашку
С хорошим пятизвёздным коньяком,
Мы вскоре после шумного застолья
С ним на диване в горнице сидели,
И я ему рассказывал о Боге,
Как выходило, Разуме Вселенском,
Который из своих энергий вечных
Одной лишь силой мысли всеохватной
Весь мир земной, а с ним и мир небесный
Создал в шесть дней библейских –
в шесть эпох.
Отец с доброжелательным вниманьем
Мои рассказы путаные слушал,
И я считал, что содержанье «ВЗОРа»
В сознании хотя бы единичном
Я далеко продвину и, возможно,
Удачно и надёжно закреплю.
Но я тогда физической закалкой
Усердно занимался
и песчаной
Тропинкой бегал до осенней речки,
И в обжигающей воде купался,
И, под сибирским солнцем обсыхая,
Шёл босиком, держа в руке одежду
И башмаки,
а местные мальчишки
Вопили, как шальные: – Йог идёт!
А йога одолела вдруг простуда –
Такая поднялась температура,
Такой напал глубокий, острый кашель,
Что кое-как со мною отводилась
Далёкая уральская семья.
И мне, понятно, было не до «ВЗОРа»,
Не до моей теории всеобщей,
Не до всесильной ясности ее.
Но только от плодов моей закалки
Освободился я, как телеграмму
Какой-то злой небритый человек
Принёс под утро и сказал угрюмо:
– Всё, собирайся!
И такой же злой,
Такой же непроспавшийся, небритый,
Мне в день кончины матери моей
Принёс позднее скорбное известье
(Или один разносчиком на почте
Все эти годы мрачно он работал?)
Пришёл невзрачный этот мужичишка
И снова протянул мне телеграмму,
И холодно прошамкал: – Собирайся!..
Какое роковое совпаденье
Жестоких сообщений о кончине
Мне самых близких и родных людей!
За что же это?..
В спальне, на кровати,
У зимнего холодного окна,
Лежал отец в коричневом костюме,
Который лишь по праздникам носил он,
И, кажется, в подаренной рубашке,
И приоткрытый рот его беззубый
Как будто скрыл взволнованный вопрос:
«А как же?..» –
Только мне он был понятен,
И, видно, только мне предназначался,
И я его совсем легко расслышал:
«А как же «ВЗОР»?
А что там будет дальше?
А чем в эоны лет Вселенский Разум
Займётся, всё свершая силой Слова?» –
И горько-горько стало вдруг на сердце,
И слёзы едкие мне горло сжали,
И как туманом взгляд заволокли,
И мысли пронеслись:
«Ах, папка, папка!
Да ведь об этом ты скорей узнаешь
В твоей уже почти небесной жизни,
Чем я в своей теперешней, земной...»
Когда мы гроб в могилу опускали,
Я попытался рот полуоткрытый
Свести и надавил на подбородок,
Уже обросший, серый и колючий
И голубым снежком запорошённый.
Но сила в той открытости была
Необоримая,
не закрывался
Беззубый рот,
и всё звучал вопрос:
«А как же «ВЗОР»?..»
А «ВЗОР» осиротело
Лежал набросками в тетрадях общих,
И лишь в компьютере на жестком диске
С полсотни отпечатанных страниц
Хранились главами из первой книжки.
Их авор к ним не скоро приступил.
Он щедро дань отдал своей печали,
Своей тоске и горю своему.
Его частенко в кабаках видали,
Где он у шумных стоек за стаканом
Дешёвого, но крепкого вина
Стихи читал или идеи «ВЗОРа»
Рассказывал собратьям осовелым.
Но с некоторых пор мне стали сниться
Загадочные сны,
как будто где-то
Я выхожу на станции случайной,
Чтобы купить в киосках привокзальных
Вина и снеди,
быстро возвращаюсь,
А поезд мой показывает хвост,
Обрубленный какой-то и нелепый,
Уже за станционным семафором,
За крайними домами полустанка,
Подёрнутыми грязной серой дымкой.
А иногда всё это совершалось,
Когда я на колёсном пароходе
(Всё время почему-то на колёсном)
Плыл по реке какой-то,
выходил
На пристани и в очередь к буфету
Вставал всего, быть может, на минутку,
И выходил на пристань,
а колёсник
Уж далеко дымил своей трубою,
Скрываясь в серой дымке над водой...
Однажды, вновь от поезда отстав,
По площади пошёл я завокзальной,
Совсем не представляя, как мне быть
И делать что теперь.
Старик какой-то,
В поношенном коричневом костюме,
В рубашке, чём-то мне уже знакомой,
И в ярко-жёлтой шляпе из соломы,
Вдруг подошел ко мне неслышным шагом
И так сказал:
– Беги, сынок, к таксистам.
Сойдись в цене. И поезд свой злосчастный
В Новосибирске к вечеру догонишь.
Я ринулся к таксистам, тесной кучей
Стоявшим у машин неподалёку.
Я торопился к ним,
а между тем
О старике, в толпе пропавшем, думал,
Поскольку был старик моим отцом,
А я ему и слова не сказал
И не обнял его при странной встрече,
А к спорившим таксистам устремился...
И долго я разгадывал свой сон,
С его весьма загадочным сюжетом,
Пока во время утренней пробежки
По саду, обновлённому грозой,
Меня молниеносная догадка
Не осенила.
Видимо, такси –
Работа над заброшенною книгой,
Усиленная, с полным напряженьем,
До окончанья, до последней точки.
А там вторая книжка и, быть может,
И третья, и четвёртая. Как выйдет.
И этот своевременный бросок
Спасёт мой «ВЗОР»,
который, словно поезд
Или печальный пароход колёсный,
Тайком уходит от меня.
И это –
Наводка и подсказка от отца,
Которому с небес его виднее...
О, как в те дни компьютер мой запел,
Как в голубое превращался небо
Экран его,
и как темнели строчки,
Сгущаясь в грозовые облака!
Но та гроза обрушилась не сразу...
Вернувшись после утренней пробежки,
В жару ли, в дождь, в пургу или в мороз,
Своей зальделостью за сердце бравший,
Садился я за старенький компьютер,
Какой-то уж совсем забытой марки,
И нагонял ушедший скорый поезд
И пароход колёсный нагонял.
Так я четыре года (год – на книжку)
Провёл в своём неясном, странном беге,
Триадную систему создавая,
Вбирающую сжатья и разжатья,
С периодами плавных переходов.
В какую погружался я печаль,
Когда переосмысленные схемы
С прошедшими и нынешними днями
В каких-нибудь деталях не сходились.
И как я счастлив был (почти как в детстве,
Когда игрушку всё же покупали,
Которую выпрашивал я долго),
Как счастлив был по-детски я,
когда
В который раз исправленная схема
Работать начинала, как часы!
И всё!
И всё!
На этом надо было
Остановить упорный поиск мой!
Развернутая схема открывала
Передо мной гигантскую картину:
Как из безвидных первоэлементов,
Из ничего, одною Волей Божьей
В начале получивших бытие, –
Творец Великий, Пламенный Художник,
Ожившие частицы усложняя,
Создал Вселенский Мир и нашу Землю,
И наших прародитей, потомки
Которых, словно волны моря в бурю,
По лику всей планеты разошлись,
Составили народы, государства,
Общественные строи породили,
Которые, смиренно подчиняясь
Закону строгих сжатий и разжатий,
Друг другу пальму первенства вручали
И оставались скромно доживать
На матушке планете.
Но закону
Ритмической замене состояний
И наша жизнь людская подчинялась:
Во время сжатий строже становилась,
В периоды разжатий – человечней,
И каждый месяц, каждая неделя
Нам эти изменения несёт...
И всё!
И мне на этом надо было
Остановиться, Господу сказав
Огромное спасибо за подсказку.
Но тайная и хитрая гордыня
Мне, радостному, тихо нашептала,
Что, если подчинён весь мир закону,
То, надо думать, Божье бытие
Закону, как всеобщему дыханью,
Подчинено.
И я неосторожный,
Неверный и опасный сделал шаг...
И я, увы, не мог его не сделать:
Я лосевский немыслимый трактат
О Жизни Абсолютной, Запредельной
В то время прочитал,
и показалось,
Что он во всём ко «ВЗОРу» моему
Прямое отношение имеет...
И только я принялся совмещать
Платоно-лосевскую Тетрактиду
С моей Триадой,
в ту же ночь приснился
Мне странный сон. Как будто я стою
На берегу овальном и пустынном
Большого озера. Чуть плещут волны.
Вдоль берега полоска камыша.
И слышу я отцовский странный голос:
– Спасайте мать! – и вижу, что рукой
Он мне показывает что-то.
Трудно
И неумело мама из воды
Вздымается и на спину, разбросив
Бессильно руки, падает.
И снова
Вздымается и падает опять...
Безумие какое-то. Загадка.
И ожиданья горестная боль.
Что если что-то с матерью случилось?
Так в этом мире стало ненадёжно.
Вот мама пишет: пенсию не платят
По три-четыре месяца...
Но сон
На этот раз предельно прояснился
(Вернее, – показалось, что предельно).
В очередном письме призналась мать:
Мол, пенсии не носят – это ладно,
Соседи, мол, в подъезде помогают.
Но горе с Танькой, так ужасно пьёт
И пьяных табуном с собой приводит,
Приедь, утихомирь её, сынок!..
Признаться, я сначала не поверил
В какую-то особую опасность:
Попьёт, попьёт Татьяна, да и бросит.
И с нею матери, хоть трудновато,
Но всё же будет лучше, чем одной.
А письма, между тем, всё шли и шли,
И так по этим письмам выходило,
Что нужно было мне её забрать –
Там ей житься совсем не оставалось.
Поехал и забрал. Вот и спасенье.
Вот и отца подсказка пригодилась...
Мне нравилось следить исподтишка,
С каким неистребимым аппетитом
Мать ела хлеб с вареньем или маслом,
Как радовалась жареной картошке,
С каким благоговеньем отрезала
Кусочек ветчины:
– Ах, Валя, Валя,
Всегда-то купит вкусненькое что-то!.. –
Ест, ест, бывало, и добавит тихо:
– Уж мы с Танюшкой там наголодались.
А мне нельзя неемши... Диабет...
И в это время снова мне приснился
Отец. Опять на поезде я ехал.
И сделал он большую остановку
Как будто бы на станции «Юрга».
«Стоянка долгая, и я успею
Родителей проведать». – Так подумав,
Я сельской улицей пошёл безлюдной.
И вдруг в проулке вышли из ограды
Отец и мать, сурово, без улыбки;
И голосом безжизненным и сонным
Сказал отец: – Ты посмотри, старуха,
Кто к нам идёт... – А мама промолчала.
И так легко рассыпался сюжет.
Я матери с тревогой рассказал
Об этом сне загадочном, но мама
Ответила почти что равнодушно:
– А мне отец не снится никогда.
И хорошо. А то ведь я трусиха.
Наверно бы, от страха померла...
Ах, мама, мама! если бы от страха,
А то ведь от гангрены неминучей,
Сгустившейся, как туча грозовая,
И молнией жестоко полыхнувшей.
И не у нас, а дома, в Минусинске,
Куда себя везти ты упросила,
Сказав: – Уж лучше там, сынок, помру... –
И то, что показалось мне спасеньем,
Невиданным обманом обернулось,
И мать не спас, как мне хотелось думать,
А спас Хозяин Жизни, Царь Вселенский...
Как в прошлый раз, я горестно сорвался.
Кому теперь я нужен? Сирота.
И до чего дошел я – Богоматерь
Молил однажды, чтоб дала мне денег
На смертную отраву, на вино.
Но за моё безумное кощунство
Она меня же и спасла, беднягу. –
Однажды в тихом храме предвечернем
Я по совету мудрой киоскёрши,
Купил «Неупиваемую чашу»,
Поцеловал ее и помолился,
И через три неполных дня пропала
Во мне нечеловеческая тяга
К затяжкам сигаретным и вину.
Но не бывает зла без наказанья.
За все мои греховные паденья,
За долгий, очень долгий путь мой к Богу,
За выход к запрещенной, тайной теме,
Когда ещё духовную незрелость
В себе не одолел я, за попытку
Божественную жизнь сравнить с земною
И логике законов подчинить, –
Я был наказан, а точней отмечен,
Болезнью наплывающей боязни;
Так туча грозовая наплывает,
Сгущается, чернеет и швыряет
В притихший мир и молнию, и гром.
Я «ВЗОР» забросил на четвёртой книге,
На самом интересном, необычном
И потаённом месте для меня,
Когда Бог Слово логосов армаду
В материальном мире проявляет,
Да так удачно, прямо по триадным
Неколебимым сменам состояний.
Но к этой злой минуте прочитал я
В догматике серьёзной, православной,
Что Бог на то Он в Вечности и Бог,
Что никаким порядкам и законам
Не подчинён, поскольку Сам – Закон.
Ах, бедная головушка моя!
Мне выпало родителей лишиться,
Чтоб потерять и малую надежду
Достойно завершить свой труд тяжёлый,
Ведь всё, что там сказал я, всё неправда,
За исключеньем бытия земного,
И то превратно понятого.
Я
Вдруг на мели коварной оказался,
Как выброшенный бурею корабль.
Он может плыть, но кто его восставит
На тёмный и глубокий путь морской?..
Когда мои разбуженные страсти
Немного улеглись, –
приснился сон.
Я в тёмную убогую лачугу
Пригнувшись захожу. В лучах лампадки,
Едва мерцающих, я вижу печь,
Что согревала нас в полуподвале
В далёкие, былые времена.
Теперь она холодная стояла
И мрачная. И около неё
Я молчаливого отца заметил.
– А где же мать? – растерянно спросил я.
– Там, – он ответил и в ночную темень
Печального окошка указал.
– Так вы не вместе? –
мне спросить хотелось,
Но снова сон рассыпался, пропал.
И мысли лихорадочно мелькнули:
Ведь за ушедших надобно молиться,
Просить, чтоб Бог простил им все грехи
И в Царствие Своё войти сподобил;
А я ещё пока и не крещёный
И в этом деле –
никакой помощник,
И самому-то кто бы мне помог...
И долго-долго я отца не видел.
Какие только сны ни навещали
Воистину беспутного меня.
Я даже вспомнил, как летал когда-то,
Как весело, с разбегу, отрывался
От потерявшей силу притяженья
Земли.
Припомнил и, рискнув, взлетел
И, взмахивая крыльями-руками,
Над проводами, крышами, садами
Летел, и мой полёт всё длился, длился,
И было так легко, как лишь бывает
В давно прошедшем детстве беззаботном.
Но больше мой отец не приходил,
И мать не снилась, только мельком, смутно.
Забыли, не скучают обо мне.
Или за что обиделись – не знаю...
Но как-то с год назад, в конце весны,
В местах родных я снова оказался
На «Волге», что в редации когда-то
На посевной «Тачанкой» нам служила.
– Ого! как далеко нас занесло, –
Водителю сказал я. – Вот и школа,
Где я учиться начинал. Вон площадь.
Но не было здесь раньше перехода
Подземного... Постой... Останови... –
Мне показалось в этот переход
Вошёл отец мой. Я за ним. И точно.
В своей рубашке клетчатой и в шляпе
Соломенной, всегда, как шлем, блестевшей.
– Эй, папка! ты куда?
– А вон, за речку.
Повыше там, и этот островок
Пока еще водой не затопило...
– Так погоди, поговорим немного.
– Да нет, спешу, ты приезжай попозже.
Мы будем там все вместе...
– На обратном
Пути я непременно заскочу...
А знаешь, папка, я ведь «ВЗОР» свой бросил,
О чём тебе часами говорил я,
Запортил, написал не так, как надо...
– Я знаю. Всё исправишь. И допишешь.
Ну, заезжай. Нас, точно, не зальёт... –
И он исчез – как не было его.
Наверно, б этот сон я и не вспомнил,
Но утром сообщенье передали,
Что Минусинск затоплен.
Наводненье
В верховьях Енисея и пониже
Немало натворило разных бед.
Мир только что узнал о происшедшем,
А мне отец о дьявольском разливе
Воды весенней загодя поведал...
Вот и поверь, что даром снятся сны.
И так мне одержимо захотелось
Пройтись по старой насыпи проточной,
Которая не раз оберегала
Далёких земляков от полых вод.
Да как бы было радостно и славно,
Чтоб мы, отец, с тобою там прошлись.
Чтоб на тебе была рубашка в клетку,
Сверкучая соломенная шляпа
И чтоб ты говорил, от солнца щурясь:
– Вон там, гляди, под той большой корягой,
Я заколол тайменя острогой.
Уж то-то мать меня покостерила.
Большую рыбу до сих пор не любит
Живую чистить... –
Ну, отец, приснись!
Чего тебе в твоём приволье стоит.
Или и там небесные лимиты?
И там свои порядки и запреты?
И надо соблюдать их неуклонно,
Как нам на грешной матушке земле?..
Но этого не может быть. Не может.
Ведь небо – не пропащая земля...
