Порт

[Из романа "Сказание о Летучем Голландце]

 

Каталина Вальдес по прозванию «Гуанча» была певичкой, а

также стряпухой и посудомойкой в таверне «Эль Параисо», что в маленьком порту Санта Крус на острове Тенерифе. Плавная, даже ленивая походка не мешала ей поспевать повсюду, делать всё с неторопливой быстротою. Иногда, ежели попадался посетитель посостоятельнее, прислуживала за столом, порой могла, ежели приглашали, даже и подсесть и поболтать, ибо одинаково скверно, коверкая слова, говорила по-английски, по-шведски, по-португальски, даже по-арабски. Чрезмерно возбудившегося гостя могла урезонить быстро, однако дружелюбно.

 

Иногда же, когда набивалось много народу, и народ был настроен относительно тихо, она пела. Песен Каталина Гуанча знала великое множество. Кроме того, неплохо играла на мандолине, лютне, виуэле, звонко била в тяжёлый французский тамбурин и выводила россыпь кастаньетами. Людей завораживала мелодия, давно знакомая, однако по-особому перепетая, нравился голос низкий, слегка надорванный, нравились глаза, когда она пела — они расширялись и мертвели, превращались в воронки мглы, нравились руки, гибкие и цепкие, которые то сцеплялись в узор, то фантастически оживали, взрывались фейерверком, и каждая косточка, каждый палец начинали жить своей жизнью. Нравилась её настороженная весёлость едва приручённого дикого зверька.

 

Гуанчей её прозвали потому род свой она вела от гуанчей, древнего племени, жившего некогда на островах. Её мать, Соледад Вальдес к тому времени была тощей, как говаривали соседи, полусумасшедшей старухой, а когда-то гадалкой, ворожеёй и отменной красоткой. Годам к тридцати её обвинили в том, что она опоила зельем, ограбила и задушила загулявшего торговца из Лиссабона. Месяц продержали в городской тюрьме, покуда блудный торговец не сыскался самолично в борделе «Ла Палома» живой, невредимый и обчищенный до подштанников. Что с ним сталось объяснить был не в состоянии, ясно было, однако, что бедняга Соледад тут ни при чём. Её уже было освободили, однако раздосадованный тенерифский алькальд, дабы не выглядеть дураком, поспешил передать дело Святой инквизиции. На сей раз её обвинили в волшбе, порче и богохульстве. И поскольку добрые соседи всё охотно подтвердили, а сама чёртова ведьма не только не признавалась и не раскаялась, а злобно и насмешливо проклинала своих мучителей, дело могло закончиться совсем плохо, ежели б не неожиданное заступничество дядюшки Крисанто Руиса, приходившегося роднёю одному из судей Святого трибунала. Из врат преисподней Соледад Вальдес вышла, к общему неудовольствию, живой, однако словно постаревшей разом на два десятка лет, презрительно нелюдимой, мрачной, с лиловыми бороздами от калёной кочерги на сосках.

 

Каталину Гуанчу едва ли можно было назвать красавицей, хоть она и была почти точной копией своей матушки в её годы, с тою лишь разницей, что сеньора Соледад до той мрачной истории была чрезвычайно добродушна, насмешлива, дерзка на язык, незлобива. Каталина же была не то чтоб необщительна, иной раз она болтала без умолку. Но тому, кто в этот момент с нею был, начинало вдруг казаться, что говорит она не с ним, хоть и смотрит прямо в глаза. Насторожённость и опаска жили в ней тенью, проступали даже когда она смеялась. Словно кочерга, раскалённая на углях инквизиции, прожгла и её грудь.

 

Горожане её не любили, даже остерегались, она, однако, этого почти не замечала, благо в таверну «Эль Параисо» местные почти не хаживали, сама же она в город выбиралась нечасто разве что на городской рынок, да в церковь Непорочного Зачатия, да и то вместе с дядюшкой Крисанто и его сестрицей Хосефой, бойкой и языкастой.

 

***

В то утро в тенерифской бухте стояло только одно судно, голландский флейт* «Сивилла». В таверне было почти безлюдно, ежели не считать одиноко сидящего в самом дальнем углу моряка, по виду офицера, подрёмывающего за изрядной кружкой крепкого «Опорто» и давно погасшей трубкой.

 

— Где, чёрт побери шатаются эти голландские бездельники? — раздражённо произнёс хозяин таверны Крисанто Руис, вытирая по рассеянности лысину тряпкой, коей только что обметал стойку. — Одно из двух: или все разом бросили пить, что немыслимо. Или тешатся с девками в «Паломе».

 

— Вернее всего последнее, дядюшка Крисанто. Качка для моряка дело обычное. А мулатки в «Паломе» по части качки изобретательны весьма.

 

***

Это был Рамон Эрмоса, штурман с флейта «Сивилла». Длиннорукий рыжебородый верзила.

 

Когда-то давно испанский галеон «Санта Ана», на котором был штурманом его дед, кабальеро Фелипе Армандо Тересия де Вилья Эрмоса, был взят на абордаж морскими гёзами близ Остенде. После долгой схватки вся команда галеона была перебита, а сам кабальеро Фелипе, оглушённый и обгоревший, был захвачен живым. Гёзы не брали пленных, но то ли на радостях от богатой добычи, то ли пресытившись кровью и вином, несчастного дона Фелипе решили пощадить. Его напоили до бесчувствия, окуная за волосы в бочку с мадерой, и выбросили за борт неподалёку от берега. Подобрали его мертвецки пьяного, и придя в себя, он почёл за благо дать стрекача от своих спасителей. Полгода скитался он, прикидываясь глухонемым, по дорогам Брабанта, пока не был вторично пленён богатырским бюстом вдовы Эммы Якобс из Брюгге, владелицы скобяной лавки. Лет через пятнадцать папаша Фелипе, сражённый страстью к брабантскому пиву, а также неуёмным любвеобилием супруги отошёл в лучшие миры. Вдова обрела утешение в новом замужестве, белокурые херувимы пошли на смену темноволосым, старший её сын Рамон, названный так в честь прадеда, родовитого виконта, покорителя Перу, был определён с глаз долой в католическую школу. Однако по прошествии двух с небольшим лет выяснилось, непутёвый сын её, сполна унаследовавший как отцовский норов, так и матушкино здоровье, разгульные возлияния и потасовки предпочитал богословским штудиям. Распрощавшись с катехизисом и не слишком оплакивая разлуку, Рамон Эрмоса (фамилию родовую он подсократил) покинул благоухающий, как послеобеденная отрыжка, Брюгге, и налегке отправился на север, где свобода бродила, как молодое вино, дышала здоровьем, алчностью, мужеством и жестокостью. «Иди-ка ты в море, сынок, — посоветовал ему явившийся во сне папаша Фелипе. —Там ты, конечно, сдохнешь. Но на суше это случится скорее». На следующий день в заведении «Лёверик» накачавшийся вином скорняк положил глаз на его подружку, а когда Эрмоса послал его к маме, ткнул что было силы в живот кованым филейным ножом. Спасла латунная пряжка с круговой надписью «Море — превыше земли». «А ведь, похоже, ты прав, отец», подумал в тот вечер, ощупывая погнувшуюся пряжку, будущий штурман Рамон Эрмоса…

 

***

— Так говоришь, качка нынче в «Паломе»? — захохотал Крисанто, однако осёкся, покосившись на кухонную дверь. — А ты что же? У тебя морская болезнь? Или — хе! — бушприт не на должной высоте?

 

— Э, нет. Бушприт мой, благодарение Богу, держит кливер. И опасаюсь я не морской болезни, а вполне земной. Остальные? Не переживай, они скоро явятся. Мулатки мулатками, а вино в «Паломе» — дрянь? Правда ведь?

 

— Истинная правда, Рамон, истинная, — с удовольствием согласился дядюшка Крисанто.

 

— А здесь я потому, дорогой Крисанто, что дело у меня есть.

 

— Дело? Отлично. Давай, выкладывай.

 

— А… где Каталина?

 

— Каталина? — лицо Крисанто словно окаменело, с него разом слетела безмятежная улыбка. — А что Каталина. Здесь она, где ж ей быть. При деле человек, зря не шляется. Да только причём тут она?

 

— Так у меня… у нас как раз к ней дело.

 

— Дело. У вас. А меня, стало быть это дело никак не касается. Вы с капитаном ничего не забыли?

 

— Я всё помню, Крисанто, — ответил штурман и хотел было дружески хлопнуть его по плечу, однако тот неожиданно резко отстранился.

 

— А коли помнишь, пойми заодно, что негоже иметь какие-то дела с женщиной втайне от её мужа.

 

— Но Каталина…

 

— Каталина — моя — жена! Уже полгода как. Можешь справиться у священника в церкви Святого Франциска. Кончен разговор. У меня дела есть, ежели ты заметил. Будешь уходить, не забудь расплатиться за вино.

 

— Погоди, Крисанто, — Эрмоса схватил за рукав и едва не силой усадил уже поднявшегося на ноги хозяина таверны. — Впрямь неловко вышло. Пойми, я и сам толком не знаю, что там приключилось. Капитан знает немного поболее, но из него слово не вытянешь. Знаю одно: надо помочь одному человеку.

 

— Человеку помочь надо. Только почему Каталина? И что такого он натворил этот бедняга, что ему позарез понадобилась помощь моей жёнушки?

 

— Не он. Она. Это женщина. Поэтому нужна Каталина. И её матушка. Сеньора Соледад жива-здорова?

 

— Что с ней станется. Только едва ли она захочет…

 

— А вот для того и нужна Каталина.

 

— Ага. Перевелись бабы на свете. На всех одна Каталина и осталась, — дядюшка Крисанто вздохнул и поднялся со скамьи. — Ладно, позову сейчас…

 

***

Большую часть дня таверна пребывала в тени выгнутого скалистого гребня, потому там царил прохладный полумрак, продуваемый океанским ветром. Когда-то на этом месте стояла крепость, лет полтораста назад она был сожжена марокканскими маврами, в дождливые зимние дни в таверне порой ощущался кисловатый чад древнего пепелища. Сразу за дверью простиралась терраса, выложенная круглыми базальтовыми плитами, она упиралась в почерневший остатки старой крепостной стены, сразу за нею круто вниз уходил склон, заросший колючим кустарником. С одного края были видны плоские крыши города, а с другой — рокочущий берег океана.

 

Дом Каталины Вальдес располагался по другую сторону скалы. То было прихотливое сооружение, напоминающее мавританскую сторожевую башню. Сложенное из подогнанного обтёсанного известняка и кровлей из сланцевых плит, оно казалось чудом сохранившимся остатком древней крепости.

 

***

Соледад Вальдес всё человечество делило на ciudadanos — горожан и marinos — моряков. Первых она опасалась и презирала. Крестьяне и чиновники, солдаты и священники, торговцы и нищие, дети и уличные девки — все без разбору были ciudadanos, жадные, лживые, жестокие. Им нельзя верить, их следует обходить стороною и дел с ними не иметь. Среди marinos тоже всякие попадались, но то был всё-таки мир людей, его трудно было полюбить, но можно было как-то принять, пусть с недоверием и опаской, попытаться вникнуть в его устройство и течение, соотнести себя с ним. Горожан же она вообще не воспринимала как мир, это был злобный хаос, он как прокисшие, прогорклые испарения, струился снизу, с тесных городских улочек и по счастью быстро развеивался здесь океанскими ветрами.

 

Правда, есть ещё Крисанто Руис и Сантоме.

 

Когда-то давно, Крисанто был в неё влюблён по уши, хоть и был моложе на восемь лет. Был он курчавый, пышноусый красавец-капрал с таможни. Отчаявшись покорить её сердце, бросил доходную таможенную синекуру, подался на материк, где угодил в лапы к вербовщикам, благо война шла полным ходом, получил мушкетную пулю в бедро в бою у Бадахоса. Воротился в город, больным, сухим, как палка. К тому же у толком не залеченной раны началась гангрена. Совсем бы и пропал Крисанто Руис, да выходила его Соледад, вернее не она, а дочь её, Каталина, коей было в ту пору пятнадцать лет. Травами да заговорами. После этого Крисанто будто прирос к ним обеим. Соледад более не охаживал, но помогал чем мог, даже когда его о том не просили.

 

Сантоме — негр из Дагомеи. Сбежал с французского невольничьего судна, ночью задушив вахтенного матроса и отвязав бортовую шлюпку, чудом добрался до Тенерифе. Там его хотели было воротить обратно, но жалостливый Крисанто, который к тому времени только открыл таверну, выкупил его, отощавшего, полуживого, за полцены. Прозвали его Сантоме потому, что название этого островка неподалёку от экватора, большого невольничьего рынка, было единственным словом, которое он был в состоянии произнести. Да и сейчас он слов знает немногим больше, изъясняется больше жестами и гримасами.

 

***

Пустовавшая с утра таверна стала заполняться, едва часы на Ярмарочной площади пробили два часа пополудни. Прохлада стала быстро разрежаться, словно люди, потные, галдящие разгорячённые, принесли с собою по изрядному куску уличного зноя. Здесь были матросы с «Сивиллы», свободные от вахты, распрощавшиеся с бесхитростными альковами «Паломы», грузчики с гавани, трое шведских матросов, ещё месяц назад крепко загулявшие, отставшие от своего судна и с той поры пьющие безостановочно невесть на что, молчаливые, насторожённые, лёгкие на поножовщину контрабандисты с Корсики, и Гибралтара, несколько негров из дельты Конго, давно осевших в городе и живших скудными портовыми заработками, солдаты с форта Альмейда, рыбаки, только утром пришедшие с океана и с рассветом опять туда уходящие. Крисанто стоял за стойкой, как бывалый шкипер на мостике, неторопливо и уверенно управляя этим бурлящим и неверным морем. Ссоры, злобные и крикливые, гасились так быстро и умело, что зачинщики вдруг обнаруживали себя либо на задворках с расквашенными лицами, либо спящими мертвецки пьяным сном.

 

Цепким боковым взглядом он заметил, как в таверну вошёл штурман Эрмоса. Постоял, поискал глазами и сел за единственный свободный стол у окна. Сразу вслед за ним вошли ещё двое. Первого Крисанто Руис знал хорошо.

 

Это был капитан флейта «Сивилла» Андреас ван Стратен, невысокий, белокурый, с юношеской, несмотря на сорок с небольшим фигурой. Если бы не одежда и кряжистая походка, никто бы не подумал, что он моряк, да ещё и с немалым опытом. Своей почти детской, словно отродясь не тронутой ни зноем, ни ветрами кожей, негромким голосом он выделялся среди собратьев по морскому ремеслу, и только холодный прищур светло-серых глаз, которые кто-то однажды назвал волчьими, выдавали в нём железную выдержку, хладнокровие и умение в крутой момент стать решительным и даже беспощадным.

 

Рядом с ним — совсем молодой матрос, почти мальчишка. Щуплый, веснушчатый. Волосы — как копна сырой соломы, всклоченные, торчком, будто после недавнего купания. Озирается поминутно, вздрагивает на всякий шумный возглас или хлопок, опасливо втягивает в плечи голову.

 

Крисанто кивнул капитану, а встретившись взглядом с Эрмосой, едва сузил глаз и качнул головой, что означало: подойди на пару слов. Эрмоса кивнул, и, лавируя меж столико подошёл к стойке.

 

— Ну, — с деланым равнодушием поинтересовался Крисанто, — справили дело своё?

 

— А не знаю, дядюшка Крисанто, я так понял, что дело это необычное и небыстрое, но, по совести сказать, мне неинтересное. Что надо было, я сделал. Прочее — без меня. Хотел бы надеяться.

 

— Оно и верно. И так бы во всём. От малого знания волос гуще, нрав круче, а здоровье — и того пуще, — вновь с охотой коротко хохотнул хозяин таверны. И тут же спросил, уже иным тоном: — А капитан? Он что?

 

— Тоже не знаю. Он, похоже, иначе думает. Эх, ему бы сейчас совсем не об этом думать. Дела-то наши плохи, дядя Крисанто, чтоб не сказать хуже. Может, я не всё знаю? Дай-то Бог.

 

— Глядишь, обойдётся всё, — вздохнул трактирщик. А что это за мальчонка с ним. Не припомню. Вроде, не из ваших.

 

— Кто, Фил? Из наших. Новый рулевой. У нас на судне всего-то недели три. Кстати, он тоже англичанин.

 

— Тоже? — удивился Крисанто, — а кто ещё?

 

Однако по досадливой гримасе Эрмосы понял, что тот сожалеет, что сказанул лишнее, и не стал расспрашивать…

 

***

{… — Англичанка? — Старая Соледад — неторопливо, покачивая головой, раскурила тлеющим угольком погасшую в который раз трубку. Уголёк она ещё некоторое время подержала между пальцами, словно в рассеянности, и так же неторопливо бросила в глиняную плошку с водой.

 

— Да, — ответил капитан, — англичанка с Антигуа.

 

Соледад нахмурилась и вздела вверх ладонь, что значило — помолчи.

 

— Поди сюда, детка, произнесла она сипловатым голосом, отложив трубку в сторону, — иди, не бойся. Меня бояться нет резона, да и как теперь бояться? нечем: страхи-то все твои у меня, вот они где, все ко мне перебежали, вот они, в этой руке, — она сначала растопырила ладонь и тотчас быстро сжала в кулак, — раз! и нету их, страхов.

 

(Страх колючий, страх тягучий не вертись веретеном. Злая память, словно туча, прочь лети кружным путём… Ни гнезда тебе, ни крова, ни яйца и ни птенца, убирайся в мрак свинцовый на корабль мертвеца… Зыбким вдохом невесомым пусть останется в тебе, лунным отблеском ведома, будь послушна ворожбе…)

 

И вспоминать ты их будешь, страхи свои, один раз в году, в сентябре двенадцатого дня, в этот день до утра спать не ложись, покудова луна не скроется… Теперь скажи, как звать тебя, дитя моё.

 

— Её зовут … — начал было капитан, но Соледад сердито сверкнула руками, властно взметнула ладонь, и он растерянно замолк.

 

— Ну так как, детка? Никого не слушай, только меня слушай. Отвечать не торопись.

 

— Мама, она не говорит по-испански, — робко начала было Каталина, — она вообще не говорит. То есть…

 

— Что значит, «вообще не говорит», чёрт побери! — вышла из себя Соледад. — Как это не говорит! Дерево не говорит, да, камень не говорит, да. Человек говорит! Человек всегда говорит. Как может человек не говорить, ежели Господь одарил его речью?.. Итак, слушаю тебя, деточка.

 

— Э-и-и-о! — выдула она наконец из себя протяжным дискантом, прижав ладони к ключицам, словно силясь выжать из себя так трудно дающиеся ей звуки. — Э-э-и-и-о- р-р!

 

— Ну вот и всё, милая девочка! – облегчённо рассмеялась Соледад. — Только уж пожалуйста, назови своё имя ещё раз. Только погромче, я к старости глуховата стала. Ну?

 

Девушка вновь стиснула ключицы и, шумно набрав воздуха, произнесла громко и отчётливо — «Элинор».

 

— Вот слышу теперь. Элинор. Леонора по-нашему.

 

— My name is Eleanor, — громко и отчётливо произнесла девушка и обвела всех сияющим взглядом.

 

Она вдруг осеклась, замолчала и вновь сникла.

 

— Славное имя. Можно я буду звать тебя Эле?

 

— Я говорить по-испански. Немного. Понимать, — сказала вдруг Элинор, не сводя с Соледад сияющего взгляда. – Моя nurse была mulatto из Сан-Доминго. Анхела. Её такое имя. Много говорила сказки. И очень много пела песня. «Ay sol, solecito, caliéntame un poquito?**» — вдруг запела она тихонько, чуть пританцовывая.

 

— Храни тебя Господь, солнышко моё, — вдруг расплакалась Каталина и прижала девушку к себе.

 

— Погоди, Каталина, —. Соледад легонько отстранила дочь. — Ей не слёзки твои нужны. Девчонка устала, будет с неё пока. Поспать надо ей, вот что. Пойдём со мной, kiddy, я тебя уложу. А наговориться мы всегда успеем, правда? И песенки попоём. Я их много знаю, песенок…}

 

***

… — Так вот, этот парень, англичанин, у нас рулевым. Показал себя что надо, хоть и сопляк по виду. Пристал к нам в порту Виллемстад на Кюрасао. Бродил там без гроша, голодный, как брошенный щенок. А у нас как раз беда: сбежал рулевой. Спутался в городе с китаянкой Чунхуа, танцовщицей в опиокурильне да и пропал начисто. Взяли гардемарином. Видим, парень толковый. Спросили, сможет ли рулевым. Смогу, говорит, хотя и видно было, что врёт. Зато из такой передряги всех вывел, что до сих пор шерсть дыбом. Знаешь, этот парень родился моряком, судно чувствует сердцевиной хребта, хотя котелок покудова не варит, румпель путает с дупелем, а лисель-спирт** почитает за разновидность крепкой выпивки…

 

***

— Эй, Каталина! — гнусаво прокричал один из вошедших в таверну, и с размаху бросил на стол широкополую мексиканскую шляпу. — Гуанчита!

 

«Однако и рожа у него, — презрительно сморщившись, пробормотал Эрмоса, — вот редкий случай, когда сукина сына видать за сто шагов. Изрядный же, видать, сукин сын, ежели Господь решил его пометить».

 

Тот, о котором он говорил, впрямь приводил преотвратное впечатление. Очевидного уродства не было, но сочетание узкого лица, мясистого, приплюснутого книзу носа круглых, навыкате глаз и маленького, будто обиженно поджатого рта с висючими усиками невольно вызывало чувство брезгливости.

 

Крисанто побледнел, поднялся со скамьи, глянул исподлобья.

 

— Ежели вы изволите говорить о мой жене, то сеньора Каталина вышла.

 

— Каталина твоя жена? — вошедший нарочито громко расхохотался вошедший. Кто-то из тех, кто был с ним, положил б ему руку на плечо дабы урезонить, но тот раздражённым тычком сбросил руку. — Мой бог, я и не знал. А что, тот голландец, капитан, её уже бросил? Я тут случайно услыхал про какую-то англичанку-малолетку. Потянуло на свежатину волка морского?

 

Гвалт в таверне стих. Матросы с «Сивиллы», их было человек пятнадцать, начали вставать, поглядывая то на вошедших, то на капитана. Вошедшие сгрудились и стали пятиться к выходу. Прочие тоже замерли, ожидая развязки.

 

— Не лезь, в это, Эрмоса, — вполголоса вымолвил Крисанто, — ты не знаешь, что это за тип.

 

— Отчего ж не знаю, — штурман заговорил нарочито громко, не сводя с вошедших насмешливого взгляда, — знаю. Тано Кассия, каталонец, бывший лоцман с Лансароте. Стукач и вымогатель. Остальных не знаю, но или такое же дерьмо, или не ведают, с кем связались. Такое случается. Лоцманом был плохоньким, зато доносчиком, по всему видать, стал отменным…

 

TO BE CONTINUED.

 

 

 

 

____________________________________________________

* Флейт — голландское трёхмачтовое торговое судно.

 

** Ay sol, solecito, caliéntame un poquito? (исп.) Ай солнце, солнышко, Погрей меня немножечко

 

ко, Погрей меня немножечко

 

*** Лисель-спирт — шест для установки лисельных парусов.