Пролог [Беглец]

В ночной степи

 

Земля сама себя глотает

И, тычась в небо головой,

Провалы памяти латает

То человеком, то травой.

 

Арсений Тарковский

 

Странная в тот год выдалась осень. За день степь до одури накачивалась иссушающей жарой, даже ветер был тяжёл и густ, будто в кузнечных мехах. Зато как только поблёкшее солнце пряталось за тяжкие горбы курганов, ветер преображался, налетал с разных сторон, будто не мог найти места. Темнота сходила внезапно, и казалось в такие часы, будто небо и земля сливаются воедино, вернее, что небо − есть лишь отражение земли, плоское, студёное и безжизненное. Однако и там, в ледяной вышине, — то же, что и здесь, — курганы с впаянными мерцающими валунами, корявые, скелеты деревьев, колышущаяся ледяная кисея, а за нею —скрипение повозок, звон бубенцов, лошадиный перетоп, рёв верблюжий, собачий лай и, настороженный человеческий говор.

 

К рассвету жухлая трава покрывалась мертвенной чешуйчатой сыпью, и светилась под призрачной продрогшей луной бледным солончаковым свечением. Хватка холода ослабевала и к восходу степь начинала тонуть в волнах тумана и терпкой травяной горечи, прихваченной инеем и ледяною росой.

 

***

 

Караван шёл из Ургенча в Саксин. Остановился на ночёвку возле обвалившегося колодца. Все выбились из сил, люди, верблюды, кони. Встали лагерем, почти по-военному — места неспокойные. В прошлом году в этих краях на караван налетела среди ночи свора разбойников, посекли они не успевший опомниться конный арьергард, захватили двух вьючных верблюдов, ещё двоим на скаку перерезали сухожилия, и ускакали во тьму. Караванщики, опомнившись, снарядили погоню, удалось стащить арканами с седел двоих разбойников, да отбить двух верблюдов, правда, без поклажи. Пленникам отсекли головы, усадили на их же коней, прикрутив к подпругам, и отпустили восвояси…

 

Да и в этот раз юркие всадники на пегих тонконогих лошадях, в островерхих войлочных шлемах то и дело мелькали меж барханов, однако нападать не решались.

 

***

 

В костре, словно сказочное чудище, раскинув щупальца, корчится чёрное корневище карагача. Пламени почти нет, но жар из сердцевины костра плывёт мягкий и вязкий. Уже перевалило за полночь. Гали, сын кузнеца Нугая, сидит, втянув голову в худые плечи, и таращит в тлеющее чрево костра заворожённые глаза. Пора идти спать, в юрту, на тёплую, пахнущую овцой и человеком кошму, тем более, устал он до изнеможения — только что был с отцом в ночном дозоре.

 

Гали ждёт Старика. Так тут все звали проводника. Каково его настоящее имя и сколько ему лет, того никто вокруг не знал, да и не интересовался. Старик так Старик, Хоть и не так уж он стар, как кажется. Наурбай, хозяин каравана, нанимает его не в первый раз. Потому, наверное, что Старик безошибочно ведёт караван наилучшею дорогой, ибо, в отличие от многих других, умеет читать зияющую тайнопись ночного небосвода.

 

В прошлый год Старик спас караван от верной смерти. Гибельная буря в щепы разметала тогда переправу через реку Сейхун. Взбесившийся ветер гнал с западной стороны ослепляющие тучи песка, перемешанного с мокрым снегом. Люди ощущали себя погребёнными заживо внутри разверзшегося белёсого лона пустыни. Лошади валились с ног, верблюды падали на колени, готовые принять смерть. Старик вывел теряющих рассудок людей и обезумевших животных под защиту полуразрушенных стен давно спаленного города Отрар. Детей и женщин привели вовнутрь маленькой, чудом уцелевшей саманной мечети, мужчины расположились поодаль. Узнав, что пропала молодая женщина, он, не слушая никого, отправился её разыскивать в ревущую преисподнюю (её молодой супруг предпочёл остаться, ссылаясь на ушибленное колено), вернулся час спустя, неся перекинутое через плечо уже бездыханное тело.

 

***

 

Случай свёл Старика и Гали в самом начале пути. Старик защитил тогда Гали от Нажарбека. Нажарбек — старший брат хозяина каравана, да в общем-то хозяин, ибо по старшинству караван принадлежал ему. Но будучи от природы ленивым и почти слабоумным, с удовольствием передал все бразды Наурбаю, не забывая то напоминать окружающим, что хозяин тут он. Нажарбека всерьез не воспринимали, однако не перечили.

 

Вышло так, что как-то ночью выскочил Гали из юрты за малою надобностью и уж собрался забежать обратно, как увидел вдруг, что из соседней юрты, где жила многодетная вдова Хадича, повитуха и знахарка, вышел неловко, прямо-таки выполз Нажарбек собственною персоной.

 

— Ну вот, господин мой, — сокрушённо, давя зевоту, сказала ему вслед хозяйка дома. — Так и ухо́дите, не попрощавшись. А денежку пообещали. Денежка-то где, господин? У жены под тюфяком оставили?

 

— Язык придержи! Денежку! Как земля таких блудниц носит!

 

— Что ж вы так осерчали-то, добрый мой господин? Нешто я виновата, что у вас никак не выходит? Ни так не выходит, не эдак. И чего ходите тогда по ночам, детей только зря будите?

 

— Ну-ка замолчи, шлюха! — зашипел Нажарбек и замахнулся самшитовой тростью с медным набалдашником, — башку-то расшибу! Видела эту палку?

 

— Как не видать! Отличная палка. Жалко, собственная у вас куда меньше. Как свиной хвостик, ни дать ни взять! — расхохоталась Хадича.

 

Разъярённый Нажарбек хотел впрямь ударить, но поостерегся поднимать шум, лишь злобно плюнул, однако и тут его постигла неудача: то ли от ветра, то ли от слабодушия, слюна смешно и жалко повисла на неряшливой, клочковатой бороде. И надо ж было ему именно в сей неподходящий момент встретиться взглядом с Гали. Мальчик стоял, замерев от любопытства, переминаясь босыми ногами на холодной траве. Опомнившись, он оправился, шмыгнул в юрту, и хоть мало что уразумел из увиденного, осознал одно: от Нажарбека добра не жди.

 

Так и вышло. Не давал ему проходу чёртов бурдюк. Чего только не вытерпел от него Гали. И по щекам хлестал за всякую провинность, и камчой огрел раза три по спине, едва увернулся. Однажды вовсе чуть не задушил. Случилось это когда Кызылтун, рыжий, косматый одногорбый верблюд вдруг невесть с чего взбесился, сорвал привязь и убежал в степь. Вернулся лишь к утру следующего дня, как ни в чем не бывало, только прихрамывал на переднюю ногу, да шерсть на обоих боках висела клоками, видать сцепился с кем-то в степи, не то с волком, не то с ревнивым самцом. Нажарбек во всем обвинил Гали. Мол, не углядел. Хотя что бы смог сделать щуплый недомерок со сдуревшим от взбаламученной крови верблюдом?

 

В последний же раз беда приключилась из-за Караброна, чёрного, длинношерстного, вислоухого пса. Пёс ненавидел Нажарбека, чуя, верно, его злобу к Гали, и не будь почти всегда на привязи, давно, пожалуй, порвал бы в клочья. Нажарбек платил ему тем же и однажды избил пса камчой, да так, что изувечил. Нугай, отец Гали, пожаловался Наурбаю, ведь Караброн считался лучшим сторожевым псом. Наурбай был, видать, сильно не в духе и прямо при оторопевшем Нугае не стерпел и накричал на старшего брата, мол, коли уж проку от тебя, жирного бездельника, никакого, так хоть не вредил бы.

 

Осатаневший Нажарбек выскочил из шатра и побежал разыскивать Гали, а, сыскав, с непотребной руганью ухватил за шиворот и дважды ударил его камчою наотмашь. В первый раз Гали смог увернуться, зато второй удар настиг его, окровавил шею и локоть, которым Гали закрыл лицо. От дикой боли Гали истошно закричал, пытался бежать, но Нажарбек успел вновь схватить его за полу бешмета, подволок к себе и замахнулся, чтобы ударить ещё раз.

 

— Эй, Нажарбек.

 

Нажарбек тяжело засопел, обернулся и увидел Старика.

 

— Чего тебе?! Прочь пошёл!

 

—Оставь ребёнка, Нажарбек, — Старик говорил негромко, не сводя с Нажарбека тяжёлого взгляда. — Не видишь, кровь у него. Или забыл — кровь не вода, в землю не уйдёт. За чужую кровь надобно отвечать.

 

— Ты не угрожать ли мне вздумал, беглый вор?!

 

— Я не вор, — глаза Старика под сузившимися веками вдруг полыхнули по-волчьи. И грозить я тебе не стану. Пустое это дело. Но, Нажарбек, ты ведь знаешь, закон степи гласит: кто ударил ребёнка или собаку, тот не мужчина.

 

— Это… он тебе наболтал? — лицо Нажарбека приобрело цвет освежёванной туши.

 

— Никто мне ничего не говорил. Кое-что видать без слов. Уймись, Нажарбек, говорю тебе, не позорь свой род.

 

— Это я позорю свой род? Я?! Не смеши меня, Старик, или как тебя ещё кличут! Тебе ли толковать о роде? У тебя даже имени нет. Ты же как верблюжья колючка. К кому пристал, те и свои. Пока не погонят. А то, что скоро погонят, это я тебе обещаю. Я про тебя кое-что знаю. Так что не путайся у меня под ногами!

 

Нажарбек вновь грозно засопел, резким толчком отпустил Гали, и, с усилием загнав камчу за кушак, зашагал прочь, бормоча под нос.

 

***

 

— Не бойся, — сказал ему Старик потом, когда они вдвоём сидели у догорающего костра, — Нажарбек тебя больше не тронет. И никто тебя не тронет, если ты этого не захочешь.

 

— Откуда вам знать? Нажарбек, он знаете какой!

 

— Знаю. Потому и говорю. Не тронет.

 

— Он бил нашего пса. Караброн был на привязи. Ну да, он на него зарычал. Так и что с того, Караброн всегда рычит, когда к нему приближаются, а когда на привязи, так и на своих рычит иногда. Нажарбек его несколько раз ударил камчой по голове, со всей силы, так, что у него вытек глаз, он выл и катался по земле, а Нажарбек смеялся и все повторял: «А вот не рычи на меня, не рычи». Даже подпрыгивал, — Гали снова всхлипнул и зло сплюнул.— Отчего Аллах терпит таких людей? Почему не накажет его?

 

— Я думаю, Аллах никого не наказывает. Как он может наказывать тех, кого сотворил такими, каковые они есть? Аллах творец, а не палач.

 

— По-вашему выходит, что Аллах мог ошибаться?

 

— Конечно, мог. Я же сказал, Аллах — творец. А творец не может не ошибаться. Чем примитивней существо, тем меньше оно делает ошибок. Разве могильный червь ошибается? У Аллаха нет волшебной палочки. Он не колдун и не шаман. Он не творит чудес, ибо слишком велик, чтоб тешиться ярмарочными фокусами. Все, что у него есть — это разум и воля. Сотворив человека и вдохнув в него малую частичку этого разума, он, я думаю, не сразу понял, что существо это будет строптиво, неразумно и подвластно порокам, но избавить его от пороков возможно только лишив воли, а значит — разума. Посему, все, что возможно с ним сделать, — это предоставить самому себе… Аллах творил мир, а не игрушку для забавы.

 

— Это вам мулла сказал? — Гали поднял на Старика широко раскрытые от удивления глаза.

 

— Мулла? — Старик усмехнулся. — Я что-то не слыхивал от нашего муллы Кол Хафиза ни одной внятной мысли. Кроме трех-четырех плохо заученных сур, смысл которых он не понимает.

 

— Нельзя так говорить про почтеннейшего, — Гали насупился и даже отодвинулся подальше. Хотя втайне и сам недолюбливал этого старого скупердяя с хитрыми, не по годам блудливыми глазёнками. — Про вас вообще говорят, будто вы безбожник и хулите Аллаха.

 

— Кто говорит? Нажарбек?

 

— И не только Нажарбек, — он вдруг с надеждой глянул на Старика. — Это ведь неправда, да?

 

— Ну конечно, неправда, — Старик рассмеялся и похлопал мальчика по щуплому плечу. — Я верю в бога, как всякий нормальный человек. Только причём тут жирный Кул Хафиз?

 

— Он мулла! — Гали вновь отодвинулся.

 

— Что с того? Разве Аллах поставил его муллой? Что мне может сообщить о тайнах мироустройства нечистоплотный толстяк, от которого пахнет кислым молоком и немытыми ногами?

 

Гали сконфуженно кивнул. Кивнул и тотчас ужаснулся и даже боязливо огляделся по сторонам. Ведь получилось так, что он как бы согласился с тем, что говорит этот человек, вороша палкой дремлющие, переливающиеся угли. Хорошо, мама не знает.

 

Мама хочет, чтобы Гали стал кузнецом, как отец. Оно и правильно, кузнец без куска хлеба не останется никогда. Отец молчит. Положим, без куска-то не останется. Но не более. Сам Гали хочет жить так, чтобы никакой Нажарбек не смел замахиваться на него палкой. Отец молчит. Ведь на всякого непременно сыщется свой Нажарбек, полагает он. Мама, как и Гали, считает, что таких, как Нажарбек, покарает Аллах. Но глядя на пухлую, сочащуюся салом морду Нажарбека, в это плохо верилось. Такие, как Нажарбек, поди, и на том свете от шайтана откупятся.

 

Пока он размышлял об этом и придумывал, что бы такое возразить Старику, он обнаружил, что сидит у костра один, да и костёр уже почти угас, что он замёрз, и его окончательно сморил сон...

 

***

 

Чужою жизнью караванщики не интересуются, полагая, что чем меньше суёшься в чужую жизнь, тем реже будут соваться в твою. Долгая дорога, лишения и опасность приучает интересоваться лишь тем, что тебе действительно нужно и должно знать. Чрезмерно любознательных здесь не любят, и ежели такового углядят втолкуют, что он не на верном пути.

 

Хотя Сабитджан, верблюжий и лошадиный лекарь, похоже, знает про Старика более прочих. Именно потому, видать, и помалкивает, когда речь о нем заходит. Однако как-то все же проговорился. Что, вроде, оттого ходит Старик с караванщиками, что избегает появляться в городах. А избегает потому, что ВИНА, вроде, за ним, а уж какая вина, да перед кем— ему неведомо. Поэтому всякий раз отстаёт он от караванов на подходе к Сараю, или к другому большому городу, получает расчёт и остаётся в караван-сарае. Да и караван-сараи ищет попроще. Про это знают и не удивляются. А вина — так у кого в нынешнее время её нет? Человек, добравшийся до тридцати лет, не мог иметь белоснежно чистую биографию. А уж дальше, так тем более.

 

И ещё он сказал, что Старик уже давно ищет какого-то человека. Или ждёт. Потому и ходит с караванщиками, что у них цепкая память, зоркий глаз и недлинный язык. И бывают они всюду. Людей ведь ищут по двум причинам. Или месть, или любовь. Так вот, вроде, это не месть. Откуда видно? А есть вещи, которые не скроешь, даже если очень хочешь скрыть.

 

***

 

Гали ждёт Старика почти каждый вечер. Порой он приходит, порой нет. Он вообще странный, этот Старик. Может, к примеру, взять и исчезнуть на целый день. Уж куда, казалось бы, можно исчезнуть в голой, открытой, как ладонь, степи? Однако же исчезает. Никто, впрочем, не тревожится: только тронется караван, он появится вновь, будто никуда не уходил. Говорить с ним всегда легко, потому что он со всеми держит себя как с равными себе. В том числе и с Гали. Он так и говорит: нет на свете ничего, что делало бы одного человека выше другого, ни богатство, ни знатность, ни возраст. Если, к примеру, караван собьётся с пути и у людей мало воды и питья, а вокруг волки и лихие люди, как они ведут себя? Они держатся сообща и делят все поровну, не так ли? И нет ни чинов, ни званий. Того же, кто держит себя иначе, кто отказывается делать, что ему должно, и тайком поедает припрятанное, ждёт презрение и кара. То есть, они ведут себя единственно правильным образом. Но когда караван общими усилиями выходит к своим, все возвращается: кто-то выше, кто-то ниже, кто-то богат, кто-то беден. Так вот, это и есть самый великий грех, и тот, кто полагает, что это правильно, помогает нечестивому.

 

Он много что говорил, этот Старик. Гали слушает его, понимает, то никогда мир не станет таким, о каком он говорит, но слушает его, как заворожённый. И главное, он, сознавал, что тоже, как ни странно, немного нужен этому странному человеку, который внезапно появился в его жизни, и так же внезапно, он это чувствовал, уйдёт.

 

В тот вечер Старик появился по обыкновению внезапно. Гали вздрогнул и тотчас обрадовано встрепенулся.

 

— Я тут… Сижу вот, — забормотал он, точно стыдясь кого-то. — Спать совсем не хочется. Вот я и…

 

Однако Старик, похоже, плохо слушал его. Точнее, вовсе не слушал. Он даже, как будто не сразу его заметил.

 

— Скажи-ка, Гали, — спросил он медленно, не сразу, вероятно, вспомнив его имя. — Не было здесь Сабитджана? Ну вот недавно.

 

— Сабитджана? — лицо Гали разочарованно вытянулось. И в самом деле, причём тут какой-то Сабитджан…

 

Однако не спел он об этом подумать, как из тьмы вышли два человека. В одном из них он тотчас признал Сабитджана. Другой был ему незнаком.

 

— Здравствуйте, почтенные, — учтиво, но с какой-то неприятной, писклявой выспренностью произнёс незнакомец и раскланялся. Голос его был искажён жёстким, нездешним акцентом. Его плоское, раскосое лицо расплылось в улыбке, да такой широкой, что морщины на лице его выпрямились, а глаза, кажется, напрочь исчезли. Он как будто нарочно делал так, чтоб вызвать к себе отвращение. Чего стоила его жидкая бородка, редким, козлиным пучком росшая из середины подбородка. У глупого человека может быть умное лицо, говаривал Старик. Иногда. Но у умного человека глупого лица быть не может. Если человек похож на дурака, он и есть дурак. Вспомнив это, Гали вдруг фыркнул. Незнакомец, удивлённо покосился на него, затем, поджав короткие и кривые ноги, присел рядом со Стариком и, не переставая улыбаться, вперился в Гали с, тяжеловесной вопросительностью. Затем перевёл взгляд на Сабитджана.

 

— Э, да ты что-то совсем клюёшь носом, Гали, — сказал, странно посмеиваясь, Сабитджан. — Сдаётся мне, самое время тебе спать. Завтра трогаемся раньше обычного, чтоб ты знал. Надо поспеть к вечеру в город, чтобы с ночи занять место на базаре.

 

Сказав это, он мягкой, но не допускающей возражения настойчивостью приподнял его и, похлопывая по плечу, повёл толчками в сторону от костра. Они шли молча и лишь возле юрты Гали остановились.

 

— Кто этот человек, дядюшка Сабитджан?

 

— Не знаю, парень, — вдруг посерьёзнев, ответил Сабитджан. — Не знаю, потому что нутром чую людей, которых лучше бы не знать. А тебе подавно.

 

Гали хотел спросить что-то ещё, но понял, что Сабитджан больше ничего ему не скажет, потому промолчал.

 

***

 

Незнакомец некоторое время молчал, неторопливо и бесцеремонно разглядывая его и улыбаясь, покачивал головой. Словно для того и пришёл, чтобы глянуть, удовлетворённо кивнуть и уйти.

 

— Итак, я слушаю вас, — сказал Старик, устав, видимо, от нелепо затянувшегося молчания.

 

Незнакомец оживился, будто именно этого и ждал.

 

— Слушаешь? Нет. Это я у тебя слушаю. Ты меня ждал, да? Раз меня ждал, говори мне, что хочешь себе знать. Я себе так думаю. Да?

 

С трудом произнеся это, незнакомец засмеялся, точно с облегчением. Лицо его стало похожим на заплесневелую ячменную лепёшку.

 

— Хорошо, — Старик перешёл на уйгурский. — Что ты хочешь, чтоб я сказал?

 

Заслышав родную речь, незнакомец повеселел ещё более.

 

— О, приятно говорить с образованным человеком. Я устал от вашего варварского наречия. Скажи для начала, как тебя зовут. Чтобы выяснить, тот ли ты, кто меня ждал, и тот ли я, кого ты ждёшь. Скажи, как тебя звать, только назови имя, а не какую-нибудь кличку, как у вас тут принято. Я этого не люблю. Я ведь пришёл сюда не для того, чтобы болтать со всяким встречным.

 

— Ты сюда пришёл потому, что тебя послал тот, кто тебе заплатил, — неожиданно жёстко возразил Старик — И не говори со мной в таком тоне. Я этого тоже не люблю. Как меня зовут? Я редко называю своё имя, но раз так надо назову. Меня зовут… Меня зовут Ахмед. Ахмед Булгари…