Килла

[Фрагмент романа "Сивилла. Сказание о Летучем Голландце"]

 

[Эта тетрадь, вернее, то малое, что от неё осталось, была найдена среди старых книг и манускриптов в библиотеке Кёльнского университета, и поскольку ни в каких каталогах она не значилась, порешили, что попала она на полку либо случайно, либо была умышленно подброшена.

От обширных некогда записей сохранился лишь краткие фрагменты, которые я и осмеливаюсь предложить вашему вниманию. Всё прочее было либо напрочь испорчено морской водою, либо сознательно вымарано. Владельцем ли тетради, кем-либо посторонним — бог весть.

Зато доподлинно удалось установить владельца тетради. Это Клаус Кёстлин, немало известный в своё время исследователь, меценат, полиглот, неутомимый путешественник, профессор Кёльнского университета бо́льшую часть жизни отдавший изучению культуры Государства Инков…]

{………..}

«… Но уж зато теперь, господа Высоколобые, чьи лбы, впрочем если на что и годятся, так на ношения париков, буклей и капюшонов, так вот теперь попробуйте высокомерно посмеяться надо мной, попробуйте подло пошушукаться за моею спиной, покрутить пальцами у виска, насмехаться над, как вам всем кажется, зазря промотанным отцовым наследством и разрушенной семьёй.

{………..}

17… год. 14 марта.

Мы уходим с островка Рапа Ну́и . Я уже писал о том, чего стоило мне путешествие в эту забытую землю. Оговорюсь: забытую людьми, но не Богом. Неспроста Рапа Нуи читается как Пуп земли. Полгода моего пребывания на этом островке ясно убедили меня, что, как сие ни покажется странным, так, возможно, оно и есть. Да, именно, там, на диком Рапа Нуи, и никак не в Риме, Париже или Кёльне и располагается этот самый Пуп Земли. И, возможно, не только Земли. И я это вскоре докажу с лёгкостью, которая вам и не снилась, господа Высоколобые, отродясь не отрывающие своих задниц от академических кресел! Если, конечно, обстоятельства не сложатся катастрофически для меня и для трудов моих. Что весьма вероятно, увы…

Голландская шхуна «Виллем ван Оранье» забрала с острова группу христиан-евангелистов, так и не преуспевших в стараниях обратить в лоно своей церкви тамошних аборигенов. Путь в Европу пролёг, однако, не на юг, через витую глотку Магелланова пролива, как мне казалось очевидным, а на северо-восток, к побережью Перу. Отчего так, капитан шхуны, господин Йолинк, пояснить отказался. (Позже, однако, прояснилось, отчего: ему надо было тайно забрать в Кальяо дюжину пар редких галапагосских пингвинов для Императорского зверинца в Вене. Когда же я спросил, отчего так много, целая дюжина пар на один зверинец, хотя вполне хватило бы двух, капитан усмехнулся и произнёс вполголоса: «Дай Бог, чтоб хоть одна пара добралась до места живой»). Вот так, quod est vitae.

Изрядно раздосадованный, я однако вынужден был ступить на палубу шхуны, ибо следующее судно должно было прибыть на этот весьма неприспособленный для стоянки островок в наилучшем случае через восемь месяцев.

И вместе с тем, неизъяснимо тяжело было расставаться с этим чахлым, худородным клочком суши, тем более, что я ясно осознавал, что прощаюсь с ним навсегда, и это при всём при том, что я лишь на крохотный шажок приблизился к невероятной загадке этого острова. Однако более находиться на острове было уже опасно, потому что преподобный отец Кевин Форстер сказал, что жители посёлка Анга Роа сильно взбудоражены внезапной и непонятной смертью одного своего односельчанина, собираются вокруг ворот Евангелистской миссии. И говорят, что это именно я повинен в его смерти. Должен сказать, что в известной мере так оно и было. Именно это я ответил преподобному отцу Джастину, который напрямую спросил меня об этом…

{………..}

…Их каменные взоры обращены в сторону океана, в ту самую, ночную его сторону, откуда явились некогда их создатели, и откуда должны явиться их потомки. Увы, тщетно их ожидание...

{………..}

…из жилковатого, слоистого базальтового туфа. Меня забавляли поиски тайного смысла этих идолов моаи. Когда я сказал одному французу, что истуканы, вероятней всего, не значат ровно ничего и цель их лишь либо отвлечь внимание непосвящённых от главного, того, что скрыто под ними, либо они служат некими поверхностными ориентирами, он и его товарищи дружно подняли меня на смех. Ибо ничто так не увеселяет людей, как собственная глупость.

{………..}

Проводником моим в катакомбы Рапа Нуи был человечек по имени Эрисо, полуполинезиец, полуперуанец. Сносно понимал и говорил по-испански, и даже на кечуа. Читать не умел вовсе, а считать — только лишь до пяти. Всё превыше именовалось «muchas». То был сметливый, крепкий парень лет двадцати отроду, малоразговорчивый, опасливый и недоверчивый, как и все обитатели острова. Я дал ему серебряный реал, второй был обещан после возвращения. Он было недовольно скривился, хоть видно было, что на самом деле рассчитывал на меньшее.

Был, правда, ещё один проводник. Имени я его не упомню. Но тот вообще производил впечатление глухонемого. Или слабоумного. От него, впрочем, многого-то и не требовалось: просто стоять возле вбитого в землю кола, к коему была пристёгнута лестница из джутового каната, дабы никто его по дурости или по умыслу не опрокинул или не выдернул.

Мы спустились вниз футов на пятьдесят. И там было нечто вроде округлого зала, судя по свежим затёсам на базальте, сделанном совсем недавно. Воздух был ещё сравнительно свеж, однако светильники горели неровно. По окружности зала — три полого уходящие вниз штольни. Проводник мой уверенно ткнул в сторону одной из них. Однако я, обойдя все три выбрал другую. Почему? Должно быть, потому, что там, у самого входа кто-то коряво выцарапал на мягкой вулканической породе надпись не слишком обнадёживающего свойства: «El camino al infierno».

В какой-то момент стало трудно дышать, резко участился пульс, тело, особенно лицо, охватил жар и испарина. Настолько, что захотелось немедленно вернуться. Однако, как ни странно, по мере спуска удушье отпустило, а затем и вовсе прекратилось. Стали наконец редеть надписи, скажем так, позднего времени, на разных языках, зачастую весьма скабрёзного свойства.

Наконец мы упёрлись в тупик, небольшой пятиугольный зал без всяких ответвлений. «El fin!» — радостно заверещал проводник, хитровато косясь на мою сумку, и сделал для убедительности руками крест-накрест. Конец пути! Какое-то время я стоял в оторопи, не зная, что делать, куда идти. Однако в отдалённом, северо-восточном углу зала я углядел треугольный люк с бронзовым кольцом посередине. Пробовал его приподнять, однако люк был, похоже заперт наглухо. Проводник удовлетворённо хмыкнул и развёл руками. «El fin!»

Уже начисто потеряв надежду, я разглядел в противоположном, юго-западном углу зала нечто вроде вмурованного в стену выпуклого овального щита из непонятного металла. Пока я шёл к нему, Эрисо уныло семенил следом, что-то канючил и хватал за полы одежды, стремясь, видимо, удержать, я же не обращал на него никакого внимания. На щите был вычеканен знак, похожий на полумесяц со сросшимися концами и с рельефным, напоминающим усечённую пирамиду, треугольником внутри. Однако едва я вытянул палец, чтобы нажать на него, спутник мой с неожиданной силой схватил меня сзади за плечи и буквально отволок в сторону. «Табу!» — заверещал он придушенным шепотком прямо в ухо. Стоило немалого труда освободиться от его цепкой хватки и отпихнуть его прочь. Я вытащил из сумки ещё один реал, он его тотчас принял и судорожно запихнул куда-то глубоко за пазуху, однако тотчас вновь затряс головой — «Табу»! Денег у меня больше не было.

— Я тебе дам ещё три реала. Дома. Когда вернёмся. Ты меня понял? У тебя будет всего шесть реалов. Шесть реалов, Эрисо!

Но проводник мой яростно замотал головой.

— Тебе не нужны деньги, Эрисо?

— Эрисо нужны деньги! Нужны много деньги! Но Эрисо не верит белому. Белый обманет. Белый всегда обманывает. Белый придёт к себе домой и скажет: договора нет — деньги нет. Эрисо не умеет делать Договор. Эрисо не пойдёт!

Было видно, что проводник мой непреклонен. Слово «contrata» он произносил, как некое божественное заклинание. Выхода у меня не было. Я снял с пояса карманные часы, дорогие базельские часы редкой овальной формы с надписью на обороте: «Im Namen des Vaters, des Sohnes und des Heiligen Geistes Amen».

— Вот он, наш договор, Эрисо. Это очень хороший договор. Ты ведь знаешь, что это такое? Вижу, что знаешь. Это часы. Так вот: сейчас я дам их тебе. И они будут у тебя ровно до тех пор, пока я не верну тебе то, что должен. Если я тебя вдруг обману, часы останутся у тебя. Ты согласен? Ты ведь не хочешь, чтобы твоя Кири сказала тебе: «Эти три реала это всё, что ты принёс?!»

Я говорил, позвякивая цепочкой от часов, было по-своему забавно наблюдать, как быстро меняется лицо моего проводника. От злобной решимости до растерянности и едва скрытой, трепещущей алчности.

— Эрисо вниз не пойдёт, — сказал он наконец, шумно сглотнув. — Эрисо дорогу не знает. Хочешь, сам иди, белый. Иди, не бойся, я верёвка постерегу.

Оставалось согласиться, хоть и знал, чем рискую. Я вернулся к щиту и, неимоверно волнуясь, нажал на треугольник. И тотчас люк с еле слышным скрежетом приподнялся ровно на палец. Я ухватил обеими руками кольцо, но люк открылся с неожиданной лёгкостью, я даже едва равновесие не потерял. Глянул в глубь колодца. На какой-то момент стало жутко. Я выбрал камешек потяжелее, бросил вниз. Он летел — я следил по часам — около шести секунд. Это значило, что глубина колодца никак не менее двухсот пятидесяти футов! Это при том, что мой канат едва превышал сто восемьдесят. Однако времени на раздумья уже не было. Я просто панически боялся передумать и поддаться неимоверному соблазну вырваться наверх к солнцу и ветру… Просто я понимал, что если я это сделаю, вернуться сюда вновь уже не смогу никогда. Никогда…

— Постереги верёвку, Эрисо. Просто постереги. Дальше я пойду один. Там ты мне не нужен. Стереги три часа, — я стукнул ногтем по циферблату, показав, когда пройдут эти три часа. — Если я не ворочусь, поднимайся наверх. И скажи, что я пропал. Будь что будет.

— И ещё, — добавил я, тотчас приметив как ликующе закивал проводник своей курчавой головой, а глаза превратились в хитроватые щёлки, — не вздумай украсть эти часы. Беда будет. Вот тут (указал на заднюю стенку часов) начертано страшное заклятие бога Тонапа тому, кто похитит эти часы. Лучше тебе не знать каково именно это проклятие.

Я с удовольствием приметил, как испуганно и разочарованно вытянулось лицо моего верного проводника.

***

Колодец был узкий, так что пришлось снять заплечный мешок и бросить его вниз. Светильник мой вскоре затух от невесть откуда взявшегося сквозняка, спускался в полном мраке. Где-то на полпути случайно нащупал полукруглую металлическую скобу, она немного прогнулась под ногой, однако устояла. Дальше ещё одна. Так, держась одной рукою за канат, другой за скобы, я и спускался вниз. Глубина колодца оказалась вовсе не двести пятьдесят футов, как я было решил, а по крайней мере раза в полтора больше. Видимо, тот камушек, что я бросил сверху, ударился не о дно, а, возможно, о скобу…

Это значило, что дно колодца примерно футов на сто ниже уровня океана!

{………..}

… показалось, что время исчезло, растворилось. Оно осталось там, наверху. Сколько я брёл по абсолютно — вы представляете?! — тёмному коридору — бог весть. Может, час, может, сутки. А ведь там, внизу, наверняка был ещё ярус, и не один. Это плохо укладывалось в сознании.

Через какое-то время коридор расширился, я шёл уже не царапая плечи о стены, а лишь расставив руки впереди и осторожно волоча ноги, дабы не угодить в какую-нибудь расселину или штольню. Однако более всего я опасался тупика. Дело ведь в том, что едва ступни мои коснулись дна колодца, почти сразу же со змеиным шелестом прямо под ноги упал канат, и тотчас далеко наверху, со скрежетом закрылся люк. Всё. Видимо, проводник мой пожелал решить проблему по-своему…

{………..}

…однако когда мне показалось, что тьма, начинает рассеиваться, я решил, что схожу с ума. Более того мне стало страшно. Да, вообразите свет может быть страшнее мрака. Откуда свет здесь, по сути много ниже уровня океана?! И даже, возможно, его дна. (Коридор поло́го, но неизменно опускался вниз). Однако это было явью, а не бредом. Сначала я увидел свои руки с растопыренными, исцарапанными пальцами, затем — сводчатые стены коридора, испещрённые знаками, покуда неразличимые глазу. Затем коридор вновь расширился, вдоль стен появились полки из гладко полированного дерева. Я не сразу понял, что полки заставлены небольшими, чуть более одного фута высотою, каменными фигурками. Одну из них, я нечаянно смахнул с полки и лишь чудом успел подхватить. На ощупь мне показалось, что это статуэтка женщины. Угадывались хищный, горбоносый профиль, острый подбородок, длинная, слегка выгнутая, как и птицы, шея и подобие гребня в волосах на макушке. Хотел было сунуть её за пазуху, но что-то меня остановило. (Как позже прояснилось, к великому моему счастью).

Когда стало ещё намного светлее, я заметил, что знаками разрисованы не только своды тоннеля, но и боковые поверхности полок. Я не сразу понял, что́ они, эти знаки, заключённые в прямоугольники, мне напоминали. А когда вдруг уразумел, то на какое-то время начисто позабыл все опасные злоключения моего сегодняшнего дня. Ибо то были — никакого сомнения — знаки тканевого письма древних инков — «токапу». Эта письменность исчезла за несколько веков до прихода испанцев. Ныне уже начисто забыта. Расшифровать, изучить по разрозненным обрывкам, обломкам эту удивительную письменность стало с некоторых пор главной моей мечтою. И вот здесь, в сумрачных катакомбах, на затерянном островке в тысячах миль от Перу… Это было уму непостижимо.

{………..}

…Подобные краски я встречал на росписях в руинах храмов ольмеков в Мексике. Представляли они собой смесь древесного угля, смолы араукарии и еще чего-то, возможно, помёта хищных белокрылых летучих мышей-вампиров. Однако здешние краски были, куда ярче и насыщенней. А знаки удивительно походили на те, что были вышиты на тканях, которые я видел в Перу, однако были куда более ясными и совершенными. Настолько, что скольжение взглядом слева направо вызывало где-то, в глубине разума, странную мелодию. А справа налево — совершенно иную. Звук напоминал индейскую тростниковую флейту, но был более низким, ровным и приглушённым. Не помню, сколько я простоял вот так, поворачивая голову слева направо, заворожённый игрою красок и музыкой. Из столбняка меня вывел…

{………..}

…обступили меня со всех сторон. Первоначальный испуг как-то незаметно улетучился. Я как будто даже и не удивился, обнаружив здесь людей. Я как будто бы даже ждал встречи с ними, хотя сознавал, что встреча эта, верней всего, не сулит мне ничего доброго. Эти люди, их было пятеро, разглядывали меня с некоторым любопытством, однако без ожесточения и опаски. Впрочем, это само по себе ничего не значило. Это значило лишь то, что у них, скорей всего, уже было готово относительно меня какое-то решение. Покудова для меня неведомое. Но верней всего печальное. Для меня. Оставалось ждать.

Однако когда они наконец заговорили, вполголоса, между собой, я к удивлению своему, осознал, что понимаю отдельные слова, хотя и не в состоянии понять, о чём они говорят. Это был, вне сомнений, «капак сими», язык древних инков. Этот язык исчез задолго до прихода испанцев в Перу. Им пользовались лишь жрецы храмов Манко Капак. Он имел очень мало общего с языком кечуа, на котором говорят нынешние жители Перу.

Странно, но я почти не удивился этому. В глубине сознания блуждала смутная догадка, не решаясь проявить себя.

И тогда я, собравшись с духом произнёс: «Моё имя Клаус Кёстлин». Произнёс на их языке

Обступившие меня люди замолчали и поражённо переглянулись. Негромкий говор смолк. Один из них, видимо, старший подошёл ко мне вплотную и что-то произнёс, намеренно громко и отчётливо. Я в ответ быстро замотал головой, давая понять, что не понял ни единого слова. Затем, безжалостно перетряхивая скудный запас известных мне слов на капак сими, а больше с помощью отчаянной жестикуляции, изрёк нечто вроде следующего: «Я пришёл из очень далеко. Земля Европа. Я хочу понять капак сими. Хочу знать народ инка. Хочу уметь читать слова инка. Хочу быть друг инка…» Ну и так далее. Слушали меня внимательно, не перебивая. Старший зна́ком велел мне снять заплечный мешок и раскрыть. Он без интереса повертел в руках старую посеребрённую флягу (лишь увидев её, я вдруг осознал, что меня давно мучает жажда), складной нож, три ржаные галеты, ручной компас, огниво и трут, швейную иглу с мотком льняных ниток и прочий мой немудрящий скарб. Внимание его привлёк лишь свиток пергамента и находящаяся внутри него графитовая палочка. Он коротким кивком головы попросил меня объяснить, что это такое. Я тотчас торопливо развернул свиток и провёл сперва прямую линию, затем, подойдя к полке, быстро перерисовал один из знаков токапу. (Хвала Провидению, два года в художественном училище в Веймаре не пропали зазря). Старший, нахмурившись, оглядел рисунок и подозвал другого, одетого, в отличие от других, в чёрный, шелестящий балахон с высоким, как колпак, капюшоном, надвинутом так низко, что не было видно глаз. Тот, прежде чем взглянуть на рисунок, долго и насторожённо ощупывал пергамент, затем сделал глубокий свистящий вздох, точно собираясь нырнуть в воду и лишь после этого вперился в рисунок. Разглядывал недолго, после чего издал птичий горловой клёкот, после чего отбросил свиток в сторону, ткнул тремя пальцами в мою строну и пронзительно выкрикнули несколько слов, из которых понятным мне было только одно — «хоибаи́я», и означало оно — «смерть».

Последовавшее за этим безмолвие длилось, кажется, вечность. Затем старший нагнулся, подобрал пергамент, осторожно вырезал из него начертанный мною знак ножом с коротким треугольным лезвием, и сжёг на невесть откуда взявшемся масляном светильнике. Затем он повернулся ко мне и протянул свиток. Возьми. Я счёл было это добрым знаком, однако тот, в балахоне, растолкав остальных, подошёл ко мне вплотную. Он поднял голову, однако глаз по прежнему не было видно, словно и не было их вовсе. С тех пор, когда и слышу или произношу слова «ненависть» или «смерть» я вижу тот чёрный шелестящий балахон и густые тени вместо глаз. Хоибаия.

Однако старший осторожно, но настойчиво отвёл его в сторону, затем быстрым росчерком описал широкий полукруг возле моей головы и выкрикнул громко и пронзительно: «Маhа́н!» Что значило — нет. Все прочие взирали на происходящее с полным равнодушием, будто оно их не касалось вовсе. А тот, в шелестящем балахоне, низко опустил голову.

***

Дальше мы шли вдвоём. Прочие остались на месте, словно по команде начисто утратив ко мне интерес. Провожатый мой шёл впереди, не оборачиваясь. Несколько раз мы сворачивали — проёмы, которые я ранее принимал за ниши, оказались ответвлениями, замаскированными искусно сделанной рогожей, неотличимой в полумраке от стены. Иной раз коридоры переходили в круглые или овальные залы. Там было светлее, свет опускался через незримые глазу световые колодцы. И в одном из залов я увидел то, что меня совершенно потрясло. Да, потрясло! В день, едва ли не каждая минута которого была потрясением.

Карта! На стене. Огромная карта обоих Америк и островов Океании. Особенно точно было выписано западное побережье, вплоть до мельчайших заливов и мысов. Это была даже и не карта, не мёртвая схема континента. Это был недоступный смертному филигранный рисунок, сделанный с непостижимых заоблачных высот. Льдистые вершины и отроги Анд, мёртвые холмы Атакамы, прихотливо исполосанное, загадочное плоскогорье Наска, кишащая зелень Амазонской сельвы, курящиеся вулканы Центральной Америки. Поверьте, на несколько мгновений мне показалось, что просто парю над миром…

Карта, если это можно так назвать, была вся испещрена ажурными мерцающими линиями, фигурами, знаками, окружностями. Окружности были в точках соединения линий. Иногда окружностей было несколько, а в трёх местах они расходились, точно круги на воде: это древнее Куско — главный город инков, также некая точка возле одного из притоков Амазонки. Однако, как это ни странно, самое густое средоточье окружностей — это Рапа Нуи, остров Пасхи. Почему?! Ведь на поверхности острова нет ровным счётом, ничего, что хоть отдалённо указывало б на присутствие инкской культуры. Каменные идолы? Но они ничем не напоминали изваяния в городах древнего Перу.

— Рапа Нуи? — я, с трудом оторвав взгляд от карты, вздел руку, указал пальцем на островок на карте. — Да?

— Лиию́кью, — кивнул мой провожатый и впервые изобразил подобие улыбки. И прижал ладони к сердцу.

Лииюкью. Что значило это слово, звучание которого я лишь приблизительно передал нашими беспомощными, косными буквами? Название острова? Любовь? Сердце?

{………..}

…Да, чёрт побери, я решительно не помню, когда я осознал, что иду совершенно один. Провожатый мой исчез, а я, увлечённый разглядыванием рисунков, барельефов, схем и мозаик, так и не заметил, когда именно. Должно быть, когда внезапный порыв ветра едва не снёс с моей головы старое солдатское кепи, с которым не расставался уже много лет. Ветер. Вы можете себе вообразить себе порыв ветра в подземелье едва ли в сто футов ниже уровня океана? Сильный морской ветер, какие случаются на прибрежной суше, когда в море бушует шторм.

Коридор вновь начал сужаться, да это был уже и не коридор, а извилистое, осклизлая глотка горной пещеры. Я брёл из последних сил, уже в полном мраке, подгоняемый лишь слепой уверенностью, что вскорости всё закончится.

Вскоре я действительно выбрался на волю, однако пришлось не менее получаса продираться сквозь заросли кустарника. Эта окаянная гуща порвала на мне всю одежду, до крови расцарапала лицо и плечи. Казалось ей конца не будет. Этот опоясывающий подножия гор кустарник — райские кущи, когда любуешься ими со стороны, и настоящий ад, когда оказываешься внутри него.

Вдобавок к всему начался проливной дождь, обычный в это время года. Каким образом я, опустившись в катакомбы на глубину, примерно четыреста футов, вышел из них на подножии горы, я уже и не силился понять.

До дому добрался лишь к рассвету, совершенно изнемождённый, мокрый как мышь, с саднящими ранами царапинами. И тотчас, не переодеваясь, повалился спать.

***

Спал, однако недолго. Вообще-то я никогда не запоминаю снов. А тут, едва уснул, увидел сон, который во всех деталях запомнил сразу по пробуждении. Собственно, даже не сон, а видение. Я с потрясающей отчётливостью, во всех деталях, увидел тот самый знак токапу, что я наспех перерисовал на пергамент, причём именно таким, каким он был там, на стене в подземной галерее. Окрылённый, я попытался вспомнить другие знаки и, о чудо, они стали выплывать из мглы подсознания, неторопливо сменяя друг друга. Я, невольно обхватив голову руками, словно боясь, что изображения ненароком выскользнут оттуда, бросился к столу, буквально вырвал из заплечного мешка сохранившийся чудом свиток пергамента, графит, запалил старый латунный светильник. Меня буквально колотил озноб, кажется, понялся жар, однако пальцы были на удивление послушны разуму, я выносил эти знаки из памяти, как воду в пригоршнях, боясь ненароком расплескать и не донести…

Семь знаков, всего семь знаков я извлёк из не недосягаемых, казалось, глубин! Дальше счастливое наваждение оборвалось бесследно. Да и я вконец обессилел, едва не ползком добрался до крытого плетёной циновкой топчана и вновь уснул, не раздеваясь. На сей раз без сновидений.

Сон и в этот раз был короткий, но прервал его не глухой толчок наития, а стук в стену. Сначала осторожный, затем всё сильнее и тревожнее. То была госпожа Аиту, хозяйка дома. Сама она в тот раз ночевала в небольшой постройке во дворе, хотя порой охотно делила со мною ложе.

Приглушённым, срывающимся от страха голосом она сказала, что manihini, то есть я, должен немедленно уходить. Почему? Сегодня ночью странным образом умер Эрисо, младший сын жреца бога Тангароа. Сказывают воротился домой блиңе к вечеру сильно взволнованный и радостный. Похваляся, что ловко обвёл вокруг пальца одного сумасшедшего manihini, всем показывал часы, которые тот ему будто бы отдал. Остаток вечера провёл в пулькерии, где изрядно набрался, домой воротился заполночь, а на рассвете его обнаружила мать утопленным в бочке с водою. Сам ли он наложил на себя руки, или кто-то сделал это за него осталось невыясненным. Да и выяснять никто не стал. Зато вспомнили, что в пулькерии Эрисо кричал о каком-то заклятии на тех часах. И решили найти того сумасшедшего manihini, дабы он снял заклятие и воскресил несчастного, а если нет, то утопить его самого в этой бочке. Громче всех кричали те трое, с которыми Эрисо пьянствовал в пулькерии...

 

________________________________________________

 

Рапа Нуи (Isla de Pascua). Остров Пасхи.

Quod est vitae (лат.) Такова жизнь.

«El camino al infierno» (исп.) Дорога в преисподнюю.

Contrata» (исп.) — Договор

Im Namen des Vaters, des Sohnes und des Heiligen Geistes Amen» (нем.) Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь