Tit deviens responsable pour tpujows.

de се que tit as apprivoise.

 

Antoine de Saint-Exupéry

 

Тётушка Ивсталия напоминала джунгарского хомячка: махонькая, нахохленная, серебристо-каштановая, с подвижными глазками-бусинками и столь же подвижным морщинистым носом. И двигалась вперевалочку, — хомячок и есть. Она была в долгополом стёганом халате с толстым, стоячим воротником. Седые волосы были подобраны назад и схвачены в жгутик, напоминающий помазок для бритья. У неё хитровато-простодушное лицо человека, который все досконально про тебя знает.

 

— Ну вот, — сказала она наконец скрипучим голосом, едва увидев Алю. — Так и знала. Стоило твоей Инге отлучиться, ты уже ведёшь в дом шлюху.

 

— Я… — Аля ошеломлённо вытаращила глаза, не зная, что сказать.

 

— Кась, ну я ж предупреждал, — Станислав Игнатьич засмеялся деланным смехом и ободряюще тиснул её за локоток, — ну она у нас… с причудами.

 

— Да пошла она к чёртовой матери со своими причудами! — Аля вырвала руку, глянув на обоих расширившимися от ярости глазами.

 

— Я так поняла, что «чёртовой матери» — это ещё слабо сказано? — старушка вопросительно склонила голову. — Так?

 

— Именно так, — буркнула Аля уже немного смущённо

 

— Ха! — тотчас услышала сипловато придушенный голос старухи. — Ха! Это то, что надо, клянусь былой невинностью.

 

— Я так понял, тётя Тася, что она вам понравилась? — лицо Стаса растеклось, как желток на сковороде.

 

— Мне не нравится никто. Но она мне подходит, сего и достаточно.

 

— Зато она мне не подходит! — Аля повернулась, намереваясь уйти. — Хабалка рыбная!

 

— Кась, ну успокойся ты, — умоляюще запричитал Станислав Игнатьич, заломив по-бабьи руки.

 

— Это не беда, душечка, — тётушка Ивсталия не удостоила его взглядом. — Главное, ты мне подходишь. И запомни: работодатель, в данном случае я, не обязан нравиться. У тебя характер, у меня характер. Это нормально. Как звать вас, говорите, дитя моё? — спросила она,.

 

— Меня? — Аля все ещё не могла оправиться. — Меня — Аля.

 

— Аля! Это интересно. А полностью как? Алевтина? Альбина? Альфия? Альдонса? Дульсинея? Как? Да перестаньте же вы пыхтеть, как рассерженный ёжик! Говорю же — не со зла я.

 

— Ариадна, — вызывающе ответила Аля и вновь грозно насупилась. — Вы что-то имеете против, уважаемая…

 

— Да боже сохрани, душечка. Назвали — носи. Просто – Ариадна…Мне она, помнится, рисовалась этакой пышнотелой, как теперь говорят, сексапильной, критянкой с обильным бюстом и гибкими бёдрами. Кстати, а почему это Стас назвал вас как-то... Каской что ли?

 

— Касей. Ну так меня звали в детстве. Просто у меня до двенадцати лет было другое имя.

 

— Да? Это интересно. И какое? Кассиопея?

 

— Кассандра, — ответила Аля, густо покраснев.

 

— Ну-у! Тогда лучше Аля. Кассандра, чтоб вы знали была писаной красавицей. А ты... как бы это тебе сказать...

 

— Мне плевать, что вы думаете о моей внешности.

 

— Разумеется, золотко. Как и мне на тебя. Мы с тобой почти в равных правах. Разница одна: я тебе плачу́, а не ты мне.

 

— У вас тоже, если на то пошло́, имя на самое частое.

 

— Не самое, верно. Мой отец сперва хотел меня назвать Семирой, в честь Кирова, Сергея Мироныча. Но передумал. Надеялся, это его спасёт. Не спасло, однако... Ну так что ж вы стоите, как часовой у знамени. Сядьте, поболтаем...

 

***

 

Аля и Стас учились когда-то в одном классе. Потом, так как-то вышло учились в одной группе университета. На третьем курсе у них приключился роман, Стас даже хотел затащить её в постель, да, собственно, уже и затащил. Но тут вернулись нежданно воротившиеся из гостей родители. Мамаша по обыкновению приревновала папашу к кому-то, они гневно пререкались в прихожей и Аля под этой шершавый шумок успела одеться и безнаказанно выскочить из квартиры, оставив косметичку и книжечку стихов Ирины Снеговой.

 

Засим роман как-то сдулся.

 

Отец Стаса, Игнатий Борисович, был уважаемый человек. Более чем. Преподавал философию у них на факультете и слыл самым маститым в городе лениноведом. Прозвище у него было — Булыжник. Потому что он в самом деле напоминал известный в ту пору памятник «Булыжник — оружие пролетариата». причём, не самого пролетария, а именно булыжник. Непреклонный, твердокаменный, волевой. Автор пухлой брошюры «Негасимый свет, Анализ книги В.И. Ленина «Государство и революция», переведённый, кстати, на два языка — марийский и коми-пермяцкий.

 

Жена его, Зинаида Эрнестовна, работала на той же кафедре старшим преподавателем, зорко следила, чтобы студенты назубок знали упомянутую брошюру её мужа, всячески ссылались на неё, и изощрённо ревновала его к студенткам, преподавательницам, лаборанткам, буфетчицам и уборщицам.

 

Сейчас Игнатий Борисович на пенсии, но выглядит по-прежнему булыжно. Речь его стала немного невнятной, рот перестал закрываться до конца, а в глазах воцарилась задумчивость. Дома ему не сидится, он работает в приёмной регионального отделения партии «Единая Россия». Сидит с секретаршей Дарьей в каморке под лестницей и задаёт строгие вопросы посетителям.

 

Зинаида Эрнестовна периодически наведывается к нему на работу, носит термосы с супом и гневно косится на секретаршу Дарью. После этих супчиков в комнате стоит такой дух, будто тут плотно пообедал гороховым супом с чесночком взвод солдат, и Дарья с проклятьями выходит покурить с девочками в туалет, оставив дверь распахнутой настежь.

 

***

 

Со временем Стас стал Станиславом Игнатьевичем, из комсомольского лидера сначала стал владельцем пиццерии, затем совладельцем сети киосков сперва машинных масел, затем корейского текстиля. Затем чуток отсидел, после чего осел менеджером по продажам дешёвых телефонов.

 

Аля защитила кандидатскую на тему "Слово и философия Германа Гессе", преподавала зарубежную литературу и историю изобразительного искусства в местном театральном училище, и при всём при этом так и осталась Алей. Даже студенты именовали её именно так и никак иначе.

 

Мужчины у неё случались, но они исчезали из её жизни столь быстро и безболезненно, что она, право, и не успевала их толком разглядеть. От одного из них, заезжего режиссёра какого-то питерского молодёжного театра, у неё родилась Вика. Приехал в училище дать мастер-класс по режиссуре. Ну и дал. Всем сообща, а ей — персонально. Мастер-класс. Дал да и уехал себе.

 

***

 

Станислав Игнатьевич окликнул Алю на улице, причём мало того, что окликнул по той дурацкой, давней, с таким трудом отлипшей от неё школьной кличке, но ещё и облапил прилюдно, причём много ниже талии.

 

— Каська! — заорал Станислав Игнатьевич.

 

— Здрасьте, здрасьте, Станислав Игнатьевич, — зашипела Аля, с трудом высвобождаясь из потных объятий бывшего друга. От него к тому же густо пахнуло чем-то мучнистым и уксусным. — Что это на вас такое нашло, ей богу?

 

— Да я... я просто рад тебя видеть, неужели не видно?

 

— Да видно, видно. Что случилось-то?...

 

***

 

{Разговор переместился в кафе "Дамаскус". Станислав Игнатьич сытно прихлёбывал кофий, шумно жевал хрустящую булочку и снисходительно расспрашивал о жизни, без особого внимания выслушивая ответы.

 

— А как у тебя с деньгами сейчас? — спросил он вдруг, критически оглядев меня ног до головы. — В смысле — хватает?

 

Ну да. Разглядел. Не леди Вандербильт. Увы. Куртежка пятилетней зрелости. Сапожки -— страшнее смертного греха. Зато у нас глаза светло-серые, и ресницы свои, а не благоприобретённые, и ямочки на щёчках ... А что вас интересует? Что платят кутарки? Что часы опять сокращают? Что грядёт переаттестация, и вообще, училище запросто могут признать неперспективным, и тогда — лети, голубка шизокрылая невесть куда?

 

— Да нормально всё. Как у всех.

 

Вот тебе и весь мой ответ. А он кивнул, словно ничего иного и не ждал.

 

— Слушай, Каська, а ты не хочешь подзаработать немного?

 

Эк, сказано-то как было. С растяжечкой леденцовой. Мсье монпансье. Вроде как, куда ты денешься с такими колготками, да с таким прикидом... Плеснуть бы тебе твой кофиёк в рожу. Однако, — спокойно, Аля, спокойно.

 

— Я тебе не Каська, понял?! И если ты ещё раз...

 

Да, вот так, именно так. Чтоб знал, что ежели у меня растяжки на колготках... Главное не разреветься. А заработать — оно бы, конечно...

 

А Стас уже смущённо гогоча, хлопал меня по плечу, мял ладонь и с собачьей лаской глядел в глаза.

 

— В общем, короче. Работа плёвая. Собственно, даже и не работа. Надо сиделочкой посидеть. У тётки моей. Тёти Таси. Она сейчас у меня живёт. Ну вышло так. Ей семьдесят восемь лет. Сидеть надо три-четыре часа в день. С трёх до шести. До трёх соседка согласилась сидеть. Недели на три. Пока Инга, ну супруга моя, не приедет из Голландии. Работа не грязная, не нервная.

 

— А, ну да! Горшки с говном выносить, да? Памперсы менять. И с каким интервалом тётушка опорожняется? Через каждые полчаса?

 

— Аль, никаких горшков-памперсов. тётя Тася ходит сама, хвала Господу. Надо просто присматривать. Поставит кофейник она на газ да и забудет. А он перекипит и — сама понимаешь. Апокалипсис. Она адекватная. Лопочет порой всякую хрень, так ты и не слушай. То есть слушай, конечно, — тут Стас понизил голос и опустил глаза, — но ненужное пропускай.

 

— А! Ненужное. А есть нужное?

 

— Умница! — Стас аж подскочил. — Тебе ведь можно довериться

 

— Говорите уже, папаша, а то я уже усну.

 

— Ну короче так. У неё — или идея навязчивая, или уж я не знаю, что. Но она то и дело говорит о каком-то кладе. — Тут Стас вновь понизил голос до сиплого шепотка и глаза его выкатились из орбит.

 

— Кладе? Вау! Леди Макбет! Она, кстати, кто, Тася твоя, Таисия?

 

— Подымай ваше. Ивсталия! Ивсталия Аристарховна!

 

— Ух ты! Есть такое имя?

 

— Есть. Но редкое. Это в честь Отца народов. Усекаешь?

 

— Ну да. Она что, Сталина чтит?

 

— Она-то? Она вообще никого не чтит, кроме своего стебанутого сыночка. Но это отдельная тема, и её лучше не касаться. Я о другом хотел...

 

— О кладе чтоль? Вы меня не для того ль, друг мой, сватаете, чтоб насчёт сокровищ выведать? Если да, то наша встреча была ошибкой. Мне в чужих секретах копаться стрёмно и несподручно.

 

На самом-то деле я в душе-то давно уже согласилась. Окаянная, сучья нужда давно скребла костяшками по горлу. Кривлялась в зеркале, давила в бок локтями в забитой до отказа маршрутке, насмешливо хамила из-за прилавка. Смотрела на меня моими же глазами, шершавыми от злых, пересохших слез. Просто как-то стыдновато было рассыпаться бисером перед пухлой, чмокающей сластёной с глазами цвета толчёного стекла. Сыскался тоже, туз без рейтуз.

 

— То есть, ты меня как бы наушницей берёшь? Уткой подсадной.

 

— Ага, именно так, — Стас глянул с улыбчивой наглостью хозяина положения. — Неважно кем, главное — за сколько. А? Шкала нравственности варьирует и зависит от уровня гонорара. Так?

 

— Ишь, заговорили-то как, полупочтенный!

 

— А учителя были хорошие.

 

— Ха! Уже не Ивсталия ли Архимедовна?

 

— Аристарховна! И она в том числе. Кстати, она весьма интересный собеседник, когда в настроении. А если к тому же и...

 

— Об этом позже! Ты, Стасик, тут формулировал что-то о нравственности и гонораре. Меня как-то более последнее интересует. Итак?

 

— Ну... — Стас приосанился и глянул на меня оценивающе. — Я думаю... сто рублей. В смысле, в час.

 

— Сто? — Я рассмеялась. — Это что же, братец-кролик, триста в день штоль? Да это мне на такси туда-обратно проездиться. Не клеится разговорчик.

 

— Так что, сто пятьдесят? — Стас огорчённо насупился.

 

— Не, точно не склеился разговорчик. Так что вы, господин хороший, докушайте свой кнедлик да и ступайте домой к тётушке своей Ивсталии Ахиллесовне.

 

— Аристарховне, — рассеянно поправил её Стас и тотчас спохватился. — Так тебе чего двести что ли надо? А?!

 

— Ну накиньте ещё "полтос" сиротке безродной да и сойдёмся, пожалуй.

 

— Ладно, — Стас сумрачно кивнул. — Созвонимся. — Глянул на меня с отдалённым подобием уважения. — Теперь так да?

 

— Ага, — я вытащила из сумочки, с болью душевной приготовленные две сотенные бумажки и — хрясь на стол! — Заплатите за кефир, Шура!

 

"Да! — сказала я себе, выйдя из кафе. — Именно так! Именно так теперь и будет. Только так теперь и будет. Только так!" }

 

***

 

— Детка, ты ведь не думаешь, что племянник мой такой весь розовый фламинго, целочка в тумане, добился опекунства, которого, кстати, я вовсе и не просила, держит меня тут дармоежкой и тратится на сиделку, из любви к престарелой тётушке?

 

Шёл уже третий день её работы. Они сидели на кухне и пили какой-то цветочный чай с непроизносимым индокитайским названием.

 

— Не, не думаю, — Аля отхлебнула из чашки и благодушно зажмурилась. — Я как-то вообще не думаю о том, что меня не касается. Моё дело…

 

— Я твоё дело уже поняла. Но во-первых, там, в квартире на Олькеницкого, прописан, кроме меня, и его сын. Добился-таки, гадёныш, не мытьём так каканьем. Чем примитивнее создание, тем совершенней у него дар убеждения. Сейчас сынок живёт в Питере с дамочкой, которая годится ему в мамы. А в Питере он живёт потому, что Инга, нынешняя жена, Стаса уже покушалась затащить его в постель, причём, как я понимаю, небезуспешно…

 

— Я, Ивсталия …

 

— Слушать сюда! Когда наш дом на Олькеницкого снесут, а когда его снесут — бог весть, так вот, когда его снесут, сынок его получит квартиру. Вопрос в том, кто сдохнет раньше, я, или дом. Если я, то сынок его получит однокомнатную хавиру на выселках. А ежели дом, то сыночек, звать его, кстати, Игнатий, в честь деда, такого же дундука, так вот он получит квартиру сравнительно сносную, а меня верней всего предполагается списать в дом престарелых на картофельный суп с шелухой и килькою в томате. На всю оставшуюся жизнь. А?

 

— М-да, — сочувственно кивнула Аля и вновь отхлебнула из чашки. — Так они сейчас ждут, не дождутся, покуда вашу халупу снесут?

 

И тут красноватое, вспухшее веко старушки Ивсталии чуть приподнялось и под ним как будто зазмеилась махонькая искорка. Тут же и потухла.

 

— Ага! Но… тут есть некое «но». Тут, видишь ли, вся моя родня носится с каким-то кладом! Обстукивают стены. Добыли металлоискатель. Сапёры её величества, итит твою! Соседи даже в милицию хотели заявить. Шапец полный. Вот почему вся моя родня — как на подбор, тупые, как шпалы?..

 

— Так нету что ли клада-то? — поинтересовалась Аля, простодушно хрустнув сухариком.

 

Тут искорка вновь чиркнула и пропала.

 

— А ты сама как думаешь?

 

— Я тёть Тась, вообще ничего не думаю. Думать с проком надо. Без проку даже ёжик не фырчит.

 

— И что, совсем неинтересно?

 

— Не. Я, тёть Тась, в детстве книжку читала. «Остров сокровищ». Вот там интересно было: пиастры, пираты! Карамба-коррида и черт побери!

 

— Fifteen men on the dead man's chest, — вдруг произнесла нараспев с старушка Ивсталия.

 

— Чего, чего? — не поняла Аля.

 

— Я говорю — пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ты пей чай-то, пей. А то ссохнется. А вообще, ты мне определённо нравишься. Мне по душе люди, которые в нужный момент могут убедительно врать. А сейчас — маленькая просьбишка. Попробуй с полчасика перестать валять дурочку, а?

 

— Я-то попробую. Так ведь и пробовать с проком надо.

 

— А это от тебя зависит. Стасик тебя просил выведать про клад. Так?!

 

— Ага.

 

— Умница. Поморочь ему голову подольше. Теперь о кладе. Клад есть, — Ивсталия выждала паузу, буравя глазами беззаботно хлюпающую чаем Алю. — Есть. Только — не в доме. То есть, в доме, но не в квартире... Ты меня вообще-то слушаешь, или нет?! — она вдруг властно возвысила голос.

 

— Ага.

 

— В доме, — тут тётушка Ивсталия перешла на ужиный шепоток, — есть подвал. Там хранили картошку зимой, соленья-варенья. Хлам разный. В доме девять квартир было, ну и девять отсеков в подвале. Потом в девятой квартире хозяин помер, профессор Сёмин, царствие небесное. Жену схоронил и женился на аспирантке. Сын у него малолетка остался, придурковатый чуть-чуть. Ну а как помер профессор, аспирантка квартиру продала соседу с восьмой квартиры, а дурачка в детдом с почестями. Сосед две квартиры соединил, а подвал ему — без надобы. Вот там он и лежит. Клад. Там и лежать бы ему, да дом снесут не сегодня завтра. Что молчишь?

 

— Дык, слушаю я. Интересно же..

 

— Я просила дурочку не валять? Просила?

 

— Ладно. А можно чаю ещё?

 

— Можно... Погоди. Давай-ка вот что. Ты ликёры употребляешь?

 

— Я-то? Да я... Как-то пробовала.

 

— Достань-ка из шкафчика... Да не там! Выше! Во. Пробовала когда-нибудь? Куантро! — старушка Ивсталия произнесла это с парижским грассирующим "р" и прицокнула языком. Айда что ли по чуть-чуть?

 

***

 

— Так вот. Клад, повторю ещё раз, есть. Вернее, коллекция. Редких золотых монет. Совершенно уникальная. её начал собирать мой дед, профессор всеобщей истории Императорского Петербургского университета, и продолжил мой отец. Когда папа понял, что его посадят, он коллекцию упрятал. От беды, говорят, не простеречься. Энкавэдэшники перешмонали дом, и искали они уж точно не шифрограммы Абвера, а коллекцию. Не нашли, и каблуками не выбили, хоть и старались. Папа отсидел свой червонец, вернулся, забрал меня из детдома и спрятанное нашёл. В коллекции — около ста единиц. Монеты редчайшие. Золотые червонцы Бориса Годунова, византийский золотой солид, испанский дублон, времён Филиппа II, отчеканенный в Перу, двойной луидор Людовика ХIII. Ну и знаменитый нобль Генриха IV. Сказка! Даже если просто тупо переплавить эти монеты в слиток, это уже — деньжищи!

 

Всё, что надо сделать, это вытащить чемоданчик из подвала. Подвал не заперт, там давно никто ничего не хранит, — тут тётушка Ивсталия перешла на тихий шепоток, хотя до того говорила нарочито громко. — Найти секцию 9. Вдоль стены — полки. Возле окна, над батареей — дощатый ящик. Там хлам несусветный. Под ним — чемоданчик. Взяла его, сунула в рюкзак. Автобусная остановка возле дома садишься в шестьдесят третий, едешь на вокзал, кладёшь в камеру хранения. Наутро сообщишь мне номер. Вся работа. Одевайся поплоше. Ночью, говорят, все кошки серы, а уж серые — и вовсе невидимки.

 

— А я что, серая?

 

— В зеркало-то глянь. Или не гляделась ни разу?

 

— Ладно. И что я с того буду иметь?

 

— Думаю, на твой век достанет.

 

— А нам не думы ваши надобны, потому как век наш никем не мерян. Нам бы дату с подписью, да сумму прописью, да галочку, где ручку приложить...

 

— Ладно. Семьдесят тыщ устроит? Устроит. Но только после номера в камере хранения.

 

— Вы считаете, семьдесят тысяч мне хватит на всю оставшуюся жизнь? Это, матушка, на месяцок. А я немножко больше думаю прожить.

 

— Нахалка. Ладно, сто. Больше не могу. Не могу и всё. Как будет угодно. Ну так как, угодно?

 

— Угодно, угодно. Сговорились...