Нечто о незначимом
НЕЧТО О НЕЗНАЧИМОМ
Биография в стихах
Глава вторая
94.
Понятно, что не с самого начала
Мне эта истини заметна стала.
Я выступал, и добродушный зал
Мне, словно Пушкину, рукоплескал,
И не давалась истина сначала.
95.
Анищенко, сатирик, пародист,
Разбивший всех пиитов местных вдрызг,
Изрёк: “А говорят, поэтов нету.
Вот вам поэт. И вряд ли канет в Лету”, –
Анищенко заметил, пародист.
96.
И вот уж снова в дружеском подпитье
В общаге (по-простому, в общежитье)
Сидим мы тесным кругом за вином
И споры о поэзии ведём
Уже в изрядном дружеском подпитье.
97.
Но этот наш возвышенный настрой
Уже и горечь приносил порой.
В селе, после концерта, на картошке,
Мы как-то выпили не понарошке,
И этот наш возвышенный настрой
98.
Начальству сельскому не приглянулся.
Ушло письмо декану. Тот ругнулся.
Подумал походил. Дал делу ход.
И нас собранье взяло в оборот
За тот пикник, что так не приглянулся
99.
Начальству сельскому. Двоим из нас
Пополнить посоветовали класс,
Который дух и тело закаляет,
И только одному лишь, как бывает
Еще порою, повезло из нас.
100.
Анищенко (вот пародиста штуки!)
При всём честном народе на поруки
Вдруг взял меня: “Не густо ведь у нас
В УрГУ поэтов”, – и от кары спас
Пиита грешного. – Вот пародиста штуки!
101.
И, кажется, что к моему плечу
Опять коснулся тот, кому свечу
Еще ни разу в жизни я не ставил,
Но снова без внимания оставил
Я то прикосновение к плечу.
102.
Я снова слов высоких не расслышал:
“Ты рано встал, в дорогу рано вышел,
И рано впереди увидел цель,
Но закружила пьяная метель,
И в шуме ты мой голос не расслышал.
103.
Поэт! всё это к цели не ведёт.
Впустую пробежит за годом год.
Лишь за вином ты говоришь о Музе,
Но лишь с одним ты Бахусом в союзе,
А это, право, к цели не ведет.
104.
Да и потом...” Но я, увы, о том
Не слышал. В легком вихре молодом
Мне всё доступным и простым казалось.
Ну, веселюсь, так это ж только шалость,
И стоит ли тревожиться о том!
105.
Вот завтра же скажу прощай веселью,
Житейский путь свой строго сверю с целью,
В соседний сад писать стихи уйду,
И допоздна пробуду в том саду,
Сказав прощай вчерашнему веселью.
106.
И я бродил в осенней тишине,
И Муза прилетала вновь ко мне,
В послушном сердце чувства разжигала
И рифмы находить мне помогала,
И я бродил в осенней тишине.
107.
“В Свердловске осень. Синий дождь
До блеска тротуары вымыл.
Когда по улице идешь,
Цветами пахнет полевыми.
108.
Цветами пахнет... И опять
С какою-то щемящей силой
Я не могу не вспоминать
О доме, о родных, о милой.
109.
И вижу я наш старый дом
С тесовой крышею покатой
И просинь неба за окном
Пылающую в час заката.
110.
И вижу я отца и мать.
Они сидят за чашкой чая
И долго не ложатся спать,
С тоской о сыне вспоминая...”
111.
А вечером вновь гость у нас случился.
Ещё недавно он в УрГУ учился,
Теперь бросал на нас с экранов взор,
И вот известный телерепортёр
В гостях у нас тем вечером случился.
112.
“Ну, сознавайтесь, кто у вас стихи, –
Спросил он, – пишет? Кто здесь от сохи?
Из глубины российской?” – Закивали
Друзья да на меня и показали:
И от сохи, и пишет, мол, стихи.
113.
“И славненько!– сказал пришелец мирный. –
Стихами мне забьёшь пробел эфирный.
Получишь гонорар – и в ресторан.
Обмоем выход на телеэкран.
И славненько! – сказал пришелец мирный. –
114.
Ну, а пока, дружок, держи аванс.
Ведь надо же заботиться о вас.
Бутылок пять купи хорошей водки,
Ржаного хлеба, луку и селёдки.
Дружок, на это и потрать аванс”.
115.
Так утром я с весельем распростился,
А вечером опять развеселился,
И Юра Уткин, тележурналист,
Всё говорил, и весел, и речист,
И только утром с нами распростился.
116.
О, праздный рай студенческой поры!
Щедры твои лишенья и дары –
То ни рубля в изорванной кармане,
То царский пир, и даже в ресторане...
О, праздный рай студенческой поры!..
117.
То полное незнанье и шпаргалки,
То убежденье, да такой закалки,
Что и сам бог не переубедит,
И как стрела оно в тебе сидит,
И никакие не нужны шпаргалки.
118.
То времени летящего в обрез,
А то его до самых до небес –
Как вёрст известных, что всё лесом, лесом,
И хоть им начинай делиться с бесом,
А то его, глядишь, опять в обрез.
119.
Но вот беда! Когда чего-то много,
Его не ценишь. Для отделки слога,
Настройки лиры, прочего всего
Затратил я всего-то ничего...
Не ценим мы, когда чего-то много.
120.
Тогдашние фантазии в стихах
Взошли всего на нескольких листах
Обычной ученической тетрадки.
Но как они для сердца были сладки,
Тогдашние фантазии в стихах!
121.
За рядом ряд они толпились, вроде
Той помидорной рати в огороде,
Которую выращивал отец,
Завхоз горпищеторга, не борец,
Сам мирной помидорной рати вроде.
122.
Но я-то, без сомненья, был борцом,
И я не только воевал с отцом,
Но и со всем заевшимся мещанством
Во всем моём отечестве несчастном,
Поскольку был поэтом и борцом.
123.
“Цитируем, на пьедестал возносим
С летящим жестом поднятой руки.
На левой стороне, у сердца носим
С его изображением значки.
124.
Но вижу я – с завидною упорностью
Круша с трибуны подлость, как таран,
Оратор, в жизни встретившийся с подлостью,
Теряет свой ораторский талант.
125.
Художник, посвятив себя искусству,
Борьбе со злом за торжество добра,
Меж ними так лавирует искусно,
Всё дальше уходя от Октября.
126.
Рабочий из словесного ружьишка
Палит по шефу: “Бюрократ! Битюк!”,
Но там, где надо, выстрела не слышно,
Ружьишко камнем падает из рук.
127.
“Раздвоенность – плебейское явление!
Раздвоенность – опаснее оков!” –
Предупреждает нас товарищ Ленин
С портретов, партбилетов и значков”.
128.
“Ну, это здорово! – сказал мне Уткин,
Когда с телеэкрана через сутки
Я свой шедевр тогдашний прочитал. –
Хорошую пощёчину ты дал
Мещанам нашим”, – так сказа мне Уткин.
129.
Но, правда, от пощёчины моей
Никто из омещаненных людей
Не охнул, не икнул, не пошатнулся,
А может, даже кто-то усмехнулся
От звонкой той пощёчины моей.
130.
По-прежнему ораторы кричали
О подлости, но лишь её встречали
В обычной жизни – тут же немота
Им открывать не позволяла рта,
И лишь с трибун о подлости кричали.
131.
Рабочие в курилках у себя
Ругали шефов, шибко не любя
Их за враньё, гордыню и чванливость.
Но в целом-то хранили молчаливость,
Не то что там, в курилках у себя.
132.
Художники, вершители искусства,
Лавировали смело и искусно
Меж Сциллой зла, Харибдою добра,
Ну, словом, процветали, как вчера,
Художники, вершители искусства.
133.
И так же длиннорукий истукан
Всех пролетариев подлунных стран
Беззвучно призывал соединяться,
Но всё до них не мог он докричаться,
С протянутой рукою истукан.
134.
Но в этот вечер ресторан “Урал”
Не только местом развлечений стал,
Узнали мы за выпивкой былинной,
Что собирается отряд целинный
И тоже под названием “Урал”.
135.
(В те годы на просторах Казахстана
Совхозы создавались неустанно.
И чтобы поскромнее был расход,
Их создавал студенческий народ
В те годы на просторах Казахстана).
136.
Признался Уткин: “Сообщить могу,
Что будет там бригада из УрГУ.
И захотите, вас в бригаду эту
Включу без разговора. По секрету
Я вам сегодня сообщить могу”.
137.
“Вот всех нас и включи!” – мы загалдели.
И по причине этой захотели
Армянского хлобыстнуть коньяку.
Коньяк на водку. Крепче на веку
Не приходилось пить. Мы загалдели.
138.
Но сигаретно-водочный галдёж
Не помешал нам видеть в дымке всё ж
Многоэтажки нашей дивной стройки.
Не помню, как добрался я до койки.
Шумело в голове. Галдёж. Галдёж.
139.
И всё-таки ожил проект наш скользкий.
И вот в совхоз мы едем “Комсомольский”.
Гремит по рельсам песенный вагон.
И день и ночь гитар нестройный звон.
Ожил, ожил, ожил проект наш скользкий!
140.
Потом летели мы в грузовике.
Всё степь да степь вблизи и вдалеке.
Всё порыжевшие от солнца травы.
Озёра голубые без оправы
Деревьев. Мы летим в грузовике.
141.
И где же, черт возьми, многоэтажки
Совхоза нашего? Трещат рубашки
На злом и терпком солнечном ветру.
И ночью мчимся в кузове. К утру
Должны бы нам предстать многоэтажки.
142.
Но рано наступающий рассвет
Степь озарил, а их всё нет и нет.
Вот наконец какие-то домишки
Увидел первым Вася Кокорышкин.
Домишки. Степь бескрайняя. Рассвет.
143.
У домика дирекции совхоза
Оркестрик туш сыграл разноголосо,
И сам директор, кругленький казах,
Приветствовал нас с огоньком в глазах
У домика дирекции совхоза.
144.
Потом по глади обжитОй земли
К студгородку нас дружно провели –
К огромным равнобедренным палаткам,
Как всё вокруг зеленовато-гладким
На островочке обжитОй земли.
145.
Директор словно солнышко сиял,
Он на столы под крышей указал:
“Сегодня я вас лично угощаю.
У вас сухой закон, я это знаю,
Но будет плов с кумысом”, – он сиял.
146.
Столы из досок от еды ломились.
Мы ели от души. “Скажи на милость, –
Изрёк Рожнёв Роберто, – так пойдёт,
Посёлок не построим и за год”.
Столы из досок от еды ломились.
147.
А Кокорышкин (плова полон рот)
Рожнёву возразил: “На-а-ба-рот!
С таким не-чело-вече-ским пита-ньем
Копец придёт за ме-сяц на-шим зда-ньям.
Я га-ва-рю вам” – (плова полон рот).
148.
Я всё смотрел: а где ж многоэтажки
Мы будем строить? На огромной чашке,
Положенной природой кверху дном,
Они бы тут кричали об одном –
О важности своей, многоэтажки.
149.
Но всё легко директор разъяснил.
Он от столовой нас сопроводил
Через кусты чилижника на стройку
Пустынную. Задав головомойку
Кому-то из своих, он разъяснил,
150.
Что здесь, на пустыре, согласно плана,
Ряды одноэтажек из самана
Должны мы этим летом возвести
И новоявленный совхоз спасти
По сдаче в строй жилья, согласно плана.
151.
Рожнёв, наш бригадир, задал вопрос:
По договору должен был совхоз
Домов саманых сделать планировку...
Директор тут прервал его неловко:
“Поехали. Сейчас решим вопрос”.
152.
Видать, решенье этого вопроса
Шло по-казахски необычно косо.
Роберто наш явился лишь к утру:
“Ребята, – квасу, а не то помру.
Чёрт их дери с решением вопроса...”
153.
“Держи, Роберто! Вот квасок, Рожнёв!”
Взяв банку кваса у говорунов,
Он начал пить и рыкнул, опорожнив:
“Я ж говорил вам – не Рожнёв а Рожнев!”
И точно ведь – стал Рожнев, не Рожнёв.
154.
Такого делового бригадира,
Пожалуй, не было с начала мира,
Работой нашей он не жил – горел,
А иногда как будто бы зверел,
Не Роберт – лев в обличье бригадира!
155.
Лишь утро свой казало нам язык,
Как в наши сны врывался грозный рык:
“Подъём, братишки! Я вам рад безмерно”.
А мы ругались: “Чёрт твой брат, наверно” –
Лишь утро свой казало нам язык.
156.
Едва мы проникали в рай столовки,
Уже привычный рык железной ковки
Гремел, как грозовой небесный свод:
“Быстрей, братишки! Нас фундамент ждёт” –
Едва мы проникали в рай столовки.
157.
И вновь замесы глинистой земли
Цепочкой бесконечной шли и шли.
И вёдра с нескончаемым замесом.
И каждое, наверно, с тонну весом.
И вновь замесы глинистой земли.
158.
А солнце жгло огнём своим безбожно.
И молча я вопил: “Да как же можно
Работать в пекле!” Ну, а солнце жгло.
Но вот оно-то мне и помогло,
Хотя и жгло огнём своим безбожно!
159.
Дней через пять я, в общем-то, сгорел.
До этого, однако, наторел –
Месить замесы, вёдрами таскать их,
В фундаменты хибарок выливать их,
В каменоломне грохать, – но сгорел.
160.
Наш врач отрядный, Васильков Валера,
Сказал мне: “Забери тебя холера!
Да ты сгорел! А ну-ка в лазарет!”
И на ухо: “Ведь ты у нас поэт.
Пиши отрядный марш”, – сказал Валера.
161.
(Чуть поясню: в Свердловске у него,
Мы собирались; более того –
Частенько там бывал поэт Дагуров;
Он богом был у нас, у балагуров;
Мой звонкий слог чуть-чуть и от него).
162.
Спина и плечи, будь здоров, болели,
Но чуть не до утра мы с ним сидели,
Глушили спирт рюмашками, стихи
Читали, позабыв про все грехи.
(Спина и плечи, будь здоров, болели).
163.
“Мне на работу, а тебе в кровать, –
Сказал Валера. – До упора спать.
Потом спроси у медсестры бумаги.
Для вдохновенья там еще полфляги.
Пиши – в кровать, пиши – опять в кровать.
164.
Ну ладно, забери тебя холера!
Пойду побреюсь”. – И ушел Валера.
А я нашел бумаги, сел за стол,
И начатый хорей меня увёл
К Морфею. Забери меня холера...
164.
“Где-то за долами за полями,
Светится знакомое окно,
А у нас в прокуренной палатке
Сыро и темно.
165.
Милая в своём вечернем платье
С кем-нибудь сейчас идёт в кино,
А у нас в прокренной палатке
Сыро и темно.
166.
Кто-то уплетает шоколадки,
Кто-то пьёт коктейли и вино,
А у нас в прокуренной палатке
Сыро и темно.
167.
После скоростной саманной кладки
Наступает вечер голубой,
А у нас в прокуренной палатке
Сыро и темно.
168.
И на нарах растянувшись сладко,
Вымокшие за день под дождём,
Мы лежим в прокуренной палатке,
Курим и поём.
169.
Где-то за долами, за полями
Светится знакомое окно,
А у нас в прокуренной палатке
Сыро и темно...”
170.
Уж песню весь студенческий отряд
Пел у костров. Я был, конечно, рад.
Но телеграмма из военкомата –
Меня сразила, хлеще автомата.
Прощай, бригада. И прощай, отряд.
171.
Валерий Васильков, в обход закона,
Стоявшего за трезвость неуклонно,
Куда-то съездил и привёз вина.
И мой отъезд отметили сполна
Мы в вечер памятный, в обход закона.
172.
“Служи, родной!” – кричала мне братва.
На проходящий поезд мы едва
Не опоздали. Снова пировали
Уже в степи. Но поезд мой застали.
“Служи, родной!” – кричала мне братва.
173.
Но не пришлось мне со своим набором
В Егоршино уехать. Был майором
Отпущен на свободу, но до дня,
Когда повесткой вызовут меня
И заберут уже с другим набором.
174.
Забрали всё же. Я в Чебаркуле.
В предзимней непогоде, в полумгле.
Учусь, смешно сказать, на понтонёра.
Спешат кадровики. Ученье скоро.
Забрали всё же. Я в Чебаркуле.
175.
И вдруг перед учением нечистый
Наслал на всю округу снег пушистый.
Он день и ночь густой стеной валил,
Но капитан наш непреклонен был.
Ученье проводить! – Вот дух нечистый!
176.
Ползу с учебной миной на руке.
При каждом (вроде ящерки) броске
Она старается с руки свалиться,
Но не на миг нельзя остановиться.
Ползу с учебной миной на руке.
177.
Снег в рукавах, в бушлате, в рукавицах,
И речь не о каких-нибудь крупицах,
А о приличных ледяных горстях,
Но я ползу на совесть и на страх.
Снег в рукавах, в бушлате, в рукавицах.
178.
“О, Господи! – Взмолился я тогда. –
Быть понтонёром – сущая беда.
Я, видимо, в учебке этой сгину.
Ишь как свело морозом руки, спину.
О, Господи!” – Взмолился я тогда.
179.
И только что к казарме подошли мы,
Штабист какой-то подкатил на “ЗИМе”:
“Где рядовой Ефремов, капитан?” –
“Да вон, в строю.” – “Мне генералом дан
Приказ...” – едва к казарме подошли мы.
180.
Меня переодели, так как я
К концу учений стал дубей дубья.
Втолкнули в легковушку, мать-старушку,
И подполковник мне сказал на ушко:
“Держись свободней и смелей, как я”.
181.
Так и предстал я перед генералом,
Не очень полным, и не очень старым.
“Историю дивизии создать
Нам надо. В быстром темпе, так сказать.” –
Стою по стойке перед генералом.
182.
А он: “Садись. Материалов – кладь.
В секретке будешь под расписку брать.
Сиди пиши в отдельном кабинете.
История – и ничего на свете.
Увидишь сам – материалов кладь”.
183.
О, Боже мой! гора какая спала
С моей души! Я просто так сначала
Сидел за новым тумбовым столом.
Какой в солдатской жизни перелом!
С души моей гора какая спала!
184.
А к вечеру, и тоже просто так,
Володька Краснопёров, весельчак,
Уже сосед, сержант политотдела,
Зашёл ко мне, беседа закипела,
А ведь зашёл случайно, просто так.
185.
“Автобус в офицерский городишко
Сейчас пойдёт. Тебе не будет лишка
О нашем клубе тамошнем узнать.
Берусь и рассказать, и показать
И клуб, и офицерский городишко.
186.
“Да, вроде, доложиться надо мне...” –
“Ну, забывай об этом... Старшине
Скажу я в разговоре телефонном,
Что мы с тобою в клубе горнизонном,
Ты в важном деле помогаешь мне...” –
187.
И тут же трубку снял и громко, смело:
Мол, беспокоят из политотдела
Ефремова, мол, нынче не терять.
Он в клуб отправлен факты собирать
С сержантом нашим – чётко, громко,смело.
187.
А мы в буфете взяли коньяку,
Зашли к киномеханнику, дружку
Володькиному, под гитару пели,
Стихи читали, сладостно балдели,
Поскольку приобщались к коньяку.
188.
О! Вовка Краснопёров был мастак
Читать по памяти. Читал он так,
Что дружно животы мы надрывали,
И в вечер тот до слёз мы хохотали,
Читать по памяти он был мастак.
189.
Он Зощенку любил до умиленья,
Он в роль входил к началу представленья,
Чуть похохатывал, хитрющий вид
Вдруг принимал, вот-вот и улетит, –
Он Зощенку любил до умиленья.
190.
“Я, братцы, баб таковских не люблю,
Что ходят в шляпках модных а-лю-лю,
Зуб золотой, собачка, серьги в мочках
И вечно в фильдекосовых чулочках,
Я братцы, баб таковских не люблю.”
191.
(Читатель помнит, как аристократку
Герой рассказа, видимо с устатку,
Повел в театре в тамошний буфет,
А там каких пирожных только нет,
И к ним-то он подвёл аристократку).
192.
“ – Тортинку скушайте, я заплачу.–
Хвать первую, вторую, я молчу.
Но на четвёртой, право, я взъярился.
– Ложите взад! – и, вроде, сматерился. –
Чёрт вас дери! я лишь за три плачу.
193.
Но коль тортинка оказалась смятой,
Плачу и за нее, и на попятный:
– Уж ешьте. Не стесняйтесь. – Между тем,
Тут дяденька: – Давайте я доем! –
И съел, хоть и была тортинка смятой...”
194.
Ах, Краснопёров Вовка, милый друг!
Куда всё это провалилось вдруг?
Уехал ты на север. Там и сгинул.
И наш суровый мир навек отринул.
Ах, Краснопёров Вовка, милый друг!
195.
Ну, а покуда жили мы не хило.
Безумная удача нам светила.
И “Красный” (вспоминается) боец”
Был к нам добрее, чем родной отец,
А потому и жили мы не хило.
196.
Ты был художник. Лист карикатур
Ты мигом за короткий перекур
Набрасывал. А я в стихах текстовки
К ним сочинял. И этот труд наш ловкий
Охотно брал отдел карикатур.
197.
И в каждой свежевышедшей газете
Карикатуры помещались эти
И подписи в стихах. И гонорар
На нас валился, словно божий дар,
Но мы не богу кланялись – газете.
198.
И я в те дни, как выше вам сказал,
Историю дивизии писал.
И это для меня простое дело
Меж нашими забавами летело,
Как ветер в поле, так бы я сказал.
199.
Уже я шёл к концу второго тома.
Позавтракав, я по утрам знакомо
Садился за штабной широкий стол.
Но как-то Краснопёров вдруг зашёл
С улыбочкой: “Конец второго тома?
200.
Давай-ка к шефу. Новость есть одна.
Должна тебе понравиться она”.
И в самом деле – новость уж так новость!
Рассыпалась армейская суровость,
И воцарилась новость лишь одна.
201.
Мне шеф сказал: “В дивизии проверка
Начнётся скоро, и тебя, наверно,
Придётся нам на всякий случай скрыть.
Где мог бы ты недели три прожить,
Пока идёт в дивизии проверка?”
202.
Да где прожить? В Свердловске, у друзей
Ургушной славной юности моей.
И вот, гремя по стыкам, поезд мчится.
И суждено ему остановиться
В весёлом городе моих друзей.
