ЛЕСОПАРК

ПРОЛОГ

...Его нашли на отшибе городского парка, на отвесном, заросшем боярышником и бузиной склоне уходящего к реке обрыва. Лет десять назад затеяли строить канатную дорогу, да что-то не заладилось, деньги ушли в никуда, от задуманного сооружения остались лишь полукруглые бетонные надолбы вдоль берега. Под одной из них его и нашли.

 

Одет он был в недорогой плащ отечественного пошива, темно-серый, с подкладкой в мелкую шахматную клеточку. Такой же темно-серый костюм. Бледно-розовая рубашка, узкий сиреневый галстук, остроносые полуботинки со скошенными каблуками... В карманах — ничего. Решительно ничего, словно кто-то намеренно их вычистил.

 

Обнаружила его Надежда Владиславовна Зарубина, словоохотливая пенсионерка, жившая неподалеку и имевшая обыкновение ранним утром прогуливаться здесь в поисках, как она выразилась, «душевного равновесия, а также пригодной для обмена стеклопосуды». Речь её являла собою забавный набор вычитанных и затверженных штампов. Едва не запнулась о «неестественно вытянутую» руку. Почему неестественно — не объяснила. Вскрикнула, выронила три пустые пивные бутылки и с редким при её полноте проворством взлетела по склону наверх. Решила, что нужно принять меры, заторопилась к опорному пункту милиции — «сообщить спецслужбам». Сообщила, что ей только что найдено мёртвое тело, и выразила всяческую готовность помочь следствию и тут же на месте и высказала несколько вполне убедительных версий происшедшего, кои были выслушаны невнимательно.

 

Вызванная «скорая помощь», однако, установила, что найденный человек жив, более того, не имеет сколь бы то ни было значительных телесных повреждений. Ссадина над левой бровью и два небольших кровоподтёка, один под нижней губой, другой, более значительный, на шее ниже затылка, недельной давности порез возле правой кисти. Привести в чувство, тем не менее, не удалось, и его увезли во вторую городскую больницу. Однако и там он не приходил в сознание более суток.

 

Рабочий день уже заканчивался, когда врачу Виктору Егорычеву позвонили в ординаторскую и сказали, что тот вчерашний «найдёныш», вроде, приходит в себя. Егорычев пожал плечами, однако спустился на третий этаж, в коридор, где за неимением свободных мест был временно размешен пострадавший.

 

— Как наше самочувствие. — спросил он и присел на край койки.

 

«Найдёныш» вздрогнул, глянул на него сначала с тревогой, потом со спокойным равнодушием.

 

— М-м. простите, вы... Вы — кто?

 

— Я? — доктор усмехнулся и покачал головой. Я — доктор. Зовут меня Виктор Борисович. Егорычев. Запомнили? Ну а вы? Как самочувствие?

 

— Его-рычев, — он отвлечённо улыбнулся. — Да. Запомнил. А... У меня... Я в больнице. Да?

 

— Ну конечно. Случается с каждым, знаете.

 

— Случается. А у меня... Простите, я что-то не могу вспомнить, а что случилось-то вообще? Мне стало плохо?

 

— Да трудно сказать. Вообще — черепно-мозговая травма.

 

— Вот как. — Он напряжённо понизил голос. — Что. очень серьёзно?

 

— Ну, несерьёзных черепно-мозговых травм не бывает, строго говоря. Но могло быть хуже, скажем так. Перелома нет. череп не повреждён. В известной мере вам повезло. В известной мере.

 

— А... я давно здесь?

 

— Второй день. Ну, утомлять вас не буду, отдыхайте. Вы только, если не трудно, адресочек сообщите, пожалуйста. А то ведь ищут, наверное, волнуются.

 

— Адрес. Ну да, конечно. — он вновь попытался улыбнуться. Так...

 

Какое-то время он молчал, лицо его то и дело меняло выражение — досада сменялась надеждой, надежда раздражением и страхом.

 

— Знаете. — он растерянно улыбнулся. — что-то голова разболелась. Я потом, ладно? Уж извините.

 

— Конечно, конечно. — Егорычев кивнул, глянул на него как-то странно, исподлобья, похлопал легонько по плечу и вышел.

 

II

 

Адрес. Ведь как просто. Даже смешно. Ну улица, дом, квартира. Улица... Иванова. Петрова. Сидорова. Краснопролетарская, Вторая Союзная. Нет. не так. Дом... Кирпичный... Панельный. Дверь. Скрипучая... Дальше коридор… Что там?

 

Я пытался вообразить картинку, картинка послушно вырисовывалась и столь же издевательски послушно менялась. Воображение было до идиотизма податливо и липко. Все эти видения уходили, как сквозь сито, ничто не задерживалось, ничто не обжигало: вот оно!

 

Жизнь, прошлое оборачивалось скопищем понятий — дом. семья, работа, друзья — правильных, но пустых оболочек, дурацкий парковый аттракцион с прорезями для лиц. Вот оно что такое ад: ад. это когда не на что опереться. Все. что я мог сказать о себе, это то. что я существую. Даже имя, набор звуков, маленькая, но своя жёрдочка, ниша, нора — перестало существовать, та же размалёванная доска с дыркой, что подставишь, то и будет. Некоторое время я безнадёжно силился ухватить хоть что-нибудь в пустом перечне имён: Николай. Владимир, Виктор, .Леонид. Сергей... хоть какой то узелок, зазубрина, за которыми потянется, потянется наконец невидимая нить. Пётр, Аркадий. Никита. Григорий... ждал гулкого, желанного отзвука, за кото рым мглистое безмолвие заполнится наконец светом и звуками... Василий, Александр, Вениамин...

 

Тьма безмолвствовала. Воображение осталось нехитрой инсценировкой с фанерной бутафорией, глухонемым режиссёром и любознательными зрителями.

 

А утром я подумал: а хорошо бы не приходил сегодня этот Виктор Борисович со своими мягким, вкрадчивым, участливым голосом. Очень уж не хочется сегодня этих простых вопросов, на которые вновь нужно бессильно морщить лоб и беспомощно улыбаться.

 

Сам для себя я уже решил, нет смысла терзать себя, биться о замурованный вход б тоннель дабы вырваться на свет с той стороны сырого осеннего лесопарка. Я понимал, что выход, если только он есть, этот выход, будет найден случайно, нежданно, ослепительным наваждением, которое нет смысла торопить. Но понимал и то. что неизбежно, каждую ночь буду зло и бесслёзно мучить свою затравленную память...

***

На третий день, когда меня только что перевели в палату, пожаловал следователь. Это был маленький человек с редкими, темными волосами и изжелта-бледным. лицом. Он неловко и грузно сел на койку, потрепал меня по плечу с ободряющей фамильярностью. При этом обнажилось запястье с корявой татуировкой «Люба». Он смутился и убрал руку.

 

— Филинов Вадим Эдуардович. Забавное сочетание, верно? Его или запоминают сразу и на всю жизнь, или не могут запомнить совсем.

 

— Запомню. — я кисло улыбнулся. — У меня память свободная...

 

— Шутите? — Следователь коротко засмеялся. — Это хорошо. Ну так вы готовы со мной побеседовать?

 

— Да я-то готов. Знать бы о чем.

 

— Ну. это всегда отыщется. Так. мне сказали, что вы... ну. вроде, получается, не помните. Ничего. То есть, ни имени, ни адреса? Да?

 

— Получается, так. Только об этом. Вадим Эдуардович, я бы предпочёл беседовать с врачом. У вас. кстати, как с преступностью в городе?

 

— У нас? — Филинов глянул на меня удивлённо. — С преступностью натурально все в порядке. В том смысле, что имеет место быть. На среднероссийском, так сказать, уровне.

 

— И громкие дела есть?

 

— Ну как вам сказать. Так. чтоб уж совсем громкие... Я. по правде, тона вашего не пойму. Вы к чему это?

 

— К тому, что вам. как будто делать нечего. Ну что вы со мной возитесь?

 

— Минутку. Взрослый человек, а капризничаете. Совершено преступление. Я его расследую. Как я могу сказать, громкое дело, или нет. если я не знаю даже имени потерпевшего? Не знаю, кто он.

 

— Не губернатор. Не министр. Не банкир.

 

— Положим, вижу, что не банкир. Но... много странного в деле..,

 

— Странное в этом деле то. что потерпевший ни черта не помнит. Вот это странно, настолько, что вы. кажется, мне не верите. Но это. повторяю, вопрос скорее медицины, чем право- охранительных органов.

 

— Э, нет. Странного в этом деле более, чем вы думаете. Что именно? Извольте. Вас ударили по голове, явно не с тем. чтобы убить. Так не убивают. Ударили один раз, больше практически не трогали. Травма, возможно, вообще случайная. Вместе с тем вас как будто спрятали. Или сами спрятались. Спрашивается, зачем? От кого? Случайно? Маловероятно.

 

Филинов достал сигарету, сунул в рот, затем, видно, спохватившись, вытащил и принялся торопливо и неуклюже разминать её пальцами, роняя на колено табачные крошки.

 

— Вы не из нашего города, можно утверждать наверняка. — Филинов говорил медленно, словно размышляя вслух. — Вы сами спросили: «Как у вас с преступностью в городе?» Стало быть понимаете, что вы не здешний. А? — Он вдруг глянул на меня пристально и цепко. — А в чужом городе без документов, без вещей... У вас же не было ничего. То есть кто-то их взял. Ну вещи, деньги — понятно. А документы? Я на другой день обследовал еще раз то место. Нашёл следы и окурочек. Все наисвежайшее. Кто-то приходил туда в тот самый день, когда вас нашли. Может быть, за час до моего прихода. Место там для прогулок неподходящее, склон почти вертикальный, не поленился ведь кто-то спуститься.

 

— Может, кто-то бросил сверху? Я про окурок.

 

— Нет. Он был затоптан, прямо-таки вкручен в землю.

 

— Поспрашивали бы у людей, может, кто видел.

 

— А я и поспрашивал. Сначала — никто и ничего. Потом выплыло кое-что. Всегда что-нибудь да выплывает. Бомжик один. Ипатьев Анатолий. Так вот, он в парке этом живёт, можно сказать. И он сказал, что подходил к нему человечек. Невысокий, одет — так себе. Подходил, пиво предлагал, тот, значит, отказался. Разговор завёл: как, мол, тут, не опасно ли вечерами. Не случаются ли, мол, какие происшествия. Тот и рассказал — вот, мол, недавно нашли тут... Тот: да что вы говорите. Представился журналистом, даже каким-то удостовереньицем помахал, блокнотик вынул. А кто бы, говорит, мне поподробней все это описал. Тот бомжик и назвал нашу пенсионерку Зарубину. Ну ту, что вас нашла. Я тут же к ней. Насилу отыскал. Описал того «журналиста». Та упёрлась, нет, говорит, не подходил, не интересовался. Вот не знаю, не то правду говорит, не то врёт.

 

— Слушайте, а может, он в самом деле журналист?

 

— Нет! — категорически отрезал Филинов.— А то я журналистов не знаю. У нас небось не столица, по пальцам перечесть можно, журналистов этих. Ни на кого не походит. И еще, — тут Филинов вперил в меня долгий и изматывающе проницательный взгляд. — Интересовалась вами женщина одна. По описаниям, лет тридцати пяти — сорока, хорошо одетая, и вообще, говорят, очень даже недурна собой, как говорится. Это вам ничего не говорит?

 

— Нет. Мало ли хорошо одетых да обаятельных. И где она сейчас?

 

— Заинтересовались. Это хорошо. Где сейчас — не знаю. Говорят, судя по всему — тоже не из нашего города. Постараюсь её найти, это не проблема. Ну так пойду я. Вы тут повспоминайте. Я вас навещу вскоре. Как говорится, вы нам помогайте, мы — вам. Да, чуть не забыл. — он притворно хлопнул себя по лбу. — Вот такая цифровая комбинация вам не говорит ничего? Шестьдесят восемь, шестьдесят семь, шестьдесят четыре. Ничего? Подумайте.

 

— Нет, — цифры в самом деле безмолвствовали. — А что это?

 

— Судя по всему, номер телефона. Листок из блокнота. Его нашли метрах в двадцати от того места. Написано шариковой ручкой, синей пастой. Второпях. Я ведь по молодости графологией увлекался. Так вот, судя по всему, писала женщина. Ваших лет или постарше. Сильный нажим сверху и слабый книзу. Женщина, похоже, серьёзная. Но эмоциональная, и, следовательно, немного рассеянная. Написано в сильном волнении.

 

— А вы не пробовали позвонить по этому телефону?

 

— Пробовали, как не пробовать. Установили, кто это. Администратор гостиничного комплекса «Лето» Анжела Яковенко. Я сам звонил. Ничего, говорит, не знаю. Но мне показалось, что она просто не хочет говорить.

 

— Говорите, метрах в двадцати? Но это же парк. Там много народу гуляет. Почему это непременно мой листочек?

 

— Да я и не говорю, что непременно ваш. Хотя место, где он нашёлся, явно не прогулочное. У самого края склона. И потом есть еще одна фишка. В гостинице той в тот как раз день было совершено убийство. Убит некто Гусаров, вор в законе. Застрелен. Птица залётная, но известная. Человек крайне жестокий, но чертовски расчётливый и хитрый. Рыло у него и в пуху, и в перьях, а фактов — ноль. Вот отчасти поэтому я вами так заинтересовался.

 

— Полагаете. — я через силу усмехнулся. — что убийцей могу быть я?

 

— Вообще-то убийцу, предполагаемого, уже задержали. Но давать показания отказывается. То есть вначале отказывался. Потом стал говорить, что про убийство он знал, но убил, вроде, не он, а некий другой человек. Стал я версию отрабатывать — не сходится, все равно всё на подозреваемом замыкается. И свидетели есть. А вы, стало быть, не припомните ничего? — Он с сомнением покачал головой. — Ладно, отдыхайте. Глядишь, чего и вспомните.

 

Он ушёл, оставив после себя мимолётный запах казённого учреждения и недорогого табака. Соседи по палате, до того правдоподобно изображавшие сон, тотчас пробудились. Один из них, лысый, придурковатого вида коротышка, страдающий сиплой одышкой, вдруг подошёл уверенной походкой ко мне, смерил долгим взглядом и подсел.

 

— Грамотно, — сказал он и ободряюще кивнул.

 

— Что грамотно? — поинтересовался я без особого интереса.

 

— Грамотно со следаком говорил. Он, конечно, в это фуфло не верит, ну насчёт памяти. И я тоже бы не поверил. Сериалы мексиканские. Мама не помнит дочку, дочка не помнит внучку. А ты хорошо держишься, спокойно. Голос уверенный. Главное, не увлекайся. Слишком спокойно тоже нельзя, нюх потеряешь. И пришьют тебе того мертвяка из гостиницы как пить дать...

 

— Слушайте, я не понимаю, о чем вы говорите, и понимать не хочу.

 

— А, вот так, да? Ладно, Петрович. Я не обидчивый. Выздоравливай. Будет настроение — поговорим. А так — что зазря мудями трясти.

 

— Какой еще Петрович, — я почувствовал какой-то странный, тоскливый толчок изнутри. — Почему вы решили, что я — Петрович?

 

— А ничего я не решил. Я сам Петрович. Николай Петрович Студенцов. Вот и тебя по простоте записал в Петровичи. А ты чего побледнел-то как? Может, сестричку вызвать? Или ты вспомнил что-нибудь? Дык скажи, я — могила.

 

Ничего я не вспомнил. Лишь тёмная боль в затылке. Тотчас, однако, прошла. Но что-то там было, за этой тяжкой пеленой, что-то было.

 

— Молчишь? Ну молчи. Молчи и слушай, — он вдруг понизил голос до сдавленно свистящего шепотка. — Если ты не ваньку валяешь, а у тебя в самом деле, — он покрутил пальцем у виска, — эта самая амнезия, так завтра сюда человек один придёт, который, вроде, может тебе помочь. Если ты в самом деле хочешь вспомнить. Если нет — скажу, мол, свободен, ошибочка вышла. А?

 

Он вперил в меня тяжёлый взгляд тугодума. Пришлось кивнуть.

 

— Ну, отдыхай, — он тоже кивнул и отошёл в сторону уверенной походкой человека, полагающего себя хозяином чужой судьбы.

 

III

 

Петрович. С одной стороны он никак не находил связи между собой и этим прозвищем. Вместе с тем это слово, он это тоже ясно ощущал, как-то окольно связано с неким отрезком его жизни.

 

Ночью он долго не мог уснуть, хоть сестра и дала ему ка- кую-то маленькую пёструю таблетку. Он неподвижно лежал на спине, сцепив ладони под затылком, рассеянно вглядываясь в блики от проходящих за окном машин, и бессознательно катал в памяти это бесцветное прозвище. Петрович. В какой-то момент имя переросло в звук. Он как будто услышал, как некий голос надтреснутый, недобрый, произносит его. Но звучит оно не как имя, а как прозвище. А во сне вновь пошла неторопливая череда незапоминающихся образов, унылые, серые барханы... Пробуждаясь среди ночи, под храп и бормотание соседей по палате, он пытался восстановить в памяти увиденное там, за чертою сна, и опять ничего. Лишь однажды — короткое, тягостное виденье, причём совершенно отчётливое: запертая дверь и какой-то, хитроумный замок. Чтобы его открыть, было необходимо всего лишь какое-то простое вращательное движение, но оно почему-то не удавалось. Ему нужно было выйти из полутёмного тесного помещения, и этот замок мешал ему это сделать. Он почему-то боялся включить свет. И еще — обернуться назад...

***

С утра коротышка был демонстративно спокоен, насвистывал дурацкий мотив, затеял вялую ссору с толстой добродушной санитаркой по имени Снежана. Перед обедом куда-то надолго пропал. С одной стороны это вызвало облегчение, с другой — смутное беспокойство. Не пришёл и в обед. Зато в тихий час прокрался по-кошачьи в палату и тихонько тронул его за ногу.

 

— Слышь, Петрович. Айда по-тихому.

 

— Куда? — встрепенулся он, хотя и не спал.

 

— Куда! Опить что ль память потерял? Тот человечек пришёл. Я его провёл по-тихому, он в душевой сейчас. Ключи у меня.

 

Коротышка уверенно, не оборачиваясь, подошёл к двери и вышел в коридор, а он покорно встал, поправил одеял» па конке и так же на цыпочках, вышел за ним. Душевая находилась этажом выше. Коротышка шёл впереди, ступал мягко, бесшумно, хоть его прямо-таки распирало от значимости происходящего. А он также осторожно плелся следом, не зная, куда девать колючую, ознобную дрожь, невесть откуда взявшуюся.

 

Так же бесшумно коротышка отпёр дверь, сперва вошёл сам, затем за рукав молча втянул его.

 

Там, сложив ладони на коленях, сидел на отопительной батарее долговязый, плохо одетый человек с редкими рыжими с проседью космами и встревожено бегающими глазами. Завидев его, он поспешно вскочил на ноги, смешно прищурился.

 

— Ну да. — он радостно кивнул, — точно, он.

 

— Тише говори, чай не на демонстрации трудящихся.

 

Подошёл к нему и присел на корточки.

 

— Ну давай. —он кивнул, словно дозволяя. — рассказывай что ли. Что да как. Только тихо, еще раз прошу.

 

— Ну, значит, — долговязый откашлялся. — так вышло. Я неподалеку работаю. В парке Горького. Разнорабочий. Числюсь слесарем, делаю, что скажут. Там и живу, в парке, где разрешат. Одно время в комнате смеха ночевал, меня после этого Райкиным прозвали. В тот день, в пятницу это было, мы контейнер разгружали для ресторана «Лето». Пиво, кока-кола, еще что-то. Я и Генка Бергер. Потом к нам еще один хмырь присоседился. Имени не знаю. Генка его по кличке называл — Педагог. Он подошёл, когда мы, считай, почти все и разгрузили. Я Генке говорю: на хрена, мол, он сдался, делиться с ним. Но Генка говорит, ничего, человек хороший, можно поделиться. Может, он и хороший, но сачок. Одни ящик отнесёт, потом за бок схватится, кривится, стонет Пока кривится, мы еще по два ящика донесём. Но с Генкой не поспоришь.

 

Когда все оттаскали. Гафиз. кладовщик из «Лета», дал нам пузырь «Русской» и пачку сыра, хотя литр обещал, азер чёртов.

 

Ну взяли пузырь. Не хватило. Потрясли карманы, наскребли на два пива. И вдруг этот Педагог подскочил, увидал, вроде, кого-то, и заверещал: сейчас, говорит, будет нам и на пивцо, и на беленькую, и на кое-что еще. Шмыг к гостинице. Там гостиница есть, рядом с рестораном, тоже «Лето» называется. Генка за ним. Гляжу, они гостиницу прошли и идут в сторону магазина «Огонёк». Я подошёл поближе, в магазин, от греха подалее, не вхожу. Выходят. И вместе с ними — вы. А у вас вид такой... Ну, извините, вроде, не в себе вы были. Дальше я плоховато помню. Помню, что кулёк, что у вас в руках был, потом он у Генки оказался, Педагог с вами разговоры непонятные говорит. Я только помню вы все о каком-то Чиполлино, вроде говорили...

 

— О ком? — переспросил он и тотчас похолодел от какого- то тяжёлого, тоскливого толчка изнутри.

 

— Чиполлино! —возбуждённо выкрикнул долговязый, — Сказка еще такая была. Я так понял, что Чиполлино — это вроде кликухи. И, вроде, Чипполину того не то порезали, не то застрелили. Когда Педагог этот вам про то сказал, вы поначалу не поверили, а он вам — газетку. С собой носил, будто знал, что вас повстречает. И там, в газетке, вроде как все про это написано. Вы как прочитали газетку, так с лица сошли, дали этому шакалу Педагогу еще сотенную и говорите, мол, душевно извиняйте, но мне идти надо. Бергер вякнул, мол, еще бы надо с него стрясти. А Педагог — ладно пусть идёт, я знаю, где его искать.

 

Дальше понеслась карусель по полной. Вначале мы ту вашу бутыль опростали, потом еще взяли. В какой-то заход возле магазина нарвались на Расписного. Это шпанёныш, сявка малолетняя, анашист. Я, по правде, его боюсь, как черта. Привязался к нам. Ему попробуй не дай, он чуть что, за бритву хватается, она у него где-то в рукаве на резинке приспособлена. И вот тут Педагог говорит ему: возьми, мол, вон у того гражданина, он мне, говорит, деньгу должен, да все не отдаёт. Я глянул, а там, значит, опять вы. Из гостиницы вышли и прямым ходом туда, в лесопарк

 

— Лесопарк? — он вновь содрогнулся. — Как вы сказали?

 

— Нy да, — удивился долговязый, —А что?.

 

— Н-ничего, — он встряхнул головой. — Странным показалось.

 

— Вoт и я говорю! На ночь глядя, да в темень окаянную. А вы идёте, да еще быстро так, будто дело у вас какое Ну вот, он этой урке сопливой на вас и кивает. Ну пошли мы допивать. Только в беседке за старым планетарием пристроились, вдруг этот назад Расписной бежит, глаза дурные, видать, нас ищет. Я Педагогу говорю: пригнись, может пронесёт. Да не успел, увидел он нас, в беседку влетает и с налёту Педагогу — ногой в бок. Педагог посинел, сполз с лавки. А тот уже бритву свою из рукава вытряхнул. Ты что, говорит, сука мочёная, не сказал, что у него ствол? Тот сипит, кашляет, головой мотает, клянусь, мол, знать не знал, мужик не из блатных, откуда мне знать про ствол. Насилу этого Расписного угомонили. Водки налили. Обмяк, вроде, поначалу. После опять взвился. Он, говорит, меня на карачках ползать заставил, как петуха топтаного, руку чуть не поломал. На крик еще пацаны набежали. Кто-то из них и сказал: давай, вроде, отымем ствол у фуфела позорного. По-тихому подкрадёмся, навалимся. Ну и побежали всем кодляком. Зато Педагог, козел старый, с ними увязался. Кровью плюётся, а бежит.

 

В общем, минут десять прошло. Гляжу, бежит Педагог обратно, один. Мимо пробегает, рукой машет, бежим, мол. Мы с Генкой припустились, драли до самой котельной. В котельной отдышались. Я Педагога спрашиваю: что там приключилось-то? А ничего, говорит, не было. Не нашли его. Как сквозь землю канул. Это вы, значит. А я гляжу, у него чемоданчик в руке, на ваш похожий. Я говорю, откуда это? Он хохочет, остановиться не может. Это говорит, евоный чемоданчик. На аллейке лежал. Пацаны его не углядели, а я прихватил и — дёру! В чемоданчике одёжка была, бумажник и документы. Денежки они ваши между собой поделили, чуть не разодрались.— Одёжку Генка забрал. А вот документы — не знаю. Не то Генка взял, не то Педагог, не то вообще выбросили, тоже запросто. Главное, спросить не у кого. Педагога шпана до полусмерти отфоршмачила, видать, приметили, как он чемоданчик спёр. Заточкой ткнули в бок. Сейчас в больничке, говорят, кончается. А Генка как про то услыхал, тоже в бега подался. Три дня ни слуху ни духу. Хотя Расписного давеча менты повязали. Загремит в колонию или в тюрягу. Вот так... А я вас искал, между прочим. На то место в лесопарке приходил. Даже в гостиницу заглянул. Администраторша сперва меня вон погнала, потом через пацана, что машины моет на стоянке, вернула, велела меня вас отыскать. Приплатила даже. Сказала — журналистом прикинься, блокнотик дала, ксиву завалящую. Говорит, во второй горбольнице, вроде есть кто-то. Поинтересуйся. Ну вот я и...

 

— Ии-те-ресное кино! — Коротышка вскочил на ноги и победно прошелся по душевой оглядывая обоих. — И что теперь будем делать?

 

— Делать! — Долговязый раздражённо покосился на него. — Снять трусы и бегать. Твоё дело — уколы да клизмы. Деловой нашёлся.

 

— Не скажи-и! — запел Коротышка. — Моё дело — защищать права обездоленных за умеренную плату. Я теперь для него вроде как...

 

IV

 

Коротышка не успел договорить. Дверь в душевую распахнулась и у порога грозно возникла санитарка Снежана, женщина богатырских форм.

 

— Вон они где. Как сразу-то не догадалась! Ты у меня, Студенцов, вот уже где сидишь, я на тебя, паршивца, точно жалобу буду писать. Тебя завтра же из больницы выпрут, помяни мое слово.

 

— Снежапочка-лежаночка! — тонко заблеял Коротышка, но санитарка злобно зыркнула на него из-под бровей и он испуганно затих.

 

— А вас, гражданин, — она глянула на меня с осуждением, но уже слегка смягчившись, — к главврачу зовут. Обыскались все вас. Разве можно так? Нас же потом наказывают. Постыдились бы хоть.

 

— А что у главврача? — осмелев, поинтересовался Коротышка.

 

— А тебя, хмыря, спросить позабыли, — вновь насупилась Снежана. — Шагом марш на место. И бомжи этой рваной чтоб духу тут не было!..

 

Возле лифта она, подобрев сообщила, что у главврача меня дожидаются трое: мужчина (так себе серенький весь, как хомячок, глянуть не на что) и женщина (та — ничего, одета фактурно; фигуристая, все на месте, и при деньгах, по всему вилять). И еще одна женщина. Та моих годов, одета так себе. Неинтересная, в общем, гражданка.

***

Ну мужчину я узнал сразу. Следователь Филинов. Вадим Эдуардович. Женщина же была впрямь «фигуристая». Едва подкрашенная брюнетка, волосы густые, хорошо, хотя чуть старомодно уложенные, сидит вольно, нога за ногу. Глаза большие, тёмные, ресницы длинные и, похоже, свои, не накладные. Интересно, кто такая? Неужели она меня знает и даже разыскивает? Что-то есть в этой манере улыбаться — одной половиной лица, в манере сидеть — вызывающей и вместе с тем по-звериному настороженной, нечто знакомое. Увидев меня, женщина переменилась в лице, разом подалась вперёд, открыла рот что-то сказать, но почему-то осеклась, неловко улыбнулась.

 

Другая всем видом показывала скуку и неудовольствие.

 

— Ну вот, уважаемая, — сирописто заговорил нараспев, косясь на брюнетку, полный, щегольски одетый мужчина со щекастым, барсучьим лицом, видимо, главврач, — вот он, наш, как его называют, «найдёныш».

 

Он хихикнул, вновь глянул мимо меня на женщину. Та искоса поморщилась от его липучего взгляда. Вновь посмотрела на меня, явно не зная, что сказать.

 

— Ты... Простите, вы меня не узнали? — с трудом сказала она, нарочито громко откашлявшись.

 

— Нет, — ответил я со всем возможным сожалением. — Пока во всяком случае. То есть, я бы с удовольствием...

 

— Понимаю, — женщина кивнула. — А если...

 

Тут она лучезарно улыбнулась, откинулась назад и обвела туманным взором главврача и следователя.

 

— А вот если бы вы буквально на пару минут нас оставили здесь одних. Самая малость, а? И все бы разрешилось. Как говорится, в интересах следствия.

 

— Однако... — главврач прямо-таки задохнулся от неожиданности. — Я даже не знаю...

 

— А что тут знать, — сладко пропела женщина, откинув назад голову и шумно, полной грудью вздохнув, — что знать-то, Роман Ильич. Делов-то, еще раз повторю, на пару минут. Ну на пять. А?

 

— Ну знаете, — суетливо и восторженно закудахтал главврач, — из моего кабинета меня еще пока никто не выпроваживал.

 

— Да ладно вам! — неожиданно подала голос вторая женщина. Говорила она сипловато, придушенно. — Такая мамзель вас просит, а вы натурально менжуетесь. Успеете в кресле насидеться. А я, товарищ следователь, может, пойду уже? Не припомню я его, точно могу сказать.

 

Она поднялась и, не дожидаясь ответа, вышла.

 

Главврач раздражённо поморщился ей вслед, но кисло улыбнулся и кивнул в сторону брюнетки.

 

— Ну и чудно, — сладко пропела она. — Буквально пять минут.

 

Главврач комично пожал плечами, кивнул следователю Филинову и оба почему-то на цыпочках вышли из кабинета.

 

— Послушайте, — сказала женщина, с которой мгновенно слетела самоуверенность, — вы в самом деле меня... ну как бы никогда не видели? Ну хотя бы, — она вдруг понизила голос до шёпота, — дайте знать, что ли?

 

Я пожал плечами.

 

— Ну хорошо, — женщина вновь шумно вздохнула, — давайте попробуем так, — она вдруг расстегнула молнию на сумочке и вытащила...

 

Странно, но в тот момент я вдруг с ослепительной ясностью понял, что именно она вытащит из сумочки. Я еще остерегался заглянуть за полосу этой ясности, ибо еще не обрёл опору, лишь осознал, что она где-то здесь, неподалеку, надо лишь протянуть руку. На женщину я в этот момент старался не смотреть, ибо знал, стоит поднять глаза...

 

Это была сложенная вчетверо газета. Внимательно глянула на меня и осторожно протянула, указав пальцем, где надлежит читать.

 

А мне уже и не нужно было читать. Я знал это слово в слово, будто специально заучивал.

 

{Вчера около девяти вечера на перекрёстке улиц Пархоменко и Калужской, у входа во вновь открытую гостиницу «Камея» произошло ставшее, увы, привычным для нашего города преступление: заказное убийство. Из проезжавшего мимо автомобиля «Жигули» девятой модели был изрешечён пулями человек, личность которого удалось установить почти сразу же. Это некий Анатолий Чепик, известный в криминальных кругах под кличкой «Чиполлино». Пострадавший скончался на месте. Стрелявший, прихватив с собой его кейс, скрылся в автомобиле, который был впоследствии найден в одном из переулков на окраине.

 

Надо сказать, убитый никак не напоминал персонажа детской сказки. Это был находящийся в розыске по подозрению в причастности к по меньшей мере двум громким преступлениям криминальный авторитет. Известен он был с одной стороны как безжалостный наёмный убийца.

 

Имя Анатолия Чепика упоминалось, в частности, в связи со всколыхнувшим недавно город убийством влиятельного предпринимателя Виктора Гурьянова, известного под кличкой «Бурьян» и его телохранителя. То, что исполнителем и по сути организатором этого жестокого убийства был именно Чепик — факт практически доказанный.

 

Прослеживалась также связь и с загадочной гибелью в сентябре этого года служащей банка «Центурия» Жанной Воронцовой (имя в интересах следствия изменено)...}

 

АННА

...И долго еще потом он с каким-то отстранённым удивлением приглядывался к самому себе. Это он, Павел Воронин, сорока двух с небольшим лет от роду, седоватый с висков шатен, с аккуратными, заостряющимися книзу усиками, серо-голубыми глазами? Нет, ничего и никуда не ушло, все осталось на месте, но это-то и было странно и тягостно. Все, что еще вчера было его исконным, что делало его по-своему неповторимым, стало вдруг чужим, ненужным, жалко-лицедейским. Следовало, как казалось ему в эти короткие мгновения, стать самим собой, настоящим.

 

Отчётливо понимал Павел Воронин только одно: с того ужасного ночного телефонного звонка, когда равнодушно-участливый голос сообщил ему о том, что случилось с Анной, началась пугающе чужая жизнь, которая с мимолётной бесцеремонностью взломала все то, что казалось ему незыблемым...

***

— Алло... Павел Валерьевич? Алло, вы слышите меня?

 

— Да, да, слышу. Говорите!

 

Воронин, спросонок едва не смахнув с тумбочки телефон, одной рукой прижимал к уху трубку, другой искал на ощупь кнопочку ночника. Кнопочка отыскалась наконец. Воронин обнаружил, что уснул, не раздевшись, что часы показывают двенадцать ночи, и что в доме какая-то особенная тишина, которая бывает, когда Анны нет дома.

 

— Я, Павел Валерьевич, по поводу вашей жены. Анны... Анны Владимировны. Н-да...

 

— Что по поводу Анны Владимировны? — Воронин еще не мог выкарабкаться из сонной одури. — Она... Где она вообще?

 

— Она здесь. То есть в больнице, да. Тут, понимаете...

 

— В больнице?! — Воронину вдруг показалось, что его капризно-возмущённый тон может как-то отвратить нечто темное и невообразимо страшное, невесть откуда и невесть зачем среди ночи явившееся.

 

— В какой такой больнице?! Что-то случилось? Алло, говорите. Случилось что-то? Да не молчите вы. Что вы молчите!

 

— Я не молчу. Да, случилось. Вы приезжайте. Тут...

 

— Что, прямо сейчас?.. — Он понял, что сказал какую-то нелепость. — Да, да, конечно же, я сейчас. Что-то серьёзное, да?

 

— Да уж...

 

— Но с ней все в порядке? Она... жива? Что значит — «да уж»?

 

— Вы приезжайте, — упрямо долдонил голос. — Первая горбольница. Академика Павлова, два.

 

— Да, хорошо. Но она жива? — он словно ставил условие.

 

— Н-нет, — голос ответил помолчав, словно набравшись твёрдости. Тут же скороговоркой, словно боясь передумать, выпалил. — Анна Владимировна скончалась... Из окна.... Десятый этаж, понимаете? Я ничего не знаю. Больше... Вы приезжайте, пожалуйста. Первая горбольница...

 

Трубку повесили.

 

Воронин встал, поспешно отошёл подальше от ярко-оранжевой пластмассовой подушечки телефона, будто именно от неё исходила та непостижимо ужасная угроза. Нет, чушь это все, чушь. Ошибка. Одному мужику тоже позвонили, ваша жена, говорят, умерла. А она, ха! — рядом с ним лежит. Он говорит: сейчас проверю. Да нет, говорит, жива. Ха-ха! Сейчас все выяснится. Сейчас позвоним... На работу. Мало ли, случалось и до ночи... Он вспомнил вдруг: «...Десятый этаж, понимаете?» Её комната как раз на десятом... Ну и что! Он лихорадочно забарабанил пальцем по кнопкам... Занято!!! Ну конечно, господи! Сидит, болтает с кем-то, дура! Вот ведь дура, а! Так, еще... Теперь свободно. Ну давай, бери... Вот дура. Да бери же ты, черт! Ладно, мы еще раз.

 

И опять все те же длинные, безжизненно тяжёлые гудки. Никого. Ну оно и верно. Кто ж будет до двенадцати ночи — на работе... Так. Регинка! Запросто может быть у неё. Одинокая красотка. Ладно еще номера все на виду... Так, долго не берут. «Алло, Регина? Разбудил? Ладно, виноват. Я вот, что хотел... Догадалась? Ну слава богу. Она спит что ли?... Как это, кто? Анька!... У тебя нет? А... мне показалось... Ну извини. Давай...»

 

Он растерянно положил трубку. Ну где же, где же? Что ж теперь, ехать? Ну вообще съездить-то, пожалуй, надо...

 

На тумбочке мелодично замурлыкал телефон. Ну наконец- то! Он, словно боясь упустить что-то, хватает трубку.

 

Регина. Голос чужой, сорванный. Говорит вполголоса, с придыханием. Так бывает, когда трубку ладонью прикрывают. Видно, не одна.

 

— Слушай, мне ведь сегодня Анька звонила. Часу в одиннадцатом. Говорит, дело у неё ко мне. Какое такое, спрашиваю, дело? Она начала говорить про какое-то кафе, потом бросила и говорит, ладно, дай бог, завтра встретимся, расскажу. Толком не поняла, чего она хотела. Я говорю, ты выпила, что ли, Анюта? Она хохочет. Просто хохочет во все горло. Мне еще этот смех не понравился. Ты, Паша, позвони-ка ей на работу, а? Может, там? Потом сразу мне. Я уж теперь один черт спать не буду...

 

{To be continued…}