Чика

* * *

Утро было странным, а прошло незамеченным.

Пропело что-то и грохнуло: и…и-и-дынц!

"Что за притча, - подумал Чика, сладко потягиваясь. - Неужто бабка форточку не закрыла?" Не проснулся дом, не бродят в нём запахи. Солнце на полу, а Чика в кровати… ну и ну! Торопясь, зашаркал Чика пятками по полу, отыскал единственный тапок. Второй, смеялась бы бабка, к товарке в гости ушёл. Вздохнул Чика, бросил тапок обратно. По коврам домотканым, доскам обшарпанным босиком пробежаться несложно. Тронул печку – холодная. Глянул на плиту – ни крошечки! Тишина вокруг, сонные мухи.

В пять шагов достиг Чика спальни, занавеску отдёрнул:

– Ну всё, баба Шура! Лизать тебе пустые сковородки…

И не смог договорить: на том и на этом свете.

1.

Застыла бабка, упершись взглядом в пришельцев – или, как их там, ангелов? – портивших, по мнению Чики, лучший уголок спальни. Красный угол, по выражению бабки, убран был вышитым рушником, украшен лампадкой да свечкой, качавшей лёгкие осенние паутинки. «Точно в гляделки играет», – подумал Чика. Качаемая сквозняком паутина вызвала во рту неудержимую горечь. Сплюнул Чика. Мёртвые лики с золотыми тарелками косились неодобрительно, словно тоже остались без завтрака. "За плевок, конечно, ангелы не похвалят, - подумал Чика, - Но за лампадкой не углядели, факт. Совсем погасла лампадка". Посидел, подумал ещё. «Тоже мне, иконы называются! Куда вы смотрели?» – нагрубил без причины ангелам. И перевёл взгляд на бабушку Шуру. Костяной у бабки носик, остренький. «Как у птички», – подумал Чика. На месте болтливого рта – провал. Серая слюна к подбородку присохла. Выцветшими глазами смотрит в спальню Бяшка, домовитый олень с настенного коврика. Удивляется бабкиной неподвижности. Крикнул Чика с досадой и болью, осознав, что нет рядом бабы Шуры. Бросился к соседям, на улицу. Любимица-Пеструшка что-то объясняла товаркам, коротая время у калитки, поджидая свою Фортуну – загорелый ковшик пшена. Кинулась под ноги, так что чуть не грохнулся Чика, справился на бегу.

– Отвяжись, дура! – крикнул курице, бережно запирая калитку.

Разбегутся, собирай их потом, засранок. Через улицу, в старом доме из тёсаных брёвен, с крышей, как свёкла – одинокая тётя Вера.

2.

Жизнь у Чики протекала неплохо. С утра до вечера в делах-заботах. Курам дать пшена, гвоздь какой забить по хозяйству, с ребятами либо за земляникой в лес, либо за плотвой на озеро, да просто поозоровать. Но лето, шестое по Чикиному исчислению, закончилось. Разъехалась ребятня, а Чика остался с бабкой. Выкопали картошку, просушили на полу, сгрузили в погреб. Чика во всём помогал бабе Шуре: копал, носил рюкзачком овощи, собирал червей на рыбалку. Осенний день зиму кормит, приговаривала бабка, неделя весну справляет. Чика да тётя Вера, больше и поговорить бабке было не с кем. Мать Чики, Клава, вторыми родами умерла, когда ему минуло четыре года. Отец, Николай, уехал через месяц после смерти жены в город на заработки. Квартиру ждали, говорила бабка. Чика недоумевал: квартира не поезд, чего её ждать-то? Откуда, зачем… Примерно через год после отцовского побега бабка сказала Вере: «Выбрал Николай другую семью». Чику услышанное позабавило. Он представил себе отца, собирающего по городу, как грибы, увешанных шляпками мальчиков, женщин, девочек… но всё-таки опечалился. Чтобы поднять настроение, мальчик вспомнил, как ходил однажды за грибами вместе с родителями, совсем ещё маленький, и быстро выбился из сил. Между тем, жаловаться Чику отучили почти во младенчестве. Да и хныкать попусту, дела девчачьи. Чтобы вернуться к дому, Чика стал незаметно бегать перед родителями, топтать ногами грибы: нечего собирать – значит, поворачивай домой! Хитрость была раскрыта. Растроганный Николай, усадив Чику, звавшегося в ту пору Тимофеем, Тимом, Тимошенькой, на плечи, направился к дому, игнорируя крики своей жены. По дороге домой Чика, сам того не желая, взрослых снова рассмешил. Увидал на дороге подкову и крикнул:

– Гляньте, конь тапочек потерял!

Пока соседка, охая, мыла полы и убирала бабку, Чика, не находя себе места, бродил по комнатам, кренясь над покатым полом, как самолёт-разведчик. Закончив, тётя Вера, худая, мосластая женщина неопределённо-старушечьего возраста, привела Чику к себе. Усадив малыша на кухне, велела никуда не уходить, налила пустого борща, а сама отправилась в сельсовет. Именно Вере Чика был обязан своим прозвищем. Как-то под вечер, болтая с бабкой, Вера тронула за плечо крутившегося поблизости малыша:

– Бедный ты, вихрастый воробышек! Не горюй. Всё будет чики-чики, Перевозчиков-младший… ну, Чика и есть.

Прозвище прижилось, и сам он скоро привык. Из сельсовета Вера возвратилась с казённой бумагой в синих кляксах, сгребла в узелок нехитрый Чикин скарб и велела собираться в детдом. Жила Вера одиноко, перемен не ждала: самой бы протянуть, к чему ей нахлебники?! Ночь в чужом доме пролетела незаметно. Проспав от силы часа четыре, Чика решил: поеду к отцу!

3.

Вспомнив навыки путешественника, привитые родителями, засобирался Чика в дорогу чуть свет. Нарезал хлеба-чернушки, сбрызнул водой из ковшика, солью присыпал, стопочкой завернул в газету. Догорало огородами бабье лето, и Чика надеялся, что хлеб удастся по дороге высушить, переделав в настоящие сухари. Помахивая полотняным мешочком с вышитыми бабой Шурой подсолнухами – сложены в нём были полотенце, мыло, чистые трусики, носки и майка, а также будущие сухари и бутылка от бон-аквы с колодезной водой – вышел Чика за окраину родного Сельца. Стоит оголец, штаны на лямках. Топчет каблуками пыль на обочине. Перед собой – квадратик посылочной фанерки с надписью: «ПАЕДУ СВАМЕ». Легенду подорожную беглец хорошо продумал, однако путь к отцу представлялся смутно. Из разговоров взрослых следовало, что от Сельца надо ехать к райцентру, в Россоши, а оттуда поездом в Вольск. Что делать в Вольске, Чика не знал, приходилось надеяться на авось. Помнил Чика слова отца: на Руси дорог нет, одни направления. Глядишь, и повезёт. Прервав его невесёлые размышления, прокашлялся от пыли «каблук» – в Россоши едет почта. Конопатый и весёлый, как блин на пасху, за рулём дядя Паша:

– Привет, Чика! Далеко ли без сухарей?

– В райцентр, дядя Паша! Тётка Вера за творогом послала…

– Садись! Пешком не дойти, если по дороге не вырастешь.

В Россошах Паша высадил Чику у гастронома на площади, полагая, что обратно мальца захватит рейсовый пазик. Но у Чики были совершенно иные планы. Надо было садиться в поезд, и он стал приглядываться к покупателям, пытаясь определить, у кого, без риска быть пойманным, можно разузнать дорогу к вокзалу. Вошла, как принудительный сельский праздник, тётя в небывалых размеров розах – спереди, сзади, повсюду – и с девочкой, Чикиной ровесницей. Пристроился Чика в очередь, шепчет девочке:

– Дорогу к вокзалу знаешь?

– Мама, он пристаёт! – заорала вредная пигалица.

– Да что ж это творится!!! – охнула тётя. – Шагу не ступишь! Куда милиция смотрит?!

– Дыр-быр-дыр!!! – взревела очередь. – Смотрят-мотрят…

Чика вылетел наружу, как осколок снаряда. Покружил по площади, подошёл к пивному ларьку. Богатый в Россошах ларёк – с сигаретами, мойвой, пивом и мужиками. Курят мужики за пивом, грызут-разгрызают копчёную мойву. Ленивые, как мухи, слетают с губ фразы:

– А она что?

– Да сначала ништяк! А на днях, падла, простатитом вдруг заразила…

– Иди ты! Он что, заразный?

– А с чего бы спать с бабами не велят?!

Мужики заметили Чику:

– Чего тут трёшься?

– Мне к поезду надо.

– Ну, так иди! От жилконторы налево, по тропинке и выйдешь.

– Дяденьки, вы мелочью не богаты?

– На вот рыбку, отваливай.

Чика потрепал зубами мойвину спинку. Удивился, чего это он вдруг – про мелочь? Подбежала собака, ткнулась в руку страшной дворянской мордой. Слизнула с Чикиной ладони остатки мойвы. Съела не спеша, шевельнула хвостиком. Чика тоже ей подмигнул.

4.

– Да нет по четвергам дороги на Вольск! – сипела тётка-кассирша. – Вторник, среда, суббота. Что, у тебя родители расписание не могут прочесть?

– Ага, – легко согласился Чика. – Совсем ничего не могут.

Тётка проводила его долгим взглядом, но Чика в этот момент бился над проблемой ночлега. Когда по травке заморозки оставляют сизую оторопь, не до восторгов вольного сна. «Хотя, – рассуждал про себя Чика, – Кому как. Вот, например, мужик: лёг себе в тощие пеньки от сирени, никакой морозец не берёт. Зато у него берут, как хотят!»

Чика бросился к подросткам, чистившим карманы пропойцы:

– Эй, пацаны, не трожь! А вдруг у него маленький есть?

– Маленькая! Уже была! – весело похвастал четвертинкой один из подростков.

– Полиция!!! – заверещал Чика, сам себе удивляясь: и чего встреваю?

Пацаны переглянулись. Пожали плечами, начали Чику бить.

– Ох, сейчас надаю! – раздался высокий голос.

Чика подумал, не явился ли кто из ангелов. Закрыл глаза и принюхался. Пахло халвой, цветами и воском, словно бабкины ангелы рыскали в чайхане.

– Подымайся, храбрец – весь нос в крови! – приказал голос. – Как зовут? Ты откуда?

По-военному, в нескольких словах Чика изложил ситуацию. Над ним возвышалась милая девушка лет семнадцати в бежевом плаще, сером платьице и колготках с белыми туфлями.

– Вот что, Чика, пойдём ко мне! Будем есть, пить и веселиться, – сказала девушка, и русалочья чёлка лавиной пала ей на глаза. – Ах, да! Ты у нас такой джентльмен… меня зовут Любка.

Любка отгородила Чике угол в своей комнатушке, заставив его вначале поужинать.

Они вместе оттянули от стены здоровенный платяной шкаф. Весело переругиваясь, разобрали и застелили чистыми тряпками розовую раскладушку.

– А теперь – извольте мыться! Ну-ка, Чика, не лениться! – вскричала Любка.

В жестяную ванну мигом налит был кипяток, с долгими пререканиями разбавлен из ведра холодной водой. Не желавшего расставаться с трусиками Чику погрузили в восхитительную пену, намылили давно не стриженые вихры. Прижатый к высокой женской груди, Чика с восторгом прислушивался к новым для себя ощущениям. Запахи Любки, казалось, витали внутри него, переплетались с дыханием, кружили голову.

– Смотри, женилка какая выросла! – прокричала Любка, рассмеявшись, мазнула рукой по туго набрякшим Чикиным причиндалам. Не успевший понять, что к чему, Чика густо покраснел и надулся. Сделав вид, что не заметила его неловкость, Любка сполоснула отменно вымытого малыша, вытерла насухо и, завернув в огромное махровое полотенце, отнесла на раскладушку.

– Поживёшь пока, дальше видно будет, – сказала Любка.

Фыркнула, сдувая пену с волос.

– Да где поживу… к отцу бы надо, – слабо запротестовал Чика.

И сразу уснул.

5.

Снился Чике цыган в жёлтой кофте, укрощающий лошадь-звезду.

– Ай, чу, чу, чу… – говорил цыган, дуя в конские ноздри.

И звезда, готовая умчаться, била копытом, играя всеми лучами радуги.

– Ай, чу-чу! – говорил чернявый цыган. – Хочешь, Чика, в цыганы?

– Я не Чика, я Тим! – отвечал ему Чика.

– Ай, чу-чу… помер Тим, и хрен бы с ним! – говорил несносный цыган.

– А лошадь дашь? – спрашивал Чика.

– А душу отдашь? – говорил упрямый цыган.

Тут вышла Чикина бабка с метлой, сказала: «Ишь, вы! Нанесли песку, ироды».

И лучики лошадки погасли, а Любкины хоромы вернулись. Хлопотал всё время кто-то за шкафом. Дышал с надрывом. Бились вольные, большие тела.

– Э… эй! Чего вы там? – вскинулся Чика, до конца ещё не проснувшись.

Из-за шкафа к раскладушке вышел расписной мужик, в иероглифах и чёрных трусах:

– Ты кто, чудовище?

– Любкин хахаль, – хмуро, с вызовом откликнулся Чика.

За шкафом всхлипнула Любка, смешком подавившись.

– Интересные шляпки носила буржуазия, – протянул незнакомец. – Шалишь, коломбино! Это я как раз - Любкин хахаль. Ты петь умеешь?

Чика запечалился: петь он любил, но единственная известная ему до конца песня «Нас было три весёлых атамана, мы Галочку поймали у фонтана», высоко ценимая сельскими пацанами, к обстановке совершенно не подходила.

– Петь не люблю. Стихи знаю, – нашёлся Чика. – Страшные: «У лукоморья».

– Чего же там страшного? – улыбнулся незнакомец, садясь на край раскладушки. – А впрочем, сколько душа ни пой, всё на небо просится. Пусть будет «Лукоморье»… Звать-то как тебя, детская неожиданность?

Хотелось Чике пояснить: ну как же! Ходит в сказке бабай, пугает всех. Там, говорит, чудеса, там леший бродит. Русалка на ветвях сидит, страшно ей. Но сдержался, ответил солидно и кратко:

– Чика.

– Серьёзно? А я зовусь Братец-Лис. Ты чей по жизни?

– Был бабкин, теперь ничей, – вздохнул Чика. – Меня, наверное, ищут, я в город еду. К отцу.

– Меня, братан, три года ищут, хотя я тоже ничей, – вздохнул Братец-Лис. – Ну что, попробуем выжить? С хитрованом не пропадёшь!

Припомнил Чика слышанную по радио сказку. Хотел напомнить, что хитрован-то в сказке был совсем не тот, кто звался Лисом. Но вовремя передумал. Взрослые охотно признают чужие ошибки. Зачем нарываться?

– Здесь-то что потерял? – спросил Братец-Лис.

– Бабушка умерла, – признался Чика и всхлипнул.

– Ну-ну, не реви! Бабушки, брат – лучшие люди, какие только живут на свете, – сказал Братец-Лис. – Их первыми Господь и принимает к себе.

– А меня к ней Господь не примет? – спросил Чика.

– Всех нас однажды примут – здесь ли, на небе, – сказал Братец-Лис, и глаза его наполнились грустью, словно воды горного озера. – Никто не знает, где лучше.

– Мне в город надо, – сказал Чика. – К отцу.

Встал с розовой раскладушки Братец-Лис. Покрутил в руках полотняный Чикин мешок, провёл по дну быстрыми пальцами, определяя содержимое. Пропел, улыбаясь: «Жёлтые подсолнухи, жизнь моя фартовая!» Любка, переступая босыми ногами, в одной сорочке вылезла из-за шкафа, зашептала мужчине на ухо.

– Нишкни! – сказал Братец-Лис. – Это дело мужское.

И Чика решил: нечего ждать, поеду с Лисом!

6.

Плацкартный вагон битком. Братец-Лис улыбнулся Чике, кивнул: начинай, мол.

Встал Чика в проходе, объявил самым громким тоном:

– Внимание, граждане! Объявляется концерт по заявкам. Я прочитаю вам стих «У лукоморья».

И тонким, распевным голосом, каким читала когда-то мать, начал:

– У лукоморья дуб зелёный,

Златая цепь на дубе том…

Народ перестал жевать. Сверху донизу притих, озадачился. Придвинулись к Чике изголодавшиеся по искусству глаза:

– И днём, и ночью кот учёный

Всё ходит по цепи кругом…

В соседнем купе Братец-Лис показал ему большой палец: давай, артист! И потащил с полки чёрные сумочки, какой-то кожаный мешочек с ремнём.

– Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей,

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей, – выл Чика истошным голосом, отпугивая пассажиров от страшной сказки. От непонятного Лиса, перепутавшего багаж. От несуразных реалий, путающих беспризорных детей во взрослую жизнь. От непослушных слез, бьющихся в голос. Мешающих взять остаток дыхания.

– Господи, да ведь нас обокрали! – рванул за стенкой высокий голос.

И Чика снова подумал: «Вот и слетелись ангелы».

Но кричала, к сожалению, обворованная Лисом хозяйка сумочки. Заголосила вторая. Братца-Лиса оттолкнули от выхода из вагона, он уже держался за ручку двери.

– Граждане, – только и успел сказать Братец-Лис.

Усатый дембель, весь в лентах и бранденбурах, ударил пойманного кулаком в пах. Глаза Лиса закатились, он покачнулся и рухнул. Пассажиры бросились затаптывать вора, как топчут в тайге низовой пожар.

– Не трогайте его! Это мой папа!!! – отчаянно завопил Чика.

Пассажиры на минуту опешили. Но Фортуна не спускала с Чики единственного глаза. Второй её глаз, наверное, был тоже залит слезами. В вагоне появились проводница, бригадир поезда и хмурый капитан в форме линейного отряда полиции на железной дороге.

– Ат-ставить!!! – заорал бригадир, синея на шее вздутыми венами.

Пассажиры замерли, дембель вытянулся по стойке «смирно». Капитан, с уважением глянув на звучного бригадира, представился:

– Капитан Батько. Что тут у вас?

– Кража двух сумочек и барсетки. Преступник задержан! А это малолетний сообщник, – чётко доложил дембель.

– Благодарю за службу, – сказал капитан, почему-то с лёгкой иронией. – Преступника изолируем. Сообщника давайте ко мне… свидетелей попрошу!

И пристегнул к запястью Лиса блестящий наручник.

7.

– Товарищ капитан, докладываю: работавший электриком Перевозчиков Николай Романович, семьдесят восьмого года рождения, сменил место службы в районной администрации города Вольска и уехал из города. Отыскать его в настоящее время не представляется возможным.

Капитан глянул Чике – не в глаза глянул, в самое сердце:

– Не было батьки, и это тебе не батька. Лейтенант Шматко, вы свободны! Вот что, малый, а пойдём-ка ко мне? Роскошная двухкомнатная квартира, тётя Соня очень любит детей. Да-а, ещё собака есть, Кузей звать! Доберман, не хухры-мухры.

– Кусается? – спросил машинально Чика, не справляясь с потоком мыслей.

– Кто, Соня? – спросил капитан.

– Да Кузя, кто же ещё! – сказал Чика и рассмеялся счастливо.

Капитан взял его за руку и вывел из комнаты для допросов. За стеной, в кабинете следователей, рвался к людям потерянный голос:

– Берега качают лодку,

Ну, а я ласкаю глотку

Медовухою,

После лишнего глоточку

Глядь, плыву не в одиночку –

Со старухою.

 

............................................

Аудио-версия: читает Ника (Израиль).