одноклассники

Живёт в соседнем подъезде Светка. Поначалу, я, как бы, её и не замечал: прошмыгнёт мимо тенью, будто и не было вовсе. Но, появилась у неё собака, очень уж приметная: пушистая, толстая, с большущими добрыми глазами, Пушком величают. Ходит неспешно по двору, тычется в коленки — просит чтобы погладили — будто бы кошка какая домашняя. Но, лишь увидит другую собаку, эта четвероногая добродетель превращается в косматую бестию: расшерстится, напружится, из глотки — прямо-таки клёкот орлиный, глаза готовы проглотить пришелицу. Светка очень внимательно следит: стоит обозначиться вдали, самой завалященькой собачёнке, сразу же пристегнёт свою на поводок.

 

Жалеет Светку дворничиха Нюра:

 

— Собака вот, толстая, а сама — вона какая худющая: глистов выводить надо!

 

— Не глисты у неё: астения, — разъясняю я, — ей и собаку купили, чтобы больше гуляла, аппетит и здоровье нагуливала.

 

Светка учится в нашем классе и часто пропускает занятия из-за этого самого здоровья, которого слишком мало. Наша Елизавета Павловна объяснила нам, что Светка сама по себе не заразная («астеничный» значит ослабленный), но на такого человека наваливаются разом все болезни. Конечно же, это несправедливо! Всем хочется полежать в домашнем тепле: в заботе и апельсинах — так нет же — не тебя простуда выберет, ясно кого…

 

В классе она сидит тихая-тихая, станет у доски отвечать — до того жалостно — мурашки по спине забегают.

 

— Вы что, Шелклова, умираете? — спросит рокочущим басом математик Вермишель Макаронович (лишь первоклашки верят, что его так и зовут, на самом деле он Фишель Аронович). А она даже вздрогнет:

 

— Нет ещё…

 

Частенько вечерами на Светку с Пушком натыкаюсь, я в это время с тренировок иду, а она астению свою и «друга человека» выгуливает. С Пушком мы друзья: увидит — кинется навстречу, а Светка, повиснув на поводке, следом семенит. Почти уже полгода занимаюсь я вольной борьбой, хочу чтобы меня уважали, а не задирали, всякие долговязые личности.

 

В тот вечер, возвращаюсь-себе с тренировки запредельно довольный: нам показали новый приём — бросок через бедро, и этим-то приёмом я тотчас же уложил Витьку Дербенёва, неизменного своего напарника. Шёл, вспоминая блистательный свой бросок: гордая сила переполняла меня. Во дворе увидел Серёжку Лопатникова. Он тоже учился в нашем классе, а жил в соседнем дворе. Не знаю в каком-таком цирке медведь ему наступил на ухо: но из-за этого медведя у него четвёрка по пению. Зато — наикруглейший отличник по остальным предметам, круглее быть не может! И это замечательно — есть у кого списать домашнее задание, словом, человек безусловно хороший. Но в тот вечер мне этот хороший человек отчего-то совсем не понравился: он стоял рядом со Светкой и гладил Пушка, такой же толстый, привыкший ко всеобщему вниманию, уверенный, что только так и должно быть. В этом была какая-то вопиющая несправедливость, но справедливость, я чувствовал, может восторжествовать, мало того, именно мне надлежит это торжество осуществить! И очень кстати, Светка отлучилась помочь какой-то маме протиснуть в подъезд коляску.

 

— Ты чего здесь делаешь? — Спросил я его, подойдя вплотную.

 

— Привет, Игорь, не узнал? Темновато тут…

 

— Узнал. Иди в свой двор и там гладь своих собак, а наших собак не трогай.

 

— Да тебе что — жалко?

 

— Жалко.

 

— Собака не твоя!

 

— Моя или не моя — не твоё дело: собака с нашего двора.

 

— Тоже мне, хозяин нашёлся… — И он протянул руку, чтобы погладить Пушка, с интересом за нами следившего. Но я не дал. Я ухватил его вытянутую руку, другою рукой — за пояс, придвинувшись вплотную вполоборота — разогнул спружиненные ноги, закидывая Лопатникова на бедро, и… упал. Серёгина весовая категория была превыше всяких моих сил. Он лежал на мне тяжеленным мешком, сочувственно и тупо спрашивая:

 

— Тебе не больно? Ты не ушибся, Игорь?

 

— Нет! — Я оттолкнул Пушка, радостно лизавшего мне лицо, явно одобрявшего всю эту затею, просившего и его принять в «игру». — Да слезь же, наконец, с меня, что я тебе: диван-кровать!

 

— Сейчас. — Серёжка завозился, пытаясь встать, привстал и снова шмякнулся, ткнув меня носом в снег.

 

— Да ты руку-то пусти!

 

— На! Забирай свою руку!

 

Не понимаю, зачем всё ещё её держал. И этот тюлень стал подниматься, тяжело сопя, всею тяжестью опираясь на меня, вдавливая всё глубже в снег. Наконец он поднялся. Я было тоже начал вставать, приподнял лицо… и испугался: снег был красный! Провёл пальцами по лицу — кровь! Слёзы появились как-то сами-собой. Было безутешно жалко себя — молодого, поверженного, в крови. Подбежала Светка:

 

— Вы чего тут ползаете? Потеряли что? — Защебетала она.

 

— Вот! — Серёжка трагически простёр в мою сторону руку.

 

— Игорёк! Как же так? Подожди. — Она обтёрла снеговым комочком моё лицо. — Ляг на скамейку, вот так.

 

Я лежал недвижно, крупные слёзы в глазах придавали всему мерцающий сказочный вид.

 

— У тебя нос кровоточит. У меня так часто бывает — чуть что, и на тебе!

 

Я потрогал рукой — нос был на месте, да и всё на месте. Стало даже как-то неловко… нюни распустил. Заметил, что глаза у Светки такие же большие и добрые, как у Пушка. Мощный захлёбистый лай оборвал мои наблюдения.

 

— Ой, Пушок!

 

Светка отчаянно рванулась на лай. Огромный дог уже ухватил Пушка за клок шерсти, подмяв тяжеленною лапой, подбирался к горлу. Пушок отчаянно верещал жалким щенячьим визгом. Меня взяла жуть. Оглянувшись — наткнулся взором на бледное лицо Серёжки, огромно разинутые глаза, казалось, подавились увиденным.

 

— Рекс! Рекс! Фу!

 

Мимо нас просеменил тщедушный, худосочный старикан. Правая часть лица как-то немыслимо дёргалась, словно спеша опередить несносное, непослушное тело. Но Светка успела раньше — бледная, всклокоченная — напрямую, через сугробы продравшись в визг и рык.

 

— Не смей! Не смей!

 

Она ухватила это свирепое чудовище, дога, за задние лапы и тянула на себя изо всех сил маломощными отчаянными рывками, вздрагивая всем телом, выхлипывая своё: «Не смей!». Дог нехотя обернулся. Глаза его, искрящиеся яростью, остановились на Светке. Она, зажмурившись, сделала шаг навстречу. В следующее мгновение он ухватил было её ножку-соломинку зияющей пастью и… равнодушно отстранился. Рекс почуял, что окончательно теряет царственное достоинство своего имени. Преисполнившись спокойствия и величия, медленно отошёл. Наконец, и хозяин его продрался сквозь сугробы и низкий кустарник. Очки съехали набок, он сделался весь какой-то перекошенный, жалкий и страшный одновременно, стегал, философичного, Рекса не то плёткою, не то тряпкой, что-то орал на него, топал ногами.

 

Светка белыми прозрачными руками — похудевшая, что казалось вот-вот растворится, исчезнет в февральском воздухе — прижав к груди всё ещё всхлипывавшего Пушка, медленно шла к подъезду на неестественно прямых напряжённых ногах. Мы с Серёжкой остолбенело глядели вслед.

 

— Вот тебе и астения… — Выдавил я из себя каким-то скрежещущим, сплюснутым голосом. Мы посмотрели друг на друга и тихо разошлись.