Просто верь ему, девочка.
----
Сегодня ночью я стоял у твоих дверей. Только тебя не было дома. И дома твоего не было в городе. И города такого не было на земле.
----
Он приходит расхристанный, светлый, с душой нараспашку,
И немного всегда не в себе, будто ветер в степи.
Вместо завтрака ставит коньяк, сигаретной затяжкой
Красит небо в белёсый, чуть рваный облачный принт.
В уголках его рта притаилось подобье улыбки,
Он восторжен и, кажется, даже безумен слегка.
Он останется на ночь. Снимать с себя образ — пытка,
И поэтому он продолжает играть светлячка.
Дверь скрипит, тень чуть слышно вплывает в квартиру с площадки:
Он курил, сочиняя истерзанный смыслами стих.
Он на цыпочках медленно в кухню проходит, украдкой
Наливает вино в дно бокала, на две восьмых.
Его девочка, сонно поёжившись, удалилась:
Так устала за день, не дождавшись, ушла отдыхать.
Ну, а он остаётся в своей мастерской. Молчаливо
Достаёт новый холст, чтоб немного порисовать.
А потом идёт спать и, конечно, проходит мимо.
В тихой спальне ложится под тёплый её бочок,
Чуть дыша наблюдает: меняется неуловимо
Выраженье лица, будто кистью добавлен мазок
Незнакомого цвета. Поправить бы прядь, да негоже
Растревожить её. И, едва размыкая уста,
Опустивши слова до гортани, туда, где горше,
В приоткрытые губы чуть слышно он будет шептать:
«Ты прости меня, девочка, я не гожусь тебе
Ни в отцы и ни в спутники. Только как свой чувак.
Ты так хочешь играть — в славу, в деньги, в волшебный снег,
В иллюзорные сбои систем и пласстмассовость тел. А я…
Я всё тот же дурак-глумослов с обнажённою мыслью,
Я растрёпанный гаер с пропавшим под маской лицом,
Я хмельной балаганный кривляка. И участь артиста
Меня делает тварью, когда не могу быть творцом.
И как тварь я тебя предаю, вновь на сцену сбегая!
Я сгораю в спектакле, не выдержав и половины.
Ты прости меня, девочка. Знаешь, я сам удивляюсь,
Что жду встречи с тобой, как висельник ждёт толчка в спину.
Неизбежность приветствий, фатальность твоих поцелуев,
Неизменная нежность и взгляд осторожный в глаза…
Ты ведь знаешь, родная, уход мой уже неминуем:
Между нами всегда будет сцена и зрительный зал.
А ещё будет тот, чьи объятья смолой въелись в кожу.
На сетчатке он выжжен, как лазером астигматизм.
Между дермой и фасцией венами образ заложен:
Я ношу его в мыслях, как самый свой главный эскиз,
Только эту картину закончить уже не удастся…
Я мечусь от проклятья к прощенью — и так каждый вечер!
Я не смог его сделать чужим, и зову. Чтоб не сдаться,
Убегаю в тебя — как в ещё один повод не-встречи.
Ты прости меня, девочка, сложно с таким идиотом.
Но я справлюсь… Исправлюсь… Ты только не прогоняй:
Я к тебе, я с тобой. И я твой, по большому-то счёту…
А других счетов, девочка, впрочем, и нет у меня».
Он уснул. А дыхание пахнет вином и корицей.
Ты откроешь глаза, вытрешь слёзы и горько вздохнёшь.
Ты прости его, девочка. Знаешь, когда не спится,
Открывается правда, желанною делая ложь.
Но с утра улыбнёшься, не выдав своё сожаление.
А когда он уйдёт — выпьешь кофе и будешь курить.
Только ты его держишь в полёте, даруя прощение,
Только ты его можешь с собою самим примирить.
Ты прости ему, девочка, гаерство и мытарства,
Как простила, что в сердце — другой. Ты и это сумела.
Просто верь ему, девочка: ты для него лекарство.
А что нету болезни такой — последнее дело.
