Лесопарк. ПУСТОТА

В доме обосновалась пустота. Капающая, тикающая, гулкая, отдающаяся глухими соседскими голосами, хлопаньем дверей, урчанием лифта за стеной. Она принимала очертания предметов, имитировала вещи, звуки.

 

Соседи на лестничной площадке поглядывали на меня с опасливым участием. Заходить перестали вовсе. Сослуживцы, когда я входил, замолкали и принимались переглядываться. Начальник, начиная разговор, откашливался и глядел в сторону. Порой мне казалось, что было бы, наверное, легче, если бы я впал в отчаяние, в остервенелую, запойную тоску с её проклятьями, бессвязными монологами. Из всего этого был бы со временем какой-то выход. Было иное — стоеросовое, пугающее равнодушие. И я не знал, чем это завершится. Я не боялся памяти, не закрыл её двери на засов, я, к примеру, порой подолгу рассматривал разбухший семейный альбом, перебирал её вещи, но не ощущал боли, хотя хотел ощутить. Было лишь глухое, отдалённое колыхание чего-то невыносимо сдавленного, и я понимал, что когда-то эта тонкая оболочка прорвётся, и вот тогда все это вспухнет и выплеснется наружу...

 

Устойчивость мира вокруг меня пугала и настораживала. Сам я не изменился ни в чем, остались те же привычки, я исправно ходил на работу, со временем сослуживцы перестали относиться ко мне по-особенному. Я чётко, даже чётче, чем ранее, выполнял обязанности, выходил на перекур, слушал анекдоты, хотя не всегда их понимал. У меня был нормальный сон, нормальный аппетит. Именно так, как писала Анна: «Все останется на месте, а меня — нет».

***

Однажды я решил: у меня теперь два пути в жизни — или каким-то непостижимым образом выжечь все из памяти, как-то заново родиться, начать сначала, или выяснить все, что случилось с Аней до конца. Жить дальше с этим сгустком пустоты внутри было немыслимо.

 

Анна была главной составной частью некой многослойной, но в сущности простой системы счастья и покоя, которая была всегда незримо со мной как некий прозрачный купол, даже если я порой подолгу бывал вне дома.

 

Она была сметена, выброшена из жизни некой силой. И какая-то, тоже чужая, увещевающе циничная логика мягко предполагала принять все это как злополучное стечение обстоятельств, и даже предначертание судьбы. К этому же бессловесно призывали окружающие — родственники, друзья, сослуживцы. Анну забыли, ибо её надлежало забыть. Забыли как живого человека, продолжая, почтительно помнить как некий неживой обелиск. И мир существовал без неё уверенно и комфортно. Круги разошлись, водная гладь успокоилась.

 

Её место в приёмной заняла пучеглазая блондинка с парафиновым лицом и неприятно резким голосом, которая очень быстро всё там расставила по-своему. Я пришёл тогда к управляющему банком, худощавому, подвижному человечку с уродливой фамилией Горпин, за некоей причитающейся суммой. Начал и сбивчиво втолковывать ей, кто я и зачем, но девица прервала мой спотыкающийся монолог нетерпеливым жестом. «Проходите, Олег Эдуардович как раз сейчас свободен». Прочирикала и махнула рукой, не отрываясь от пиликающей, переливающейся разноцветными кубиками компьютерной игрушки.

 

Горпин протянул мне вялую, влажную руку, пробормотал, в какой кабинет надлежит мне зайти, какие бланки заполнить, какие справки представить... Глаза были затравленные, точно разговор был для него непереносим. «Мне очень жаль», — проникновенно, с усилием промолвил он под конец.

 

«Что?! Что именно вам — жаль?!» — я вдруг не выдержал.

 

Горпин вдруг отпрянул, глаза его округлились от непонятного страха, он стал в чем-то меня убеждать, прижав руки к сердцу. Я смущённо буркнул извинения и торопливо вышел, не попрощавшись.

***

«Паша, тебе надо развлечься. Нет, не в прямом смысле, конечно. Может, ты отпуск возьмешь? Тебе есть куда съездить? Ты все это в себе запер, и теперь оно из тебя не может выйти. А надо, чтоб вышло, понимаешь? Иначе — плохо».

 

Так сказала Регина, когда я провожал её до стоянки.

 

«Я серьёзно говорю, — Регина глянула на меня, как на больного ребёнка, — съездить тебе нужно куда-нибудь. Ты мне совсем не нравишься. После поминок сразу уезжай. С поминками я тебе помогу, да и все помогут».

 

«Каких поминок?» — я даже удивился.

 

«Паша, да ты что! Сорок дней же скоро. Анечке-то».

 

«А, ну да, — я смущённо кивнул. — Только знаешь... Ты меня правильно пойми. Не будет никаких поминок. Вот просто не будет и все».

 

«То есть... Ты серьёзно?»

 

«А ты как думаешь?».

 

«Ну да, конечно... Ну почему, Паша? Что случилось-то?»

 

«Ничего не сучилось. Просто я так решил. Давно уже».

 

На самом деле решил-то я только что. Вдруг понял, что больше это порционное блюдо ритуальной памяти не вынесу.

 

«Зря ты это, по-моему. Если в смысле денег — так поможем. Все помогут».

 

«Кто это — все? Виктор Михайлович Гурьянов тоже поможет?»

 

Я выкрикнул это с какой-то фальцетной петушиной закавыкой в конце. Зато Регину будто подменили, из снисходительно участливого друга семьи она в мгновенье ока преобразилась в перепуганного, не знающего, куда деваться подростка. Съёжилась, быстро, отстранений огляделась по сторонам.

 

«Ты чего скукожилась! — я зло усмехнулся. Случайная, непреднамеренная злость продолжала колобродить. — Шучу. А вы чего вообще боитесь-то все? Что вы все коситесь, переглядываетесь? Никто ж вас не винит ни в чем. Ясно же— несчастный случай. Это официально. Неофициально — суицид. Красивое какое слово, а? Ты только вслушайся, как звучит — су-и-цид. Как китайский император. Такое случается у людей с неустойчивой психикой. Ведь так?!»

 

Регина успокоилась, взяла меня за локоть и отвела в сторону.

 

— Паша, ты не выпил? Нет? Напрасно. Тебе лучше выпить. Еще раз говорю: тебе надо уехать. Я знаю, что говорю.

 

— Знаешь! Ты вообще много знаешь. Верно? А улыбаюсь потому, что мне об этом, про то, что уехать, — уже говорили. Угадай, кто?

 

— Угадывать я ничего не буду.

 

— Ладно. Хотел спросить. Ты в ту ночь — помнишь, когда я тебе позвонил по поводу Анны, говорила про какое-то кафе. Не помнишь, что за кафе?

 

— Да откуда мне знать, — Регина вновь нервно обернулась.

 

— Случайно не «Акапулько»? Что это вообще за кафе такое?

 

— Я не знаю, — Регина глянула на меня уже с откровенной опаской. — То есть, я слышала про такое кафе. Страшно дорогое. Латиноамериканская кухня. Музыка тоже. Всякие бесамемучо...

 

— Так это там было?

 

— Может, и там, — она нахмурилась. — А что?

 

— Да ничего, — я махнул рукой. — Пойду я, пожалуй.

 

— Паша, — Регина схватила меня за локоть. — Ты все- таки уезжай, а? Ну возьми отпуск, то да сё. Недели на три. Но перед этим зайди ко мне. Обязательно. Не здесь же отношения выяснять. И запомни хорошенько: я тебе — не враг. Что бы ты обо мне ни думал. И не дури, я тебя умоляю — не дури. Все очень серьёзно. Давай, Паша, иди домой. Поминки — твоё дело, может, ты и прав, не нужно сейчас ничего. Подойдёт время — помянем. Как положено. А ко мне зайди обязательно. Давай».

 

Она неожиданно чмокнула меня в щеку, смахнула ладонью помадный след и проворно поднырнула под пёстрый шлагбаум автостоянки.

 

Стало почему-то спокойнее. Итак, она все знает. Не все, но много больше, чем я. Она сказала: «Все очень серьёзно». Кто бы сомневался. Она сказала: «Я тебе не враг». А где вы видели врагов? Врагов вообще не существует, Просто каждый делает своё дело по своему разумению и по обстоятельствам. Она сказала: «Что бы ты обо мне ни думал». А я пока еще ничего и не думаю. Она сказала: «Обязательно зайди». А вот это — непременно, Регина Вячеславовна.

 

Однако сперва — вы, господин Гурьянов, отец наш, кормилец. Вам это покажется смешным, но я желаю непременно знать правду. И вы мне её скажете. Вам придётся понять, что мир не карточная колода, где каждой масти дадено своё место. Вам придётся усвоить, что случайностей в мире куда больше, нежели закономерностей, а незаметное — далеко не всегда незначительное.

 

Я — один, и это не слабость, а преимущество. Одиночество превращает в невидимку. Я жалок и незначителен, и это преимущество, ибо даёт поле для манёвра. И главное — я лёгок, как травинка, потому что всё потерял и мне уже нечем жертвовать в этой жизни. Ежели не получится короткой войны, я готов к длительной. А я не позволю себе их совершить. Я приду в дом врага как горемычный вдовец, и если пойму, что нынче не время, раскланяюсь и уйду, пятясь и прижимая шляпу к груди, прийти завтра. Я нелеп и смешон, и это не слабость, а преимущество. Под шутовским колпаком спрятать нож сподручней, чем в голенище сапога. Самый жестокий бунт начинается с покорных стенаний. Тень Анны не сможет меня осудить, ибо я это делаю не ради неё, а ради себя. И я готов по полной ответить за то, что сделаю. Самое сильное оружие — это когда тебя считают безоружным.

 

И тогда я вспомнил про пистолет.

***

Его принёс года полтора назад Коля Шатунов. И впрямь жизнь Колькина тогда, в который раз уже, вовсю трещала по швам: его жена, Галина, возымела мысль в очередной раз порвать с ним раз и навсегда. «Метаморфоз у неё, — сказал тогда Шатунов и залился злым смехом, — Как у бабочки-капустницы».

 

На воскресенье Шатунов припас поллитровочку, дабы на протяжении дня тешить себя дозами. Галина боезапас обнаружила и перепрятала. Обнаружив пропажу, Шатунов поначалу решил потихоньку сыскать её собственными силами, затем с негодованием обратился к супруге. Та поотнекивалась, а затем с воплем «да залейся!» бросила свёрток мужу в расчёте на то, что тот поймает. Колька оплошал, бутылка упала на пол звоном. Галина, поняв, что скандал неминуем, собралась и со словами: «вытирай сам свою сивуху» ушла из дома к матери.

 

Колька был подавлен, лицо у него было бледно-серое от небритья и злоупотребления. Поначалу он впал в чернуху, говорил, что у Галки на стороне какой-то мальчонка-малолетка, и что он обоим повыдергивает ноги. Затем стал радоваться предстоящей свободе. Затем принялся передразнивать голос и походку супруги. А затем вновь помрачнел и, убедившись, что Анна, утомлённая пантомимой, вышла из кухни, вдруг со стуком выложил на стол пистолет.

 

«Это что еще?» — я встревожился. -

 

«А то не видишь, — Шатунов приосанился. — Пистолет, это, Воронин. «Вальтер-ПП». «Полицайпистоле» по- ихнему».

 

«И зачем ты его, «пистоле» этот, с собой носишь? Ты бы спрятал его».

 

«Вот я затем и пришёл, чтоб спрятать...»

 

«Так. А почему ко мне?»

 

Тут зашла Анна, я неловко прикрыл пистолет салфеткой, а Шатунов принялся преувеличенно громко рассказывать анекдот. Анна глянула на него с недоумением и вышла. Она терпеть не могла анекдоты. Любые.

 

«А к кому еще? — зашипел Шатунов. — В сберкассу что ли сдать? А дома его держать не могу. Боюсь я Паша. Выкину чего-нибудь».

 

«Погоди, а ты взял-то его где?»

 

«Не поверишь — нашёл. Давно. В старом доме, на Клары Цеткин. Вот там, в подвале нашёл. Мать просила подвал вычистить, я и наткнулся. Ящик от посылок, там тряпье. Сунул руку, а там — он, — Шатунов любовно оглядел пистолет. — Полная обойма, плюс еще одна. Почему не сказал? Должна у человека быть тайна? Вот у меня и была. От всех без исключения. А теперь вот боюсь. Мысли в голове иногда — не приведи бог. Пускай полежит у тебя, а?»

 

«Чего боишься-то?»

 

«Ну... Мало ли что. Выкину еще что-нибудь, неровен час».

 

«Ты давай уж не выкидывай, — я вздохнул. — Так погоди, может, его сдать? Как положено».

 

«Ну да! — Коля тоскливо вздохнул. — У нас, сам знаешь, затаскают. Кто поверит, что нашёл. А выбросить — рука не поднимается».

 

Тут вновь вошла Анна и пистолет был вновь укрыт салфеткой.

 

«Чего это? — Анна подозрительно прищурилась. — Ты чего, Колька, опять притащил? Имей в виду, я...»

 

«Черепаха это. Дуняшка её зовут. Галка, дура, озверела, хочет её на помойку выбросить», — не моргнув глазом ответил Шатунов.

 

Удар в цель. У нас в доме уже жила черепаха. Как-то Анна спросонок наступила на неё в коридоре, едва не упала в обморок. К тому же чуть не вывихнула колено. С той поры вопрос живности в доме не обсуждался вообще.

 

— Коля! — её глаза яростно сузились. — Немедленно...

 

— Все понял, — Шатунов покорно поднял обе руки и бросил свёрток в портфель. Там тут же глухо звякнуло, но Анна не заметила.

 

В прихожей, Шатунов поозирался, извлёк из портфеля свёрток и сунул мне, благо Анна, отошла в сторону. И быстро просочился во входную дверь.

 

На следующий день я отвёз Шатуновскую забаву на дачу и спрятал в чердачном чуланчике, на дне старого самовара с отбитым носиком.