Антигона и её братья

Полдень. Клубящаяся пылью полоса света доползла до верхнего края полусгнившей, с ядовитой прозеленью деревянной балки. Это и значит — полдень. И ещё это значит, что скоро придёт Креонт. Он всегда приходит в это время. Интересно, почему? Почему именно в полдень — ясно. Потому что утром спит, а вечером и ночью пьёт. Полдень самое подходящее время. Интересно другое: почему он вообще приходит? Не совесть же его мучает! Почему-то когда облечённый властью человек еженощно напивается, как свинья, это в глазах многих — непременное свидетельство того, что его мучает совесть.

 

Или он приходит из-за Гемона? Вернее всего, так оно и есть.

 

А вот зачем приходит Гемон — яснее ясного. Его полудетский разум, хоть и кажется запутанным, мятущимся, на самом деле прост, как хлебная краюха. Гемон приходит потому, что хочет с ней переспать. Отчего мечется его душа? Оттого мечется, что претит ей затхлая тюремная солома.

 

Итак, Креонт приходит потому, что боится за своего не в меру чувствительного сына. Боится, что Гемон возьмёт да совершит глупость: выпустит её на волю. Во имя любви. В прошлый свой приход Креонт ей сказал нечто вроде следующего: когда банальная тяга к соитию становится мучительной, эгоцентричной и иррациональной, она зовётся любовью. Зря он боится. Во имя любви иногда совершаются глупости. Но, как правило, вполне комфортные и невинные. Гемон похож на своего отца и наверняка не только внешне. Приспеет время, и все в этом убедятся. Когда к жестокости добавляется сентиментальность, она не смягчается, лишь изощряется.

 

Гемон как-то сказал ей, что после каждого такого посещения отец пьёт много больше обычного. Ну что ж, она рада хоть этому. Хоть что-то…

 

***

 

— Здравствуй и радуйся, ослепительная Антигона, дочь богоравных Эдипа и Иокасты! Поминаешь ли ты и меня в скорбных своих бдениях?

 

(Вот наконец-то явился. Сегодня — необычно нарядный. К чему бы? Даже благоухает чем-то, хоть ранее в пристрастии к благовониям не был замечен. Ах, не запачкались бы вы здесь, великий царь! Впрочем, не запачкается. Следом вошёл некий неразличимый человечек, водрузил на пол резную скамеечку и удалился, пятясь и прижимая руки к груди.)

 

— Вот не далее, как только что и помянула. — Антигона подняла голову, щурясь от яркого света, хлынувшего от распахнувшейся двери. — Интересно, думала, отчего владыка Фив, пусть и самозванец, почти каждый день является сюда, в лоно мрака? Уж не боится ли чего?

 

— Полно, Антигона, с чего бы мне бояться? — Садится неподалёку, демонстративно брезгливо подобрав полы туники. — Отчего прихожу? Начнём с того, что мне по-своему приятно с тобой беседовать. Про тебя даже можно сказать, что ты не лишена привлекательности. Если тебя отмыть. Это раз. И потом… Хотя, отчего бы мне, владыке, как ты говоришь, не делать то, что мне хочется, и никому при этом ничего не объяснять? Не для того ли и стремятся в цари, чтобы ни в чем ни перед кем не отчитываться?

 

— Тебе виднее. Видимо, очень уж тебе желалось ни перед кем не отчитываться, коли ты согласился искупаться по уши в грязи.

 

— Фу, Антигона! На тебя дурно действуют сырость и духота. Вот ведь незадача, только я надумаю тебя помиловать, как ты сама все и портишь. Ну как я могу отпустить на волю человека, который говорит такое о своём государе?

 

— Я и не прошу меня миловать. А царей, как мне кажется, следует уважать за дела, а не за…

 

— Вот тут ты ошиблась, глупышка! Царей должно уважать именно за то, что они цари. И все! Этого достаточно! Потому что когда цари начинают мелко заигрывать перед чернью, они уже не цари, а лицедеи. И кончат, как лицедеи, в сраме и смраде. Запомни: чернь никогда не будет любить царей, даже если те будут кормить их с ложечки. Цари не должны нравиться. Все, чем должен заниматься царь, — это укреплять свою власть. Все, что есть благо для государя, — благо и для отечества, — эту простую мысль надобно вбить в головы подданным, сообразительным — словами, тугодумам — дубиной. Добрые цари бывают в сказках. Только там им обычно помогают боги. И я бы был добрым, клянусь, ежели б они мне помогали. Так ведь не помогают! Ну не помогают они мне, вот ведь в чем беда! Самый страшный грех в государстве — не воровство, не убийство, не святотатство, но публичное неповиновение, непочитание власти. Почему? Убийца убьёт одного, ну двух, трёх. А не почитающий власть подрывает основы государства, и ежели оно рухнет, то погибнет людей во сто крат больше, чем способны убить сотни отъявленных убийц и грабителей. Я мог бы говорить об этом очень долго, но…

 

— Не сомневаюсь. Ты уже сказал так много, что меня едва не стошнило. Для того чтобы оправдать собственную низость, обычно требуется много слов. И потом, когда человек просто лжёт, это значит, он лжец. А вот когда человек начинает верить собственной лжи, значит, он начинает сходить с ума.

 

— Тьфу! Идиотка!!! — Креонт в ярости вскочил на ноги, едва не ударившись головою о низкую притолоку и оттого придя в ещё большую ярость. — Жалкая, порченая тварь! Низость! Подлость! Ха! Ты такая же восторженная, порочная кретинка, как и твоя мамаша. Стоит вам услыхать красивое словцо, как у вас туманятся глаза и потеют промежности! А можно узнать, отчего ты считаешь меня низким? Что вообще есть низость?

 

— Это когда жестокость и трусость живут вместе, не мешая друг другу.

 

— Затейливо. Положим, я жесток. Но трусость — тут я не согласен. Спроси об этом тех, кого я водил в бой.

 

— Ты боишься людей.

 

— С чего ты взяла?

 

— Ты всех окружил шпионами и соглядатаями. Ведь так?

 

— Нет. Не всех. К сожалению. Хотелось бы, да не получается. А кстати, что ты имеешь против шпионов? Большинство моих подданных ничего против шпионов не имеет. Я-то ведь поначалу тоже думал обойтись без соглядатаев. А потом гляжу — как-то без них хлопотно, неуютно как-то. Один здравомыслящий простолюдин, помнится, сказал: если желаешь иметь стадо овец и боишься при этом запачкать сандалии в дерьме, откажись от стада, иначе будешь и в дерьме, и без овец. Потому что человек, который пьёт вино, не должен задавать себе вопрос: а мыли ли виноделы ноги, прежде чем давить спелые ягоды? Так же и здравомыслящий подданный не должен задавать себе вопрос: а нет ли у царей соглядатаев и наушников, тайных тюрем, наёмных убийц, яда в шкатулке? А ты, думаешь, что твой папа, Эдип, обходился без этого? Вижу по твоим девственно глупым глазам, что думаешь. Ну да, он правил мудро и справедливо, подданные мурлыкали от удовольствия и брали хлеб из его рук, виляя хвостом!

 

— При нем не было этой мерзости, которую ты развёл в Фивах.

 

— Ах вот оно как? Стало быть, чума, голод, разбой на дорогах, это не мерзость, это нормально, да? Да и откуда ж тебе знать, что при нем было, а чего не было! Что ты вообще можешь знать, государева дочь? Только то, что было видно из окна твоей опочивальни. Если твой отец был так мудр и справедлив, как оно тебе кажется, отчего никто не возмутился, когда его удалили с престола? Отчего толпы подданных не хватали его, рыдая, за край туники? Отчего никто не возмутился, когда его дочь оказалась в темнице? И если ей снесут голову, а это весьма возможно, возмутится ли кто-нибудь?

 

— Думаю, нет.

 

— Браво, Антигона! Не ждал такой прозорливости.

 

— Заморочить людям головы, много проще, чем накормить. И когда тебя погонят с престола, станут ли подданные, рыдая…

 

— Разумеется, не станут, Антигона! Я же сказал, народ никогда не будет любить царя.

 

— Отчего ж ты тогда меня боишься?

 

— Тебя?! Ты не бредишь ли?

 

— Не боялся бы, не упрятал меня сюда.

 

— Вот ты о чем. — Креонт вдруг разразился негромким, но долгим смехом. — Нет, Антигона, сюда я тебя упрятал за банальное непослушание.

 

— За то, что похоронила родного брата?

 

— За то, что сделала это вопреки моему запрету! Полиник — твой брат, он тебе до́рог, хотя он и изменник. Но я запретил его предавать земле. Ты должна была просто прийти, пасть на колени… Ну ладно, хорошо, не на колени, просто прийти и попросить. По-про-сить! Я бы, возможно, и позволил. В порядке исключения. Ты этого не сделала. Ты была уверена, что всё сойдёт с рук, что я не посмею. И многие так подумали: Креонт не посмеет тронуть Антигону. Деточка, ты мне не оставила выбора. Тебя не сегодня-завтра обезглавят, а ты не хочешь даже просить пощады. И не от избытка мужества, а единственно от спеси и глупости. Мол, опять же, не посмеет. Так вот, я тебя уверяю: ещё как посмею! И сделав это утром, едва ли вспомню об этом вечером. А ты… — Креонт вдруг злобно закашлялся, — ты, даже если и попросишь о помиловании, а так оно скорее всего и будет, то сделаешь это с таким величием, словно не шкуру спасаешь, а оказываешь не весть кому благодеяние.

 

— Я не преступница.

 

— Преступник — тот, кто преступил. Ты — преступила. Твой брат — изменник, он привёл под стены города иноземцев. Пролилась кровь. Давай спросим родственников тех, кто пал на той войне, тех, кто уцелел в сожжённой Полиником Кадмее: должен ли прах изменника упокоиться в стенах города?

 

— Давай, дядюшка. Заодно спросим, должен ли тот, по чьей вине эта война началась, кто сделал все, чтобы посеять смуту и раздор, кто лгал и предавал, кто оклеветал родную сестру, быть царём Фив.

 

— Антигона, ты столь глупа, что тебе нетрудно будет и умереть. Дураки проще расстаются с жизнью. Война началась из-за меня? Хорошо, давай вспомним, из-за чего и из-за кого она началась. Тебе полезно будет это узнать.

 

Креонт вскочил со скамейки и отошёл к стене.

 

— Началось все с того, что Полиник, твой брат исчез из города. Это случилось на следующий день после того, как Эдип, отец ваш, отрёкся от царствия и покинул Фивы. Другой твой брат, Этеокл, когда узнал, что теперь именно ему надлежит править, разумеется, уверовал, что такова воля богов, что в этом его предназначение. Он всегда был доверчив. Зато Полиник столь выспренними идеями обременён отнюдь не был. Ведь это он настоял на отречении. И, кроме того, он старший. И тогда великодушный Этеокл, который источал благородство, как пот во время совокупления, предложил ему править Фивами поочерёдно. Да, именно так, не больше, не меньше. Такую нелепицу мог изречь только твой брат. Самое смешное, он сам верил тому вздору, что молол. Но Полиника на такой дешёвой похлёбке не проведёшь. Меня при их разговоре не было, однако разговор был у них долгий, после коего Полиник в сильной ярости ушёл из отчего дома. Его ждали утром, но он и утром не явился. К вечеру следующего дня встревоженный не на шутку Этеокл отправился его искать по всем мыслимым и немыслимым злачным местам, коими так славен наш город. Так, однако, и не нашёл. Зато в одном занятном заведении наткнулся на кутящую компанию аргивян. Те его тотчас признали, виду, однако, не подали, и прямо-таки при нем принялись говорить о вашей с ним матушке такое непотребство, что у глухого бы уши сгнили. Тогда Этеокл незаметно шепнул одному из слуг (с ним всего-то двое и было), чтоб привёл в корчму людей, да поболее.

 

Этеокл

 

— … Простите. Что перебиваю. Но не могу не вмешаться. В ваш разговор. Почтеннейшие…

 

Этеокл изо всех сил старается говорить медленно. Дабы каждое слово выглядело весомым. Выходит, однако, плохо. Совершенно никудышно выходит. Все никудышно. Вместо мужественной бледности — нелепый багровый румянец, будто он сам стыдится того, о чем говорит; вместо презрительной, надломленной книзу улыбки — жалкая, дёргающаяся гримаса, вместо чеканно-тяжеловесных, вколачивающихся в сознание фраз — привычная суетливая скороговорочка, от которой ему, верно, никогда не избавиться.

 

И уж тем более в момент, когда волнуешься…

 

— Ну? Что ты хотел? Говори, да погромче, не бормочи под нос!

 

Капаней. Вот уж этот говорит как раз так, как хотел бы говорить он, Этеокл! Руки в пояс, голос густой, негромкий и улыбка — как раз та самая, надломленная книзу. Спокойная и презрительная. И не оттого, что он хочет, чтобы она была таковою. Спокойная потому, что он — спокоен, он его не боится. Презрительная — потому что он его презирает. Все просто.

 

— Вы несколько раз упомянули имя моей матери. Не знаю, как у вас, у нас, в Фивах, упоминать имя женщины…

 

— Женщины? — Лицо Капанея расплылось в глумливой гримасе. Похоже, он услыхал наконец то, чего давно жаждал услышать. — А я и не припомню, чтоб кто-то упоминал тут имя женщины. Померещилось тебе, мальчик, право слово, померещилось. Хотя, может, кто упоминал? — Он притворно нахмурил густые, рыжие брови и расхохотался. — А ну признавайтесь, бездельники!

 

— Да нет! С готовностью отозвался кто-то. — Не упоминали. Я тут, правда, толковал про одну старую шлюху, Иокаста её звать. А больше никого, готов поклясться.

 

— Вот видишь? — Капаней широко улыбнулся. Вот и Кианипп говорит, никто женщин тут не упоминал. Говорю же — померещилось. Перепил ты, мальчик, уж прости, не знаю, как тебя звать…

 

***

 

Придорожная корчма под названием «Гнёздышко». Про неё ходят плохие слухи. Будто собирается здесь вечерами опасный сброд и нет-нет да и пропадёт бесследно какой-нибудь купец, или ещё приключится что-нибудь подобное. И хоть доподлинно мало кто что знал, «Гнёздышко» без крайней нужды не посещали. Ну а поскольку крайняя нужда у иных людей приключается часто, то и «Гнёздышко» не пустовало и не бедствовало.

 

Компания аргивян ввалилась сюда ещё днём, будучи уже изрядно подогретой, и пила беспрерывно до вечера. Хозяин, хоть и повидал всякое, а был встревожен не на шутку, ибо безудержное буйство аргивян, несдержанность на язык и всеминутная склонность к поножовщине были общеизвестны. Не далее как в прошлом году один аргивянин, кстати, он и сегодня, кажется, среди них, изнасиловал здесь двенадцатилетнюю служанку Эхою. Братья собрались мстить, да того и след простыл. Теперь вот снова объявился. Ничего они не боятся, эти разбойники.

 

Аргивяне. Поначалу их было в городе немного, и вели они себя вполне тихо и пристойно. Многим даже нравилась подчёркнутая живость их натуры, беспечная лёгкость, с которой они готовы были переступить через то, что всегда казалось законопослушным фиванцам незыблемым и нерушимым. Очень скоро они прибрали к рукам всю торговлю, с лёгкостью вытеснив степенных и неповоротливых горожан. «Аргивянин долго не спорит. Первое слово — слово, второе — нож», — с опаской говорили про них.

 

И уж тем более встревожился хозяин, толстый, колченогий Кретей, когда под вечер в «Гнёздышко» вошёл Этеокл и с ним ещё двое его приятелей. Бог весть, какая нужда привела его сюда, и сроду-то он ту не показывался, да и с чего бы — царское дитя! — а вот надо же, угораздило явиться именно сейчас! Плохо дело, плохо…

 

***

 

— Капаней, ты отлично знаешь, как меня звать, и кто я. — Этеокл наконец сумел взять себя в руки. — Иокаста — моя мать. Хочешь крови? А вернее всего, не ты хочешь, другой кто-то хочет, а тебя просто подкинули вперёд, как злобную шавку, чтоб первым куснул. Или я не прав?

 

— Ты, тощий выблядок!.. — Капаней побагровел.

 

— Вижу, что не ошибся. — Этеоклу вдруг стало легко и свободно, словно кто-то разом снял с него гнетущий груз. — Однако если ты сейчас, сию минуту возьмёшь свои слова назад, и все твои ублюдки тоже возьмут, да громко и жалостно, вы, пожалуй-таки, сможете выбраться отсюда невредимыми.

 

— Этеокл. Я ведь знаю, ты не из храбрецов. Коли ты так говоришь, стало быть, ты просто рехнулся умом. Потому мне будет даже немного жалко тебя убивать. Давай так: пусть за тебя попросит прощенья твоя смазливая сестра Антигона. Да не у меня одного, а у всех наших, по очереди, прямо на этом столе. Ей не привыкать, она справится… Ну чего тебе?! — он с досадой обернулся к одному из своих спутников, седобородому Офелету, самому старшему из них, уже давно нетерпеливо теребившему его сзади за край одежды.

 

— Капаней, я вот что хотел сказать, — шепнул Офелет, отведя его в сторону и опасливо озираясь. — Их тут было трое. Помнишь? Этот и ещё двое. Теперь их двое. А где третий? Вот, что я хотел сказать.

 

— Третий? Да плевать, где третий. По нужде, небось, вышел. Или сбежал подобру-поздорову.

 

— Нет, не сбежал. Не нравится мне это, Капаней. Надо бы уходить отсюда. Вот что я хотел сказать.

 

— Ты правильно хотел сказать, Офелет, — громко и насмешливо перебил его Этеокл. — Только поздно. Теперь уже поздно.

 

Он отступил на шаг, оглянулся на дверь и пронзительно выкрикнул. И тотчас двери «Гнёздышка» с треском распахнулись, проход густо заполнился людьми, приглушенным гомоном и лязгом.

 

— Ой, сколько ж вас! — Капаней презрительно усмехнулся. И что вы собираетесь делать таким скопом?

 

— Желающий крови в накладе не останется. Ты желал крови, Капаней. Ты её получишь.

 

— Этеокл! — Офелет вдруг приподнял обе руки и попытался улыбнуться. — Лично я — ты сам свидетель — молчал. Я вообще никогда не верил в эти бредни про… Ну, про твоих родителей. Надо ж быть дураком, чтобы такое…

 

— Я же сказал — поздно. — Этеокл презрительно улыбнулся. — Хорошая мысль — своевременная мысль. А ты опоздал.

 

— Да ты погоди, Этеокл, — лоб Офелета, и без того жирно лоснящийся покрылся крупными пупырышками пота. — Ребята сильно выпили, несли невесть что. Надо спокойно во всем разобраться. Ведь если мы сейчас…

 

— Ну-ка заткнись, Офелет! — вдруг взревел Капаней, яростно вытаращив глаза. — А то подумают, что мы все такая же мразь, как ты. Этеокл! Слушай внимательно. Я не помню, кто и что тут говорил. Но я и сейчас готов хоть сто раз повторить: твоя мать, Иокаста, — грязная шлюха, которая спала с собственным слабоумным сыном и наплодила от него целый выводок сучат, таких, как ты и твоя сестрица Антигона. Всех вас нужно было бы в один мешок, да в море. Легче бы всем дышалось. Так ведь нет, все вы живёхонькие. Сколько хороших людей сгинуло, а вы — вы живы, жрёте, пьёте, блудите, поганите все вокруг…

 

— Остынь, Капаней. Не повторяй базарные сплетни. Если ты мужчина, умей ответить за свои слова. А ежели нет, то с тобой поступят, как с провинившейся потаскухой: заголят задницу, вываляют в навозе да и отпустят с миром. Итак?

 

— Итак! — Капаней улыбнулся. — Если мужчина, говоришь. Давай говорить, как мужчины. У меня меч. У тебя меч. Мы сейчас выйдем во двор, да все и выясним. Ну! Этеокл, ты ведь в кои веки пожелал выглядеть мужчиной! Так попробуй им побыть. У тебя есть такая возможность. Или ты предпочтёшь решить все скопом, сучьей стаей, семеро на одного, в духе своей родни? А?! Ну же, Этеокл! Ты ведь так старался быть храбрым. Вдруг получится. Ты ведь на царствие метишь, тебе народу показаться нужно…

 

***

Этеокл глядит прямо перед собой, стараясь не оборачиваться. Обернуться — значит искать поддержки. А уж она не замедлит. В самом деле, так оно примерно и получается, — семеро на одного. Никто пикнуть не успеет. А уж победители потом меж собою разберутся, кто больший герой, кто меньший.

 

«Этеокл, тебе нужно выйти», — так, он уверен, думают все. В глубине души. Да в глубине-то души он и сам так думает. Так что, нечего и оборачиваться. Нужно выйти. Да он бы давно вышел, если б не был уверен, совершенно уверен, что проклятый Капаней убьёт его сразу же, чуть ли не с первого удара. Нет, за него несомненно отомстят! Но почему-то это не греет. Он не трус, нет, но не рождён воином. Кем рождён, он пока не знает, но не воином. А кто вообще сказал, что мужчина должен непременно быть воином?..

 

***

 

Этеокл смахнул ладонью пот и кивнул. Да, он согласен. Они сейчас оба выйдут во двор и все выяснят, как мужчины. Судьба решит. Как красиво. Угораздило ведь зайти в эту проклятую корчму. Сзади — одобрительный гул, будь он неладен. Интересно, что они станут делать, когда Капаней его зарежет? Разойдутся по домам? Скорее всего. Этеокл вытащил меч и сделал левой рукой нетерпеливый знак, чтобы освободили проход. Люди с готовностью шарахнулись по обе стороны. Этеокл кивнул, шагнул, не оборачиваясь, к двери и вдруг вздрогнул от пронзительного вопля за спиной.

 

И тотчас Офелет, примолкший было и с оцепеневшим вниманием прислушивавшийся к разговору, сорвался вдруг с места, отпихнул его в сторону, едва не сбив с ног, и стремглав кинулся к выходу. Кто-то попытался ему помешать, загородил, растопырив руки, проход, но тот вновь пронзительно взвизгнул, яростно ткнул его ножом в живот, ударил наотмашь локтем, отскочил, дико озираясь, в сторону и, увидев, что проход все ещё свободен, низко пригнулся, чтоб не удариться о притолоку, и прыгнул вперёд. Раненый, конвульсивно содрогаясь, тяжело опустился на колени и низко склонил голову, словно принюхиваясь к струйке собственной крови. Двое или трое бросились вдогонку за исчезнувшим во тьме дверного проёма Офелетом, другие окружили мгновенно сбившихся спина к спине аргивян.

 

— Этеокл! — хрипло прокричал Капаней, ища его налитыми кровью глазами в нахлынувшей со всех сторон толпе. — Ну и повезло тебе! Теперь-то ты — герой, отомстивший за… — Он не успел договорить, короткое самодельное копье ударило его в плечо. Капаней зарычал, вырвал его из рук нападавшего. — … за честь шлюхи! — все же выкрикнул он, уже падая под ударами.

 

Вскоре, однако, дело было сделано. Аргивяне сбились было в кучу и пытались сопротивляться, но были быстро смяты, толпа с рёвом поглотила их, и вскоре искромсанные тела за ноги выволокли во двор. Их оказалось семеро. Туда же вынесли уже испустившего дух фиванца, раненного Офелетом. Имени его теперь уже никто уже не мог вспомнить, он был забыт раз и навсегда. Самого Офелета догнать не сумели, да никто всерьёз и не пытался. Одуревшие от дешёвой крови люди, словно в безумном припадке, бродили по двору, переворачивали вещи, выкрикивали бессмысленные угрозы непонятно кому, куда-то намеревались идти, и вместе с тем, боялись расходиться, оставив здесь эти жуткие, окостеневшие тела.

 

Кретей, хозяин «Гнёздышка» стоял в стороне, бледный, как полотно, не зная, что ему теперь нужно делать. Помогать? Он боялся некстати напомнить о себе. Бежать? Он боялся, что вошедшие в раж фиванцы сожгут его заведение. Впрочем, какая им теперь разница, захотят, сожгут, да ещё и его самого в придачу. Ох, много повидал Кретей, но нынче ночью, он это ясно чувствовал, приключилось такое, чему бы сто лет не приключаться.

 

Многих ещё колотило возбуждение, но их громкие, отрывистые голоса и смех уже тонули в общем угрюмом ропоте. От крови похмелье наступает быстрей, чем от вина. Убитых, не таясь и не стыдясь, обшаривали, даже пошли первые ссоры при делёжке. Этеокл стоит в стороне, ему даже, как будто и дела нет до происходящего…

 

***

 

— Этеокл. Давай-ка мы обсудим, что теперь будем делать. Самое время. Я понимаю, тебе не до разговоров, но никуда не денешься.

 

Этеокл резко обернулся. Перед ним — невысокий, кряжистый человек с тяжёлым, раздвоенным глубоким шрамом подбородком и глубоко запавшими, словно вечно нахмуренными, глазами. Его неподвижное, как маска, лицо порой комкает и корёжит мучительный нервный тик.

 

— А, дядюшка Креонт, — говорит Этеокл, даже не стараясь скрыть раздражение. — Не знал, что и вы здесь.

 

— Где же мне ещё быть? Хоть ты почему-то и не хотел, чтобы я здесь был. Но оскорбили наш род, унизили мою сестру, твою матушку…

 

— Да что вы такое говорите! — Этеокл болезненно скривился — Ай-яй-яй! Однако не вы ли, дядюшка, недавно говорили…

 

— Я. Говорил. И не собираюсь от этого отказываться. А теперь я говорю так: в наших жилах — одна кровь. И мы сейчас должны быть вместе.

 

— Вы всегда были на диво красноречивы, любезный дядюшка. Только знаете, все это сказки. Честно говоря, тошно их слушать. А в настоящей жизни оказывается, что все это родство плевка прошлогоднего не стоит. Понимаете?

 

— Ещё бы не понять. Ты имеешь в виду своего кровного братца Полиника? Я верно понял?

 

Этеокл вздрогнул, насупился и быстро обернулся по сторонам.

 

— Знаете… Это не ваше дело?

 

— Не моё? Тут ты ошибаешься, мальчик мой. — Креонт приблизился и глянул в упор маленькими, неожиданно по-звериному блеснувшими глазами. — Вы все хорошо постарались, чтобы любой ваш скандал стал делом общим. Ну-ка скажи, ты знаешь, чем закончится все вот это? — он кивнул, не оборачиваясь, на сваленные в кучу трупы. — Не знаешь? Так знай: все это кончится войной. Может кончиться. А война, мальчик мой, это такая странная штука, которая почему-то касается всех без разбору. И, самое интересное, чувствительней всего — тех, кто к ней никакого отношения не имел. Думаешь, я шучу? Будет война, на которой добрая половина из них, — Креонт вновь указал кивком на толпу во дворе корчмы и понизил голос до свистящего шёпота, — половина из них ляжет костьми, и никто о них не вспомнит. За что они сгинут? За честь твоей матушки и моей сестрицы? Не многовато ли будет, племянник? А что касается Полиника, то уж ты-то знаешь, что он уже давно спит с Аргией, дочкой царя аргивян. А её родной братец Кианипп, кажется, лежит сейчас во дворе с раскроенной башкой. Забавно, да? Положим, пускай Полиник спит, с кем его душе угодно, но ведь это он сам сказал, что намерен вскоре на ней жениться. И если это произойдёт, а это произойдёт наверняка, то, случись война, именно Полиник поведёт аргосскую рать на Фивы. Как тебе это?

 

— Откуда вам известно, — Этеокл вздрогнул.

 

— Слышал сам.

 

— Так вы подслушивали.

 

— Да, если угодно, подслушивал. Этеокл, если ты упал в колодец, надобно думать о том, как бы не сдохнуть, а не том, как бы не заполучить насморк.

 

— Для чего сейчас обо всем этом говорить? — Этеокл глядит исподлобья, насуплено, но голос его уже вздрагивает от волнения.

 

— А ты считаешь, говорить не о чем? — Креонт глянул на него удивлённо. — Предпочитаешь плясать вокруг мертвецов, кричать: «Эвоэ!» и бить себя кулаком в грудь? В таком случае — извини.

 

— А что ты можешь сказать дядюшка?

 

— Пока ещё не знаю. Надо думать, любезный племянник. Давай-ка мы зайдём в корчму, выпьем вина, оно сегодня подешевело, и поговорим…

 

***

 

Ступая осторожно, чтобы не наступить в полутьме на груду битой посуды или на лужицу густеющей крови, они отошли к дальней стене, где было, вроде, почище. Этеокл в растерянности опустился на настил. Он вообще не понимал, о чем следует сейчас говорить, да тем более с дядюшкой Креонтом, человеком, которого мать незадолго до смерти назвала едва ли не главным виновником всех несчастий, что свалились нежданно на семью.

 

— Хозяин! Принеси вина и не пускай сюда никого… Хозяин! Да ты оглох! — Креонт нетерпеливо топнул ногой.

 

— Ну? — Кретей вырос как из-под земли и глянул на него исподлобья. — Впору и оглохнуть, глубокоуважаемые. Впору вовсе ума лишиться, достопочтеннейшие, от ваших развлечений.

 

— Кретей, ты много пожил, много повидал, много, я надеюсь, понимаешь. То, что приключилось сегодня, — не есть заурядный кабацкий мордобой. Ты это понял, я вижу. А раз понял, ты равно должен понять и то, что у таких историй не может быть праздных соглядатаев. Или ты с ними, или с нами. Если ты с ними, тебе придётся разделить их участь. Фу, я даже говорить об этом не хочу. Или ты с нами. Не слышу, Кретей. Что ты по этому поводу думаешь?

 

— Я по этому поводу думаю так, что не нужно вам мне угрожать, господин хороший. Я сам по себе, а вы — сами по себе.

 

— Сам по себе ты будешь на супружеском ложе. — Креонт нахмурился. — А угрожать тебе никто не угрожает. Угрожали вон те, те, что лежат сейчас во дворе. А я тебе просто сообщаю, что ты попал в очень неприятную историю, и только я один знаю, что надо сделать, чтобы из неё выбраться. Понимаешь, есть три залога долголетия, и один из них звучит так: не ищи врагов там, где их покуда нет. Ты меня понял?

 

— Как не понять. А как звучат другие два залога?

 

— Я скажу позже. Значит, так. Первое. Сегодня в «Гнёздышке» никакого шума не было. Ясно? Ежели тебя спросят, был ли тут Капаней с дружками, отвечай: да, были. Но ушли. Посидели да и ушли. Скажи, где-то за полночь…

 

— Погодите, да ведь один из них сбежал. Все равно все узнается!

 

— А вот это — второе. Офелета нужно найти. Быстрее, чем ты, его никто не сыщет.

 

— Да откуда же я…

 

— Думай, Кретей, думай. До Арголиды он раньше, чем через два дня не доберётся. Где-то будет ночевать. Вот и выясни, где.

 

— Положим, выясню. И что? Убивать я его не стану, имейте в виду…

 

— Подумать только. — Креонт усмехнулся. — Хорошо. Главное, выясни. Зарезать-то сонного — всегда найдётся кому.

 

— Зарезать, положим, найдётся. Так ведь все равно все выяснится. Разве такое утаить! Кровь, говорят, не дерьмо, в землю не зароешь. Ваши же люди и проболтаются.

 

— Ну, об этом я позабочусь.

 

— Это конечно. Да не знаю, будет ли с этого толк. Вон один из ваших уже орёт во все горло, что свёл счёты с убийцей сестры!

 

— Эхоя! — Креонт нахмурился. — Я и забыл, проклятье!

 

— Зато он не забыл. И ещё долго, поди, орать будет.

 

— А ты позови его сюда, мы и посмотрим. Да поживей, хромые ножки шибче бегают.

 

Кретей хмуро кивнул и заковылял к выходу.

 

— Что ты ему скажешь? — безразлично поинтересовался Этеокл.

 

— Я? Не я, а мы. Что мы ему скажем. Не знаю. Пока не знаю.

 

В корчме повисла тишина, Креонт нетерпеливо прошёлся взад-вперёд, с хрустом давя ногой битые черепки. Наконец за дверью послышался шум, чей-то резкий, раздражённый голос. Затем дверь распахнулась и, косолапо волоча ноги, вошёл низкорослый, большеголовый человек с заросшей редкой щетиной лицом.

 

— Ну? — он нетерпеливо застыл у двери. — Чего вам?

 

— Поди сюда.

 

— Я говорю, чего вам?

 

— А я говорю — поди сюда, — нахмурился Креонт.

 

Человек пожал плечами, сплюнул под ноги и неторопливо вышел. Креонт же, не изменясь ничуть в лице, и даже, как будто улыбаясь, двинулся вслед за ним. Через несколько мгновений они вернулись вдвоём.

 

— Так бы и сказали сразу, — человек широко улыбался. — А то думаю: чего привязался. А выпить — оно, конечно, можно.

 

— Конечно, можно! — Креонт похлопал его по боку, затем вдруг незаметно вынул у него из-за пояса кнут и переложил за спиною в левую руку. — Отчего же нельзя. Настоящий мужчина, отомстивший за честь сестры, может себе и не то позволить. Этеокл, налей-ка вина храбрецу… Может позволить, может!

 

— Особенно на дармовщинку! — громко захохотал человек, нетерпеливым, жадным рывком принимая до краёв налитую чашу.

 

— Как тебя звать, герой? — спросил Креонт, стоя у него за спиной и задумчиво теребя кнут.

 

— Демук! — отрываясь от пития и тяжело дыша, ответил тот. — Демуком меня кличут, так и запомните.

 

— Так и запомним, — кивнул Креонт, примерился и с силой, хоть без взмаха, ударил его кнутом по спине наискосок.

 

Демук выронил чашу, протяжно, со свистом втянул в себя воздух, тотчас поперхнулся, вино фонтаном брызнуло у него изо рта и ноздрей. Он вновь попытался сделать вдох, тяжело, судорожно закашлялся, с сиплым воем вбирая ртом воздух, затем, как подрубленный рухнул на колени.

 

— Плохо, Демук. Тебя скверно воспитали. Вино нужно пить, не торопясь, а со старшими говорить вежливо. Не перебивать, и уж тем более, не плевать под ноги. На-ка, продышись! — Креонт несколько раз наотмашь ударил конвульсивно дёргающегося и хрипящего Демука тяжёлым дубовым кнутовищем вдоль рёбер. — Не бойся, не умрёшь. Вино не кровь, им до смерти не захлебнёшься. Тем более, ведь ты герой! Или нет? Отвечай, когда тебя спрашивают!

 

Он вновь ударил его по спине кнутовищем, но Демук лишь надсадно всхрапывал и бессмысленно мотал головой.

 

— Ладно, отвечу я. Нет, Демук, ты не герой. Ты жалкий, трусливый подонок, позорящий свой род. Твою сестру изнасиловали почти год назад здесь, вот на этом месте. Бедняжка наложила на себя руки. Так?! И что делали её братья? Буянили в корчме и грозно раздували ноздри. И все на том. А потом и вовсе забыли. Ведь все знали, кто это сделал. А вот теперь — сбежались, как псы на падаль. Всё, Демук, я больше не буду ничего говорить. Тебе не судьба стать львом, но уж не будь хотя бы гиеной. Ты все сам понимаешь, делай выводы. Но сейчас ты беспрекословно выполнишь то, что я тебе скажу. Просто и безропотно. А скажу я вот что: ты выйдешь отсюда и пойдёшь домой, никому ничего не объясняя. Просто пойдёшь — и все. Дома, опять же ничего не объясняя, ляжешь спать. И никому ничего о том, что здесь было, не скажешь. Будут спрашивать — молчи себе. Не знаю, мол, не видал, не слыхал. И если я услышу, что ты все же распустил язык, я тебя не кнутом буду бить. Я тебя просто задушу своими руками, как это ни противно. По глазам вижу, что ты меня понял. А коли понял, так и ступай себе с миром. Кнут, кстати, оставь мне, он мне, наверняка сгодится сегодня. При случае верну. Всё, убирайся.

 

Демук поднялся, пошатываясь и глядя вокруг бессмысленными, слезящимися глазами, и побрёл, оборачиваясь, к выходу.

 

Креонт некоторое время в сумрачной неподвижности смотрел ему вслед, затем, точно встряхнувшись, широко улыбнулся и повернулся к Этеоклу.

 

— Вот так, Этеокл. Фамильная честь хлопотная и дорогая вещь. Отчего же ты молчишь, племянник? Тебе не нравится то, что я делаю? Да мне и самому не нравится. Но разговор необходим, Причём не с одним Демуком, а и со всеми прочими. Надеюсь, с прочими будет проще. Теперь, Кретей, приводи следующего. Кого? Да кого угодно. Хватай любого за загривок да и тащи сюда. Прочим скажи, чтоб не вздумали расходиться. Скажи, я угощаю…

 

***

 

— Вы, однако, меня вовсе опустошили, добрый господин, — угрюмо сказал Кретей, когда дверь закрылась. — Вина в корчме почти не осталось.

 

— Вино ещё будет, — сказал Креонт, усмехаясь и с трудом ворочая языком. — Ещё много будет в твоей жизни вина, милейший. Ты ещё будешь богатым человеком, помяни моё слово. Главное — выжить. Понимаешь, у каждого в жизни бывает главный день. И его нужно вовремя углядеть. Так вот ты, считай, углядел. И, кажется, выжил. Если ты ещё отыщешь мне Офелета…

 

— Да я его, в общем-то, уже отыскал. У Северных ворот, где гнилой колодец, улица была. Она почти вся выгорела в прошлый год. Два дома осталось. Так вот в первом, он как раз у самого колодца стоит, живёт женщина. Тихая такая, незаметная. Безобидная. Так вот, он у неё. Я уже справился.

 

— Вот и чудно. Я туда пошлю людей.

 

— Я только вот что хочу сказать. Женщина ни в чем не виновата.

 

— А кто в чем виноват? Разве Офелет виноват? Если и виноват, то в том, что вместо того, чтоб уносить ноги, он возьми и заночуй у одинокой вдовушки.

 

— Она не вдова, она просто…

 

— Да плевать мне, милейший, вдова она или юная девственница. Забудь о ней, её считай, уже нет. Нельзя думать обо всем человечестве. Плюнь в глаза тем, кто говорит, что думает о нем. Думай о себе и о своей ближайшей родне, того и достаточно, даже многовато.

 

— Однако могу я попросить, чтоб женщину не трогали?

 

— Причина?

 

— Причины нет. Мне просто жаль её.

 

— Ты прав, причины нет. Жалость — это приятное излишество, украшение для души

 

— Так вы считаете, что теперь войны не будет?

 

— А ты как думаешь?

 

— Я думаю, что так считать рановато.

 

— Рановато?.. Разумно. Теперь слушай меня. Война, Кретей, все равно будет. Может, я и не такой умный, как о себе возомнил, но, однако, и не идиот. Быть войне или не быть, решает не Демук и даже не мы с тобой. Вопрос ведь не в том, чтоб её предотвратить, а в том, чтоб к ней подготовиться получше. Если бы эта свора подонков ринулась сейчас по городу громить аргивянские лавки, война началась бы уже через пару дней. И эо было бы скверно. Сейчас она начнётся примерно чрез месяц. И это уже лучше. И потом, очень плохо жить в государстве, в котором чернь позволяет себе плевать в сторону царя. Лучше всего живёт на свете тот, кто знает своё место.

 

— Мне кажется, — помолчав некоторое время, сказал Кретей. — я его знаю. И готов служить моему повелителю. Вы всегда можете положиться на меня, своего верного…

 

— Что? Как ты сказал? — Креонт даже привстал от удивления и вдруг расхохотался. Внезапно нахлынувший тик настолько обезобразил его лицо, что Кретей в страхе отшатнулся. — Нет! Не я! Ты не понял, глупый человек! Не я твой царь! Этеокл, сын Эдипов, да не оставят его боги в милости своей, вот твой царь и владыка! Вот ему и должно тебе служить верой и правдой!..

 

To be continued