Другу

Я хочу рассказать о необычном человеке… если быть точнее, то необычном для меня человеке... человеке, который до сих пор очень много значит в моей жизни. Всех, кого эта тема не интересует — не теряйте времени зря, займитесь чем-то полезным, этот пост не для Вас. Так же не жду литературной критики и вообще рецензий на эту публикацию. Для меня — это просто долг сердца и светлая память о том, кто навсегда изменил мою жизнь. Вероятно, со стороны это выглядит очень наивно, но мне давно всё равно, что обо мне думают и говорят – я пишу это для тех, кто может услышать.

 

Этот человек… его уже нет рядом с нами на земле, но он живёт в душе каждого, кто хоть раз говорил с ним, видел его. Он обладал безграничным обаянием, умением расположить к себе людей с первого мгновения. Его просто невозможно забыть — я тому пример. Ведь сколько я ни пыталась это сделать — найти хоть кого-то похожего, хотя бы частично — у меня ничего не вышло. Со мной он всегда рядом.

 

...Говорят — время лечит, стирает понемногу дорогие черты, свет благородной души, но… кажется, не во всех случаях это так. Потому что я помню...

 

То, что я напишу — это всего лишь мои переживания, восторги, обожание и поклонение. Но, повинуясь литературным штампам, скажу, что это было не просто обожание и поклонение. Это была Великая Любовь, которую этот человек сумел мне дать и привить. Любовь к добру, к жизни, к поиску Прекрасного в буднях. Эта Любовь помогала мне в самые трудные дни и благодаря ей я смогла выжить и, не очерстветь. В память её зарождения я и пишу эти строки.

 

Зовут этого человека — Белла Михайловна, фамилия — Костяновская. Обычное, казалось бы, имя. Для всех, но не для меня. Она в точности соответствовала ему — прекрасная, великолепная, красивая (Bella (ит.) – красивая). Из её биографии я почти ничего не знаю, кроме того, что она родилась в Оренбурге 14 июля 1952 года, жила какое-то время на Сахалине, потом снова Оренбург, затем перебралась в Тирасполь. Закончила в Тирасполе физико-математический факультет и, как и полагалось в те дни, стала преподавать: вначале в 4-й школе, а потом и в 16-й, моей.

 

С уверенностью могу сказать за всех её учеников: на уроках алгебры и геометрии никогда не было скучно! Она умела доносить свой предмет так, что я до сих пор помню, например, как нужно решать квадратные уравнения или доказывать теорему Пифагора. Не помню ни одного случая в жизни, где бы мне пригодились эти знания, но, когда я их получала в школе, в них было столько эстетики, столько красоты, которую она показывала, что, волей-неволей, это запомнилось, осталось со мной, как часть её.

 

Конечно же, она была великолепным педагогом, знающим и любящим своё дело. Но этого, наверное, было бы мало, чтобы так трепетно сохранять память о ней: мне в этом смысле очень повезло с учителями. У меня было много хороших наставников, о которых я вспоминаю с теплотой и благодарностью, стараюсь не терять их из виду, общаюсь. И каждый из них — выдающееся явление, замечательный человек, Мастер. Но даже в этом блестящем ряду она нечто неземное. Возможно потому, что наше знакомство пришлось на годы формирования меня как личности.

 

Мы познакомились, когда я перешла в пятый класс после третьего – тогда была в порядке вещей такая практика. Также, как и практика формировать классы по направлениям: математический, гуманитарный, театральный…Иначе говоря, после третьего класса нас просеивали сквозь эдакое сито, просматривая по каким предметам каждый из нас лучше успевал. В общем, из четырех наших третьих классов получилось пять новых: четыре класса пятиклашек — математиков, гуманитариев, середнячков и отстающих — и один четвертый класс – тех, кого было жалко оставлять на второй год.

 

Для меня до сих пор загадка почему я попала в математический класс, даже несмотря на то, что на тот момент была отличницей. Загадка, ибо мне всю свою сознательную жизнь была ближе литература, чем математика и, моя учительница начальных классов прекрасно это знала. Когда-то она дала нам начало рассказа, как диктант, а потом предложила его закончить сочинением на заданную тему. Моя работа была не похожа на остальные – уже тогда тянуло философствовать – и единственная получила октябрятскую звёздочку.

 

... Но я бесконечно благодарна судьбе за то, что попала именно в этот класс! Ведь у нас была возможность чаще, чем у других ребят (за исключением её родного класса, где она была классным руководителем) общаться с Беллой Михайловной.

 

… Какие-то даты просто врезаются в память: это было в понедельник, второго сентября 1991 года. Я помню эту встречу во всех подробностях, до самых незначительных мелочей. Не могу объяснить: отчего так? Ведь тогда я ещё не могла знать насколько важным человеком она станет в моей жизни, не представляла, что меньше, чем через полгода я буду не находить себе места, не видя её хоть один день. Но все события того дня до сих пор — спустя почти тридцать лет — свежи и ярки, словно только что произошли.

 

В тот, в наш первый день, ранним утром прошёл дождь и было немного пасмурно. Но это не влияло на приподнятое настроение: начиналась новая жизнь, уже в средней школе. Новые лица, новые учителя, новые предметы и ответственность. Опущу неважные подробности того, что происходило. После линейки, как это обычно бывает, нас отвели на урок мира в кабинет информатики – своего ещё не было – и, переполненные впечатлениями, мы галдели так, что и на улице было слышно. Наша новая классная пыталась нас унять, но куда там справиться с нами девочке, которая только закончила институт! И тут, в разгаре этого гвалта, вошла ОНА.

 

Всё разом смолкло (или, может, мне так показалось?). Но, почему-то я помню глубокую тишину того мгновения. Она была просто одета: чёрная, чуть клешёная юбка и чёрные остроносые лаковые туфли, нежно-розовый махровый свитер с горлом «лодочкой», чёрными вертикальными полосками и тремя чёрными лакированными пуговицами наискосок; из-под свитера выглядывало красное горлышко «водолазки», в руке два журнала. Копна медно-рыжих кучерявых волос, красивые, ухоженные руки, достаточно крупное, но пропорциональное телосложение, обаятельная широкая улыбка… Учитель как учитель, красивая женщина.

 

Но она обращала на себя внимание и, простите за клише, словно что-то излучала, притягивая к себе взгляды. Это воздействие было настолько гипнотично, что позже в этот день я отметила, что смотрела только на неё всё то время, пока она была в классе. Она была словно с другой планеты, хотя внешне так не казалось. Как объяснить почему я так решила – не знаю, субъективное впечатление.

 

Что-то особенное было в ней, из-за чего хотелось просто на неё смотреть и, слушать что она говорит – у неё был очень красивый и мелодичный голос. И я слушала мелодию её голоса, пока она общалась со своими учениками-десятиклассниками, которые тут же сидели за серверным компьютером и, смотрела во все глаза, пытаясь понять, найти эту особенность. Видимо, это было слишком уж пристально с моей стороны: она затылком ощутила мой взгляд на себе и – повернулась в мою сторону.

 

А дальше, как в романе: «… они повернулись друг к другу и глаза их встретились». Избитая жизнью фраза, кульминация дешёвых любовных драм... Но всё было именно так, хоть и без романтической подоплёки. :) Мы посмотрели друг на друга несколько секунд и, распознали, что мы родственные души – улыбнулись друг другу – и я тут же, смутившись, отвела глаза, словно меня поймали на чём-то постыдном. Она же, узнав, что мы и есть пятый "А", представилась, сказала, что будет вести у нас математику, что-то уточнила и, вышла. И, словно послевкусие от этой встречи, у меня перед глазами весь оставшийся день стоял её взгляд, такой добрый, всепонимающий и, почему-то, грустный. Сейчас, когда я думаю о ней, всегда вспоминаю тот её первый взгляд – добрый и грустный. Какое-то время спустя, я осознала, что она всегда так смотрела, что бы ни делала, даже когда шутила.

 

И, может быть в этом была её неземная черта. Что случилось с ней в жизни до этого момента? Какая-то утрата, быть может даже смерть дорогого человека, или ещё что-то более печальное? Я уже никогда не узнаю этого. Но тот взгляд сразил меня сразу и, я, даже не пытаясь сопротивляться, сдалась ей в плен.

 

Так она получила безраздельные права на мою душу. И потом, чем дольше мы общались, чем больше я её узнавала, тем больше понимала: «жизнь теряет краски», становится невыносимо серой и тоскливой, если нет возможности поговорить с ней хоть пять минут в день. Да и не могло быть по-другому.

 

Мы жили недалеко друг от друга и однажды – когда математика была последним уроком, а мне нужно было после школы зайти в продуктовый магазин недалеко от её дома – мы вместе пошли из школы. Это был ещё сентябрь, может быть начало октября. Я не помню о чём мы говорили. Но помню, что предмет обсуждения оказался настолько близок обеим по его пониманию, что время пролетело одним мгновением и, я, с сожалением, вынуждена была попрощаться, недоговорив. И снова, как в первый день знакомства, послевкусие общения с ней долго не оставляло меня в покое и, я продолжала «смаковать» всё то, о чём мы говорили, вспоминая эту неожиданную прогулку...

 

С тех пор я стала её тенью, ходя за ней всюду и ища любой повод поговорить о чём-то ещё. Конечно, эти разговоры не были разговорами двух взрослых людей (хотя тогда я думала именно так!): больше всего мы обсуждали темы о школе и уроках, о книгах, но не в последнюю очередь и, о жизни. И, за редким исключением, она была не против моего сопровождения и, я думаю, ей тоже нравилось со мной общаться...

 

Меня поражало одно обстоятельство: что бы я ей ни рассказывала, она всё понимала с правильными, «не взрослыми» акцентами. То есть, я хочу сказать, что, оставаясь взрослой, мудрой женщиной, она понимала меня так, как мог бы понять сверстник. Но понимала с глубиной, свойственной уже сложившемуся человеку ... В общем, понимала так, как другие взрослые – не понимали.

 

Я могла смело сказать ей, что мне нравится, а что не нравится, и она никогда не осуждала меня. Если же что-то в моих словах находила неправильным, то не упрёками, а мягкими доводами переубеждала меня и, я не чувствовала себя в чём-то ущемлённой, а мои убеждения – поколебленными. Я просила её советов в делах, требующих их, и она высказывала своё мнение по моим вопросам и, предлагала свои варианты решений... Но и она часто что-нибудь рассказывала и я могла её слушать часами... А иногда мы могли просто вместе идти и молчать — и всё равно это молчание было наполнено до краёв: теплотой, восхищением и радостью, что у меня есть такой замечательный Друг... и мама...

 

Меня никто и никогда так чутко не слушал: моей родной маме было просто некогда – работая на трёх работах, она очень уставала; отца же я видела время от времени и, он мало интересовался мной. Можно сказать, что она мне смогла заменить обоих родителей тем, что так чутко заботилась о моей душе и её взрослении... Она умела общаться и со мной, и с другими учениками как с равными себе, но без всякой тени панибратства, не теряя авторитета и уважения в наших глазах. Она, как никто, умела не только выслушать, но и понять…

 

И, наверное, и даже скорей всего, благодаря этому бесконечному вниманию к моему внутреннему состоянию, наивным детским переживаниям и стремлениям, я выжила в то время, не очерствела. Несмотря на то, что в классе меня невзлюбили за это чересчур большое количество общения, пристальное внимание к ней, готовность оказывать любую помощь и, наши «променады» после школы, считая меня «подлизой».

 

… А она бесконечно сеяла добро вокруг себя, воспитывая больше своим собственным примером. У неё не расходились дела с тем, что она старалась привить нам, помимо математики, человеческого на уроках. И, мне очень хотелось быть похожей на неё во всём, мне хотелось, чтоб она гордилась мной.

 

А чтобы это не было голословным, расскажу один случай, который оставил глубокий след во мне на всю жизнь.

 

В нашей школе была и другая замечательная учительница математики, которую любили ученики – Евдокия Ивановна Винокурова. Как все молодые женщины, которых природа одарила красотой, она любила (и любит) за собой ухаживать и, достаточно часто посещала парикмахерскую напротив дома, чтобы сделать причёску и маникюр. Также было и в тот день: она поставила вариться на маленький огонь куриный бульон, решив, что успеет за час-полтора вернуться и, выключить плиту к тому времени, когда бульон будет готов. Но что-то пошло не так, она задержалась дольше. А когда вышла из салона, смогла прийти лишь к пепелищу.

 

...Надо ли рассказывать о дефиците буквально всего в конце восьмидесятых? Думаю, нет необходимости. И, можно только попробовать представить себе весь ужас и всё горе человека, который остался ни с чем в то время. Она сидела на этом пожарище и плакала, долго не могла успокоиться. И вдруг – звонок в дверь и, на пороге Белла Михайловна. Я не знаю, много ли они говорили и, говорили ли вообще – я не была там, знакома с этой историей только со слов самой Евдокии Ивановны – но в тот день в школе выдавали зарплату учителям и полагалось это делать по специальным зарплатным корешкам. И вот этот самый корешок вместе с завёрнутыми в него деньгами – всю зарплату – Белла Михайловна оставила на входной тумбе, которая уцелела от пожара. И ушла.

 

...И это были все деньги. Вообще все, а не только на тот месяц. А на руках родители-пенсионеры и дочь-школьница — подрабатывать частными уроками тогда не было принято. И никакой опоры, кроме самой себя.

 

Потом, по её примеру, другие учителя тоже стали приносить свои корешки на зарплату, или отдавали Евдокии Ивановне её часть. И, да: деньги – они всего лишь деньги, приходят и уходят, также как всё преходящее – но тогда, а тем более сейчас, далеко не каждый смог бы вот так: по-товарищески, просто и искренне, без лишней патетики отдать всё, что у него есть за душой…

 

И такой вот — простой и искренней — она была во всём: оставаясь Учителем, становилась Другом. Даже больше скажу: моим героем и примером для подражания, в то время как девчонки из нашего класса «фанатели» от «Ласкового мая», «Комбинации», а мальчишки от «Queen». И именно она меня сподвигла на какие-то поэтические «экзерсисы».

 

Всё началось с «несправедливости», как я тогда считала.

 

Я не выучила урок (что само по себе удивительно, так как я никогда не старалась её огорчить таким отношением к предмету). Но, по какой-то причине это произошло. И я сидела и «тряслась»: только бы не вызывали к доске! А чего боишься – того не миновать. Меня вызвали.

 

Волна страха окатила до самых пяток, задрожали руки. Но страх был не от того, что поставят плохую отметку. Было до ужаса стыдно подводить любимого учителя – мне, отличнице... Что делать? Как выкручиваться? Стоя у доски, я беспомощно оглянулась. И, вдруг Белла Михайловна сама стала подсказывать что делать, как решать уравнение. Каким-то чудом, я его завершила и, всё ещё оглушенная этим страхом, пошла на своё место. Как сквозь вату услышала, что поставили «четыре».

 

Господи, какая стыдобища! Ещё и «четыре» поставили! Явно – благодаря прошлым заслугам. Скорей бы исчезнуть отсюда! И, как только прозвенел звонок, я сразу же сбежала, хотя раньше всегда находила повод ещё что-то обсудить, задерживаясь.

 

Как прошел остаток дня — в памяти не сохранилось. Но острое желание восстановить справедливость вдруг спонтанно вылило все переживания в два катрена о том, что «четверка» не заслужена, и нужно её исправить на «двойку». Помню лишь один из них:

 

Не верю я своим ушам:

 

Где справедливость в этом мире?

 

Поставить нужно было «два»!

 

А Вы поставили «четыре» ...

 

Набросав всё это на тетрадном листке, сложив его в квадрат и, подписав «Белле Михайловне», я опустила своё послание в её почтовый ящик...

 

На следующий день первым уроком была математика. Я пришла пораньше, чтобы, на всякий случай, ещё раз повторить теперь уже назубок выученную тему. И Белла Михайловна тоже пришла рано, чтобы подготовиться к уроку. Мы поздоровались и, я отвела глаза. Мне по-прежнему было очень стыдно.

 

Зайдя в класс, мы обе пошли к своим местам готовиться. Первой оказалась Белла Михайловна и, намереваясь куда-то выйти из класса, вдруг подошла ко мне. Я сидела на своем месте и ещё доставала всё, что нужно для урока, стараясь не смотреть на учителя. Но когда Белла Михайловна подошла и встала рядом со мной, пришлось поднять голову.

 

А она, мягко улыбаясь, протянула мне сложенный вдвое тетрадный листок в клеточку: «Это тебе». – сказала она и, вышла из кабинета. «Спасибо…» - я растерялась в ответ и, оглянувшись Белле Михайловне в спину, посмотрела на листок. Раскрыла его и, онемела: там были стихи. Для меня.

 

…Риторический вопрос: вам часто учителя пишут стихи? Ну, может быть, они и пишут – этим грешат многие – а с посвящением вам?..

 

… Вот и я растерялась от такой неожиданности. ...

 

В голове был бардак: как Белла Михайловна догадалась? Я ведь не подписывалась, бросила писанину свою, как анонимку… может быть, видела меня из окна? Нет, на улице было уже темно... по почерку? – тоже не должна была догадаться – буквы были печатные... И до сих пор я ломаю голову над этой тайной – как же она, всё-таки, узнала? Что могло навести её на эту мысль? А она, мудрая, всё поняла: всю мешанину чувств, с которыми я сама ещё не разобралась, все метания и всю неприкаянность от того, что произошло... И, поддержала.

 

Я за стихи тебе "СПАСИБО" говорю,

 

Но в чем, скажи, причина, волненья твоего?

 

Коль лишний раз я тему классу объясню,

 

Ответ твой требует вниманья моего.

 

Чуть-чуть была ты не уверена в себе,

 

Но разве в том была вина твоя?

 

Упорно к цели будешь двигаться всегда!

 

В тебя, ТАНЮША, очень верю я!

 

Я не литературный критик, да и вообще не люблю никого критиковать – это малополезное занятие. Но эти стихи, посвящённые мне, перевернули всё с ног на голову в моём мирке, они были верхом совершенства для меня, они были самым лучшим, что только могло произойти. Перечитывая эти строки снова и снова, я сидела и не могла поверить, что это — мне...

 

Всё тут намешалось вместе: и то, что стихи получены от человека, который стал бесконечно дорог, и то, что этот человек в тебя верит, и то, что он избрал именно такую форму это сказать… Какой же бесконечной чуткостью нужно было обладать, чтобы так глубоко всё это прочувствовать и, не проигнорировать, а ответить!..

 

Ещё долгое время потом я ходила оглушённая и очарованная этой неожиданностью и, увы, мне так и не хватило мужества побороть свою застенчивость и сказать "спасибо" ей за этот опус. Надеюсь, только, что она это и без слов поняла.

 

...Что может окрылить другого лучше, чем чья-то вера? Меня, после этого случая, «прорвало»: я писала «запоем» и стихи, и прозу, и какие-то наблюдашки по жизни, какой-то юмор, всё, как в первый раз, записывая на тетрадном листке, подписывая «Белле Михайловне» и, бравым почтальоном относя ей в почтовый ящик… Чтобы потом обсудить эту писанину, выслушать её замечания (если такие были) или одобрение и, получив ещё одну порцию «подпитки» опять что-нибудь создавать, создавать, создавать…

 

Пожалуй, тот день стал первым днём всепроникающего счастья, которое продлилось недолгих четыре года…

 

... Расскажу ещё один случай, который тоже оказал влияние на мою дальнейшую жизнь, очень показательный.

 

Это было в июле девяносто четвертого. Как-то неожиданно я попала к ней домой. Стояла и ждала её на лестничной площадке, как вдруг дверь открыла её мама – Фира Исаковна – и удивленно спросила:

 

- Таня, что ты здесь стоишь как бедная родственница? – Заходи!

 

Так я оказалась в непрошенных гостях. Был жаркий летний день и, Белла Михайловна отдыхала, смотря телевизор. Она была одета в обычный цветистый халатик и тапочки, известной на всю Молдавию, марки «Флоаре»; не было колец на её руках и косметики на лице. В общем, небожителем, в этот момент её вряд ли бы кто-то другой назвал. Но даже несмотря на простоту облачения, она все равно светилась каким-то внутренним светом, она всё равно оставалась полубогом, но при этом очень «домашним», простым человеком. И мне она была интересна – любой.

 

Меня усадили в кресло перед телевизором и предложили выпить холодный компот из стакана с выпуклым квадратным рисунком. И я «шпионила» за ней: пила компот, делая вид, что смотрю телевизор, но на самом деле украдкой поглядывала на неё. Мне казалось, что она тоже только делает вид, что смотрит телевизор, а на самом деле, «шпионит» за мной. И, для меня была забавна эта игра в «гляделки», в этот момент мне казалось, что она такая же школьница, как и я. Скоро передача, которую крутили по телевидению, закончилась и, Белла Михайловна вдруг спросила:

 

- Чем ты занимаешься летом?

 

Этот вопрос застиг меня врасплох и, от неожиданности, я вдруг брякнула:

 

- Алгеброй занимаюсь – и тут же покраснела, ведь это была неправда.

 

О чем мы ещё говорили, о каких летних пустяках — что-то вроде планирую ли куда-то поехать отдохнуть — осталось смутным пятном в памяти, но ощущение этого жгучего стыда от вранья, хоть и не преднамеренного, было со мной весь оставшийся день.

 

Самое ужасное в этом было то, что только накануне я с большим трудом, через десятые руки, узнала, что через пару дней у Беллы Михайловны день рождения — она, как истинная женщина, не хотела нам, ученикам, говорить, когда она родилась. Мы уговаривали, просили: хотя бы только число и месяц — ни в какую, только загадочно улыбалась :) Конечно же, мне очень хотелось поздравить её, сделать какой-то сюрприз. Но как теперь поздравлять? Как посмотреть человеку в глаза?

 

Тогда я придумала такую «великую хитрость»: в день её рождения, я купила подарок и цветы, написала письмо с поздравлениями и извинениями за ложь «чужим почерком», и вложив всё это внутрь букета, робко пошла в сторону её дома.

 

Фира Исаковна имела обыкновение «гулять в окне», потому что никогда на улицу не выходила и, подходя к их дому, я осторожно выглянула из-за угла и проверила – всё ли «чисто»? Фиры Исаковны не было и, я, как могла быстро, забежала в подъезд. Поднявшись на четвёртый этаж к нужной квартире, я отдышалась, выложила подарок, сверху примостила цветы и, позвонив в звонок, тут же сбежала вниз на этаж.

 

Прошло около минуты как дверь открыла сама именинница и послышался удивленный возглас:

 

- Ой, вот это да!

 

Подождав в подъезде на всякий случай ещё минут пятнадцать, я спустилась и пошла гулять по школьному саду. Было жутко стыдно за себя, ведь я так и не набралась смелости сообщить о своем вранье сама, выбрала бумажку посредником. Но, что уже сделано, то сделано.

 

На следующий день, сидя перед её подъездом, я ждала Беллу Михайловну, чтобы, как Санчо Панса, сопровождать своего Дон Кихота в какой-нибудь очередной поход.

 

Когда же она вышла вместе со своим отцом, Михаилом Вульфовичем, то они вдвоем стали спрашивать меня: почему не зашла? Посидели бы – был обычный семейный праздник. Что у меня было в этот момент на лице – я не знаю, но испуг и, одновременно, удивление я испытала – опять меня раскусили! Меня были рады увидеть на дне рождения, а у меня это даже не укладывалось в голове: вот так вот запросто напроситься на семейное торжество к полубогу…

 

Я замялась с ответом, не зная, что сказать, как отреагировать на такое неожиданное для меня радушие. Но Белла Михайловна увидела всё это смятение и, не дождавшись ответа, не став меня мучить «почемуками», перевела разговор на что-то другое. И я подумала, что самое страшное позади и меня не будут ругать за ложь, хотя морально я была к этому готова.

 

Куда мы ходили в этот день, что делали? – всё размылось как неважное. Но вечером, подходя к их дому, Михаил Вульфович встретил своего знакомого и остановился с ним поговорить. И, тогда Белла Михайловна отвела меня в сторону, внимательно посмотрела в глаза, и сказала:

 

- Такое бывает. Ты только в другой раз не обманывай меня, пожалуйста… - сказала просяще и одновременно очень понимающе.

 

...Как она поняла, что это было важно для меня — поговорить с ней на эту тему, всё объяснить? Как она поняла, что для меня было сверхважно сохранить её доверие и общение с ней таким, каким оно сложилось? Как она поняла, что её слова так важны прямо сейчас и что сказать их нужно именно так, понимающе, и именно эти слова?.. — Я не знаю... не могу ответить ни на один из этих вопросов...

 

Я лишь помню, что в тот момент подумала: только настоящий Друг мог бы так сказать. Тот, кто знает, что это такое, кто умеет ценить дружбу. И своими словами она словно давала и мне разрешение и возможность научиться быть Другом кому-то. От волнения, от нахлынувших на меня эмоций, я себя еле сдержала, чтобы не расплакаться и не броситься её обнимать. Но мой взгляд был очень красноречив — она это видела и, опять всё поняла — улыбнулась ответом. А я навсегда запомнила этот урок человеческой чуткости...

 

...Не расскажешь всех встреч и случаев, всех маленьких, но дорогих сердцу радостей, которые приходили к нам, всех улыбок, слов и взглядов, всей теплоты, потому, что всё-всё невозможно описать в словах… И только тот, кто сам пережил подобное, прочувствовал это, сможет понять.

 

Я была бесконечно счастлива в то беззаботное время … Просто оттого, что знаю такого удивительного человека! Мне хотелось просьб от неё, хотелось узнать какое-нибудь её заветное желание и сделать всё возможное от меня, чтоб оно исполнилось. Я очень хотела, страстно желала видеть и её счастливой, хотела, чтобы пропала и не возвращалась та, затаённая в уголках её глаз, грусть и тоска… И, увы, я не сделала этого, и, быть может, даже усугубила её…

 

Она была и остаётся моим ПЕРВЫМ НАСТОЯЩИМ ДРУГОМ. Она во всём была моей Музой и добрым Гением. И я от всей души благодарна ей за ту звенящую весну жизни, за алый рассвет, за счастье, за бессонные в мечтах о подвигах во имя её, ночи, за всё, что она так искренне дарила всем вокруг...

 

И я была бы счастлива и сейчас, если бы те, кто прочтут это, уловили бы хоть каплю той радости, тепла и света, которые были мне подарены и, которыми я с вами делюсь. Я хотела бы, чтобы память об этом замечательном человеке не исчезла, чтобы кто-то в будущем, пусть и, не зная её лично, мог бы брать с неё пример и вспоминать добрым словом. Ведь какой памятник выстоит дольше, чем искренняя человеческая любовь и добрая память?

 

***

 

…Мой дорогой Друг! Я не знаю как вместить в слова всё то, что ты значила в моём детстве, не знаю как вместить в слова всё то, что ты продолжаешь значить и сейчас. Прости за всё, что не смогла или не сумела сделать для тебя, для твоего счастья.… Но я верю: мы когда-нибудь ещё свидимся и узнаем друг друга в толпе, даже через миллионы столетий. И потому говорю не «Прощай!», а «До встречи!»