РЕШКА – НЕ ОРЕЛ

Есть такая забавная теория, по которой все вероятно.

Похоже, что придумали её учёные, специально для того, чтобы как-то присластить горечь своих неудач. Мол, если сейчас что-то получилось не так, то нет никаких причин печалиться, ну, не получилось сейчас, ну, не повезло, зато потом повезет точно и всё получится. И в доказательство своей правоты рассказывают байку про игру с подбрасыванием монеты. Если подбросить монету сто раз подряд, то она обязательно пятьдесят раз упадет орлом, а пятьдесят – решкой, или что-то около этого. Многие пытались проверить эту теорию и подбрасывали монеты, и почти все согласились, что теория работает.

Тут следует заметить, что именно почти все, но ведь бывают и исключения. Бывают случаи, когда разница получается больше, и значительно больше. В этом случае учёные мужи рекомендуют просто увеличить число подбрасываний до тысячи, до десяти тысяч, ну, в общем, чем больше – тем лучше и тогда разница сократится почти к нулю.

И опять почти. Да с математической точки зрения, а точнее с точки зрения самой теории вероятности, наверное, так оно и бывает, а вот в жизни нашей именно эта теория допускает очень большую разницу в выпадении решки и орла. Бывают такие странные случаи, когда простым увеличением числа повторений желаемого результата получить не удаётся и, похоже, тут сама жизнь включается в запутанную игру и делает такие непредсказуемые повороты, что простой теорией вероятности объяснить полученный результат никак не получится, особенно когда результат может оказаться весьма запутанным. Трудно и порой невозможно ответить на вопрос, что, или кто за этим стоит, но когда такая безобидная игра с подбрасыванием монетки приводит к печальным последствиям, у многих появляется желание призадуматься над суетой жизни.

Так вышло, что однажды я стал невольным свидетелем странной истории, произошедшей в одном всесоюзном научно-исследовательском и проектном институте, и тоже задумался на тему поведения этой самой теории. Однако размышления мои стали столь противоречивыми, что разобраться самостоятельно, как и почему такое могло произойти, я не мог, тогда и решил передать эту историю на строгий суд моих читателей.

***

Давно это было

Владимир Пацифиров работал главным инженером проекта или, как принято говорить в кругах проектировщиков, ГИПом в одном крупном всесоюзном научно-исследовательском и проектном институте. Специалистом он был хорошим, начальство его ценило, подчиненные уважали. Да оно и понятно, грамотный, корректный, аккуратный, подтянутый, всегда чисто выбрит, всегда в свежей белой рубашке, хорошо подобранный галстук, туфли начищены до зеркального блеска, брюки и пиджак всегда отутюжены – ну, в общем, образец по всем параметрам. В институте все его знали, почти все относились с уважением и даже за глаза в разговорах вежливо и официально звали – Пацифиров. Друзей у него ни в институте, ни в городе почему-то не было, но справедливости ради следует добавить, что не было и врагов. И вот так вышло, что именно его и выбрала эта самая теория вероятности для своей очень недоброй игры, возможно, она так развлекалась, шутила что ли, но шутка получилась совсем невеселая. Хотя, если посмотреть на неё с философской точки зрения, то в ней можно найти и назидание.

А суть, собственно, заключалась в том, что Пацифиров частенько доставал из кармана металлический рубль, ловко выщелкивал его вверх, монетка, сверкая, подлетала до самого потолка, а, когда падала, он ловил её правой рукой, произносил одну и ту же фразу: «Орел или решка? Поскольку орла тут нет, то я загадываю решку», – и раскрывал ладонь. На ладони монета всегда лежала цифирей вверх, он как-то странно усмехался и шел в свой кабинет. Многие думали, что он был большим поклонником этой самой теории вероятности, другие считали, что Пацифиров просто так юморит, и относились к этому, как к фокусу или шутке. Но на самом деле это был не фокус и не шутка, во всяком случае, сам Пацифиров ни фокусом не шуткой это не считал.

Правда, если верить известной аксиоме о том, что в каждой шутке есть доля шутки, то шутку здесь можно было увидеть, только мрачную шутку теории вероятности.

Сам Пацифиров, человек математического склада ума, способный легко брать сложные интегралы, перемножать с молниеносной скоростью любые числа, объяснения этому не находил и вообще эту самую теорию недолюбливал. Фокус с монеткой вызывал смутное беспокойство, но внешне он держался вполне уверенно.

Пацифиров, вообще, для окружающих был человеком загадкой с самого детства. Ещё в школе он участвовал во всех союзных олимпиадах и всегда получал призы и дипломы, если не за первое, так уж точно за второе место. В школе у девчонок он пользовался просто бешеной популярностью, и все они были от него без ума. Сверстники, правда, его не любили, но и особо не задирали, потому, что Пацифиров с пятого класса ходил на секцию бокса и сразу же добился хороших результатов. На первых же соревнованиях он выполнил норматив первого юношеского разряда, а в девятом – стал кандидатом в мастера спорта и чемпионом города в легком весе. И хотя он мог запросто сделать головокружительную спортивную карьеру, дальше совершенствовать квалификацию не стал, тренировался только один раз в неделю, для того, чтобы поддерживать форму. Тренер, поначалу считавший, что открыл новую спортивную звезду, понял, что Пацифиров просто не хочет повышать свой спортивный уровень.

И это было правдой, одаренный подросток просчитал, что дальнейший спортивный рост ему не нужен, а спортивная карьера его не привлекала, поскольку сопряжена с ненужными тратами сил и повышенной вероятностью получения ударов в голову. Этого Владимир не хотел совершенно, так как травмы угрожали другому его таланту, которым он дорожил гораздо больше. А на достигнутом уровне он за все тренировки и спортивные бои получил только пару ударов в голову, да и то в самом начале занятий боксом, хотя сам довольно часто нокаутировал партнеров. Верткий, мускулистый, он всегда ловко уходил от перчаток противника и стремительно наносил удары, что позволяло ему заканчивать бой в первом раунде. Точными и жесткими, хотя и не очень сильными ударами он отправлял противника в состояние грогги и если судья на ринге пропускал этот момент, что бывало довольно часто, так как юношеские соревнования обслуживают судейские бригады невысокой квалификации, то честолюбивый подросток молниеносными ударами отправлял противника в нокдаун или нокаут.

Пацифиров всегда все точно просчитывал и знал, что десять средних ударов по печени сделать легче, чем один сильный в голову, а результат получался более заметный – противник сбивался с дыхания. Далее, если не снижать темпа и пригреть по очереди печень и селезенку то даже лёгкий удар в подбородок вызывает у противника состояние грогги, и он теряет контроль над ситуацией. Конечно, сильный и опытный партнер может найти способ сделать перерыв на двадцать секунд, «нечаянно» развязать зубами шнуровку на перчатке, «уронить» капу и оклематься, но подростки обычно этого не знали и не умели, начинали паниковать, психовать, махать руками, отчего пропускали еще больше молниеносных и точных ударов и обычно заканчивали бой, лежа на холодной покрышке.

Уже тогда у Пацифирова появилось увлечение подкидывать монету и загадывать орел-решка. И видимо тогда начался этот эксперимент, который Теория вероятности, не ясно, для каких целей, затеяла с честолюбивым подростком.

Пацифиров просчитывал свою жизни с самого детства и никогда не ставил себе каких-то нереальных задач. Решил окончить школу с золотой медалью, просчитал варианты и получил медаль, решил выполнить норматив кандидата в мастера спорта по боксу и методично добился цели, решил поступать в институт и поступил.

Пацифиров знал, что по нему страдают почти все девчонки из его школы и участницы математических олимпиад. Сам он легко управлял своими чувствами, возможно, благодаря его математическим способностям, и никому не отдавал предпочтения до одиннадцатого класса. Уже оканчивая школу, весной Пацифиров все-таки выбрал из своих воздыхательниц одну из параллельного класса по имени Алеся и стал оказывать ей знаки внимания.

Алеся выделялась среди других девчонок потрясающей красотой и умом, который, впрочем, тогда никого не интересовал. Она была настоящая красавица, стройная и тонкая, с толстенной каштановой косой и бездонными глазами в длиннющих ресницах. Алеся была немного выше ростом, но это Пацифирова совсем не смущало.

Они вместе готовились к школьным экзаменам и часто после школы прогуливались по дороге домой. Однажды в парке к ним пристали хулиганы, и Пацифиров так их отметелил, что они на карачках уползли в кусты. Она не спала целую ночь, ведь он рисковал из-за неё, один такой худенький против двоих здоровенных парней, явно старше его. На другой день она объяснилась ему в любви, он погладил её по голове и спокойно сказал, что это хорошо.

Оба окончили школу с золотыми медалями. Он выбрал МИСИ, и она пошла туда за ним. Вообще-то Пацифиров рассматривал еще и Бауманское, но все решила решка. Позже он узнал, что в Союзе самые большие деньги получают ГИПы в проектных институтах, и понял, что не ошибся. Они окончили институт с красными дипломами. Их оставляли в аспирантуре, но он поехал на Север, где его взяли на должность инженера-проектировщика.

Одаренный от природы незаурядными математическими способностями, и огромным трудолюбием он развил их до совершенства и, казалось, что не было такой задачи, которою он не смог бы решить. Так думал он сам, так думала Алеся, так думали все окружающие, ему доверяли самые сложные проекты и он всегда находил правильное решение

Через год Пацифиров уже был руководителем группы, через пять лет начальником отдела, а через десять стал ГИПом. В те времена это был карьерный рост, он стал самым молодым ГИПом в Союзе нерушимом.

Они поженились на третьем курсе, он сказал, что детей заводить пока не будем. Вообще-то она хотела родить и говорила, что ребенок не будет мешать учебе, но Пацифиров сказал, что сейчас рожать не надо, необходимо выучиться и встать на ноги.

Алеся согласилась, она всегда с ним соглашалась, ведь он такой умный и сильный. Владимир говорил: вот встанем на ноги и потом сразу заведем все: дом, машину, дорогую мебель и маленьких детей, одного, а лучше парочку. Она слушала, жмурясь от счастья, и полностью отдавала себя его власти. Владимир говорил, что надо накопить большую сумму денег, Алеся спрашивала, зачем так много, а он отвечал, что так надо, и она соглашалась.

Прошло двадцать лет, он стал самым известным ГИПом в отрасли, а она – заместителем начальника сметного отдела. Им дали хорошую двухкомнатную квартиру, но она стояла пустая, в ней не было совершенно никакой мебели, кроме самодельной деревянной кровати самодельного деревянного стола со старенькой швейной машинкой «Зингер». Одежду они вешали на гвозди на стене, прикрывая простынями. На окнах были самодельные занавески, в квартире было чисто, но пусто. На кухне стояли две белые табуретки и такой же белый стол, висели два кухонных шкафчика, которые им подарили на новоселье. У них было две тарелки, две чашки, две вилки, всего по два экземпляра. Да, собственно, и дома они бывали редко: Владимир брал дополнительные проекты и до поздней ночи просиживал в кабинете, Алеся рассчитывала сметы. За двадцать лет он сменил всего два костюма, первый относил пятнадцать лет и второй купил совсем недавно, всего лет пять назад. Он никогда не ездил на автобусе, чтобы не затирать костюм, благо до работы было пятнадцать минут неспешной ходьбы.

Алеся очень любила красиво одеваться и постоянно перешивала себе свои наряды. Шила она просто великолепно, но как бы ни был хорош портной, десятый перешив уже все равно виден. В институте поначалу за ней пытались ухлестывать местные ловеласы, но встретили такой отпор, что мало никому не показалось. В начале своей работы Пацифировы ходили на праздничные вечера, которыми славился институт. Её приглашали на танец все мужчины, но она никогда ни с кем не танцевала, кроме мужа. Пацифировы были чудесной парой, люди любовались ими, однако через пару лет они стали на вечера ходить реже, а потом и совсем оставили это занятие.

На работе Пацифировы встречались во время обеда и вечером, когда все уже уходили. Она приходила к нему в кабинет со своими бумагами, садилась в кожаное кресло, он укрывал ее пуховым платком, и они вместе работали, делая один перерыв, чтобы попить чаю. Он всегда пил чай с таком, говорил, что не любит сладкое, ей же каждый день покупал одну шоколадную конфетку в буфете. А она каждый раз так его благодарила, как будто он подарил ей целый шоколадный набор. В столовой Пацифировы обедали за отдельным столом, и к ним редко кто подсаживался. Владимир всегда брал полную порцию борща или щей и овощной салат, Алеся то же самое, только первого полпорции. И так каждый день: они трудились до самого позднего вечера и только часов в одиннадцать уходили домой, без выходных и без отпусков. Они получали отпускные и брали, как тогда говорили, «халтурку».

Пацифиров курил сигареты «Прима» и говорил, что ему нравится крепкий табак. В кабинете он разрезал одну сигарету на три части, вставлял дольку в красивый мундштук, шел в курилку, где иногда высказывался, что курение крепкого табака в четко ограниченных дозах даже полезно. После бритья он освежал лицо только «Шипром» и утверждал, что это одеколон для настоящих мужчин.

Нет, Пацифиров не был жмотом, и, если кто-то предлагал ему свои сигареты, он отказывал так, что больше никому из присутствующих повторять такое предложение казалось просто неприемлемым. Ни про кого в институте столько не сплетничали, как про Пацифировых. И хотя они ни с кем не разговаривали на такие щекотливые темы, все в институте знали, что они копят деньги. Знали, что они стоят в очереди на «Волгу», на румынский спальный гарнитур и на кооперативную квартиру в столице. Кто-то удивлялся, почему Пацифиров вообще курит. Было мнение, что это привычка с детства, а кто-то по-простецки говорил, что он просто заглушает голод.

Трудно сказать, любили Пацифировых или нет, но точно почти все их жалели. Особенно её. Алеся была потрясающе красивая женщина, и все видели, как постепенно она угасала, и не потому, что её измотала семейная жизнь, дети, стирки и кухня. Она желала бы уставать от семейных забот и хлопот, отдавать свою красоту детям, но ничего этого у неё не было. У неё была только мечта и надежда, что скоро, вот-вот эти испытания закончатся и они заживут счастливо в прекрасном замке, у них появятся хорошенькие дети: мальчик и девочка. Она хотела, чтобы девочка была похожа на неё, а мальчик ... Сначала она очень хотела, чтобы мальчик был похож на Володеньку, но постепенно это чувство изменялось, и она начала бояться, что их сыночек будет похож на него. Вообще такие фантазии были редки, они все время были заняты. Но иногда вечерами, когда Алеся работала в его кабинете, после чая с конфеткой она немного расслаблялась, всего минут на пятнадцать, и мечтала, любуясь им, таким сильным, таким умным и таким красивым. И когда вдруг у неё появлялись мысли про сыночка, который у них будет, ей становилось очень стыдно, она вскакивала с кресла, подбегала к нему, целовала его в захлеб и шептала: «Прости, прости». Он оставлял свою работу, брал её на руки и нес к креслу.

Женщины вообще, надо сказать, очень жестокая раса и особенно нетерпимы к своим соплеменницам, но её в институте жалели все. Об этом никто и никогда не говорил, но об этом все думали. В институте все желали скорейшего завершения их затянувшегося поста.

***

Институт, особенно в старые советские времена, был чем-то особым в социально-общественной конструкции общества. В институтах по большому счету находилась элита. В одном здании рядом уживались несомненно талантливые, но порой очень разные люди. И если бы некоторые из них работали в любом другом месте, им бы попало по первое число, несмотря на их таланты и даже гениальность.

Так вышло, что в этом же институте работал и Виктор Нарышкин. Было ему всего тридцать лет, и на тот момент он был самым молодым ГИПом в отрасли. Добился он такого успеха своим талантом и огромным трудолюбием. В институте его знали все, у него было много друзей, но и врагов было немало. Хотя, если по большому счету, это были скорее не враги, а обиженные им люди. Как практически любой талантливый человек, Нарышкин был абсолютно нетерпим к фальши, и если на Совете кто-то пытался защитить слабый проект, он без всяких реверансов, не вставая с места, говорил, что проект говно, содержит кучу ошибок, и тут же приводил парочку для примера.

Никакие уговоры коллег, мол, ребята работали, старались, давай проект примем, а они потом доделают, исправят, на Витю не действовали. Он вставал во весь свой почти двухметровый рост и говорил с простотой старого ямщика, не стесняясь в выражениях: «А на кой хрен вы меня пригласили на Совет? Если проект хороший, то и принимайте без меня, а раз я все-таки на Совет пришел, то голосую против». Просил стенографистку, чтобы занесла его слова в протокол, а он потом подпишется, и уходил. Иногда стенографистка пыталась уточнить, все ли его слова заносить в протокол, на что Нарышкин отвечал: если сможешь грамотно записать, то валяй.

Не раз главный инженер института или сам директор, или оба вместе пытались с ним поговорить, мол, понимаешь, у нас сроки, сорвется план, не будет премии, пострадают люди, а заказчик согласен, ему и такой проект сойдет, ну что, тебе больше всех надо? Нарышкин всё выслушивал и всегда отвечал почти одинаково: «Как к ГИПу ко мне претензии есть? Если есть – снимайте, а если нет, то давайте, ребята, лучше выпьем». И поскольку ГИПом он действительно был самым лучшим, а должность была номенклатурной и утверждалась в министерстве, то тем разговор и заканчивался: выпивали коньячку, закусывали лимончиком и оставались при своих мнениях. Правда, директор в самых критических случаях всегда находил выход, и когда надо было протащить слабый проект, отправлял Нарышкина на два дня в командировку в Ригу или Ялту. Виктор все хорошо понимал, но от таких командировок никогда не отказывался, потому что хотя он и был очень педантичным и скрупулезным ГИПом, но бабником был еще большим.

Весь институт мог судить о самой последней мужской моде по костюмам Нарышкина. Витя носил самые модные и дорогие галстуки, шил костюмы у лучших столичных портных и вообще имел славу настоящего денди. Курил он самые дорогие сигареты и дарил женщинам дорогие духи.

Вообще-то Нарышкин был женат, но по его поведению это было не очень-то и заметно. Жена его, двадцатипятилетняя Лариса, считалась первой красавицей в институте и в городе, по крайней мере, она сама так считала, и немало институтского люда было с ней согласно в этой оценке. Иногда в минуты откровения Лариса говорила, что только Алеся Пацифирова могла бы с ней красотой потягаться, да и то лет пятнадцать назад, когда помоложе была. Правда, многие думали, что Алеся и сейчас куда краше Лариски, на которой парфюмерии и золотых безделушек больше, чем в ювелирном магазине. Наверное, и Лариска тоже не совсем была уверена в правоте своих амбиций, так как в присутствии хоть одного мужчины старалась не оставаться рядом с Алесей, хотя они и работали в одном отделе. Следует сказать, что Лариска была совсем не равнодушна ко всем институтским и не только институтским мужикам. Некоторые утверждали, что именно она первая сказала, что не любит, когда мужчина носит длинный пиджак, поскольку не видно, как он к ней относится. Насколько это утверждение соответствовало действительности, судить трудно, однако любители длинных пиджаков при встрече с ней всегда свои пиджаки расстегивали. Поговаривали, что в части любовных похождений она не отстает от мужа и уже давно его переплюнула.

Нарышкин про шалости своей неблаговерной прекрасно знал и относился к ним даже с каким-то сарказмом. И когда узнавал, что его супруга опять кого-то соблазнила, то подходил к жене очередного Ларискиного плейбоя, говорил ей, что она самая шикарная женщина во всей вселенной и её окрестностях. Потом сообщал ей, что она настоящее сокровище и обладать ею огромное счастье для любого мужчины, а для него – тем более. При этом, между прочим, информировал, что муж ей гнусно изменяет, приводил неопровержимые доказательства сего деяния и предлагал отомстить, не откладывая в долгий ящик. И когда отомщенная все-таки интересовалась, с кем же изменяет её муж, он, позевывая, отвечал: «Как с кем, с моей Лариской». Часто после таких откровений дамочка выскакивала из его кабинета, забыв впопыхах отдельные части своего туалета. Правда, некоторые потом приходили ещё, вроде бы за забытой вещью, и предлагали продолжить мщение, но Витя по своей натуре был человеком отходчивым. Он говорил разгоряченной женщине, что мстительность – черта очень плохая и особо увлекаться этим не надо, а свои вещи она может поискать в ящике из-под телевизора, что стоит в гардеробе. Случалось, что к Нарышкину прибегал муж очередной мстительницы с какими-то претензиями, но, столкнувшись с неопровержимыми доказательствами своей неправоты в виде Витиного пудового кулака, несколько сконфуженный аргументами и своей сломанной челюстью, убирался восвояси.

В институте строго следили за курением, и все, кроме директора, курили в курилках по неписаному, но строго соблюдаемому графику. ГИПы курили в самой шикарной и большой курилке с канделябрами, фонтанчиками и кондиционером. Для других эта курилка тоже была доступна, но в десять сорок пять и в три – сорок пять пополудни в этой курилке собирались только ГИПы и ведущие научные специалисты, и в течение пятнадцати минут там происходило что-то вроде малого научно-технического совета. Поэтому другой проектный и научный люд особо не хотел попадаться на глаза начальству.

В курилке Нарышкин часто встречался с Пацифировым. Вообще в институте по большому счету было два ГИПа: Пацифиров и Нарышкин. Старая плеяда ГИПов, которые делали проекты века, уже сошла на нет: восьмидесятилетние старики не могли самостоятельно вести большие проекты просто по состоянию здоровья. Контролировать, держать в голове проект, который ведется по году и больше двумя-тремя сотнями специалистов, трудно и молодому, старику же вообще не под силу. Простой насморк ГИПа может остановить проект, поэтому ГИПы – железные люди, которым ни болеть, ни особо увлекаться ничем нельзя. Конечно, они и зарабатывают больше всех и обычно загибаются тоже раньше сверстников.

Курилка в институте была местом, где почти каждый день можно было вот так запросто пообщаться с ведущим ГИПом и получить ответ на вопрос, который просто так не задашь. И этим другие ГИПы пользовались безвозмездно. А поскольку ведущих ГИПов было два, то все старались собраться именно в тот момент, когда оба были в курилке. Обычно вопросы задавались Нарышкину, он всем казался попроще. Однако когда вопрос был потруднее, то его обращали к Пацифирову. Оба они отвечали просто и понятно и никогда не поправляли друг друга ни на Совете, ни в курилке. Лишь изредка, спросив: «Вы позволите добавить?», действительно добавляли какую-то необходимую деталь. Вообще в курилке все говорили на ты, но два ведущих ГИПа всегда и везде между собой разговаривали исключительно на вы.

***

И вот настал день. Все в институте поняли, что настал именно тот самый день, потому что Алеся пришла на работу в абсолютно новом платье. То, что это именно тот день, многие поняли, еще увидев их на улице. Пацифировы вышли из дома пораньше и, как когда-то давным-давно, разговаривали по дороге. Точнее, он говорил, а она слушала. Владимир говорил, что вот и все, они начинают новую жизнь, завтра снимут деньги и начнут все покупать. Накануне он привез из командировки в столицу шикарный и дорогой отрез. Она за ночь сшила себе новое платье, в котором шла теперь, как королева.

Сам Пацифиров был в том же костюме, что и обычно, но в курилке он впервые достал пачку сигарет с фильтром «Союз-Аполлон» и закурил без мундштука. Поговорив о предстоящем Совете, курильщики уже гасили окурки и кидали их в мраморные пепельницы, но не расходились, как будто чего-то ждали. Пацифиров даже не докурил сигарету до конца, аккуратно затушил её, бросил в пепельницу и, как всегда, выщелкнул монету в воздух. Монета, как всегда, сверкнув, взлетела, но, когда он раскрыл ладонь, на него смотрела не привычная цифирь, а хитрый прищур вождя пролетариата. Пацифиров замер, улыбка, уже проявившаяся на лице, медленно стерлась. Он двумя пальцами другой руки взял монету и посмотрел на обратную сторону. Там была привычная цифирь. Пацифиров подбросил монету еще раз и, раскрыв ладонь, опять увидел профиль вождя, который слегка посмеивался над ним. Он подбросил монету еще раз – и опять тот же вождь. Пацифиров напрягся, потом посмотрел по сторонам на несколько притихших коллег и, усмехнувшись, сказал, мол, глупости все это. В кабинете он подбрасывал монету много раз подряд, и всегда выпадал профиль вождя, похоже, что эта самая теории вероятности решила исправить свою ошибку. Пацифиров бросил монету в ящик стола и приступил к работе.

Из сетевого радиоприемника, всегда работавшего на малой мощности, послышалось пиканье, сверил часы – было одиннадцать. Он держал в руке карандаш и машинально водил им по тексту, но мысли куда-то разбегались. Пацифиров тряхнул головой – чушь собачья – и принялся читать документы. Тут из радиоприемника на него, да и не только на него, свалилась такая беда, что мало никому не показалось. Денежная реформа. Деньги обесценились на треть.

Он, который считал быстрее ЭВМ, не понял, что произошло. Пацифиров пытался все исправить и еще заработать денег, брал сумасшедшие проекты и изматывал себя до изнеможения. Но он не мог компенсировать потерю денег, которые государство у него и еще у миллионов законопослушных граждан просто украло. Когда все уже поняли, что происходит, Пацифиров еще пытался что-то поправить, однако деньги, накопленные долгими двадцатью годами дикой экономии, съеживались прямо на глазах. Он проигрывал эту неравную битву с государством за свое убегающее счастье, которое было совсем рядом, проигрывал и не понимал этого.

Как-то зашедший к нему Нарышкин, обсудив вопросы совместного проекта, сказал: «Да брось ты себя убивать, плюнь на все, купи «Волгу», вон пришли машины, купи кольцо с бриллиантом для Алеси, я договорюсь в ювелирном, и живите, как все». Но Пацифиров никого не слышал и не слушал, он пытался один остановить бегущий под откос паровоз.

И хотя эта реформа тогда ударила всех, люди в институте как-то забывали свои беды и жалели Алесю. Все эти месяцы, пока Пацифиров занимался сизифовым трудом, люди жалели Алесю, женщины подходили о чём-то спрашивали и как бы невзначай обнимали, или гладили её по руке, мужчины вежливо улыбались и говорили комплименты.

***

Она умерла тихо в кабинете Пацифирова.

Зашла, когда он был на планерке у директора.

Написала на листе бумаги всего четыре слова: «Я люблю тебя, Володенька». Села в кресло, поджала под себя ноги, укрылась стареньким пуховым платком и тихо заснула навсегда с улыбкой ангела, всех прощающего.

Алесю хоронил весь институт.

Пацифиров заказал из Москвы самолетом самый дорогой гроб и самое дорогое платье из модельного ателье, купил колечко с бриллиантом. Он не разрешил делать вскрытие, дело чуть не дошло до серьезного конфликта, но директор института, депутат Верховного Совета, попросил оставить Пацифирова в покое.

Она лежала в гробу в актовом зале института такая красивая и, кажется, живая. На ее губах была тихая улыбка. Прощаться с Алесей пришли все институтские сотрудники и многочисленные заказчики, казалось, что проститься с Алесей пришло полгорода. Люди подходили, смотрели на неё, вздыхали и говорили просто: «Прощай, Алеся».

На поминальный стол в ресторане пришло много людей.

Люди не осуждали Пацифирова, даже жалели, мол, хоть при жизни не мог одеть, зато как похоронил, какое платье, какой гроб, какой памятник.

Всех денег, накопленных за двадцать лет жестокой экономии, на такие похороны не хватило и Пацифиров занял пять тысяч долларов у Нарышкина.

Ему хотели помочь, но он отказался.

Пацифиров перестал курить.

Его не видели больше ни в курилке, ни в столовой.

Он взял на «аккорд» огромный проект и с небольшой группой проектировщиков выполнил его в течение трех месяцев. Рассчитался с людьми, честно разделив деньги согласно выполненной работе. Люди хотели отказаться от денег, знали, что Пацифиров влез в долги, а он, разложив, как всегда, деньги по конвертам, раздал каждому и поблагодарил. Потом зашел к Нарышкину, у него в кабинете было полно проектировщиков, с которыми он сверял график сдачи отдельных частей проекта. Увидев Пацифирова, люди молча вставали и уходили. Когда все ушли, Пацифиров подошел к столу, положил полиэтиленовый пакет и сказал, что возвращает долг, помолчал немного и добавил, что еще оставляет один пакет, который Нарышкин должен открыть потом. На вопрос – когда? – Пацифиров, глядя в сторону, повторил: «Потом».

Нарышкин молча кивнул и смотрел на Пацифирова, стоявшего и, казалось, что-то обдумывающего. Воспользовавшись паузой, Нарышкин подтолкнул пакет в сторону Пацифирова и сказал, просто хотел помочь, и предложил забрать деньги, если не для себя, так для Алеси.

Пацифиров посмотрел Нарышкину в глаза и твердо ответил, что для своей Алеси все сделает сам. Поблагодарил Нарышкина еще раз за то, что выручил, так как без этих денег не смог бы достойно проводить её в последний путь, и теперь он вечный его должник, что никогда никому не был должен, а теперь уже, видимо, не рассчитается.

Виктор стал говорить, мол, какие могут быть разговоры, но Пацифиров еще раз его поблагодарил и протянул на прощание руку.

Нарышкин пожал протянутую руку и отметил, что обычно теплая, сухая и жесткая рука Пацифирова была холодной и вялой.

***

Пацифиров взял отпуск за два года. В институте он больше не появлялся.

Кладбищенский сторож видел, как каждый день с раннего утра к красивой могиле недавно похороненной женщины приходил человек. Старик-сторож уже знал его историю, иногда подходил и раздумывал, что бы сказать, но, помолчав, брел в свою сторожку. Увидев его первый раз, сторож подумал, что это еще молодой человек спортивного типа, но через месяц уже думал, что ошибся. На кладбище ежедневно в девять утра приходил высохший седой старик.

Бывший полковник, одинокий, спившийся и ко всему привыкший, заканчивал свою жизнь поближе к месту постоянной прописки, и, как ни странно, эту свою последнюю работу любил. Потому что любил во всем порядок, а на кладбище, в отличие от суетного мира, были и порядок, и тишина. Про себя сторож сразу отметил, что приходил этот человек, всегда тщательно выбритый, в отглаженном костюме и тоненьком пальто нараспашку без шарфа. Мужчина снимал пальто, надевал фартук и без перерывов работал до темноты. Сторож только удивлялся, как ловко этот человек работает, не только на костюме ни пятнышка, но и там, где он трудился, не оставалось ни грязи, ни строительных отходов. В течение месяца он полностью все переделал. Разобрал памятник, собранный на скорую руку похоронной бригадой. Сделал новый капитальный фундамент и выложил все основание памятника черными мраморными плитами, тщательно притирая каждую плиту. Потом возвел из белого мрамора стелу с её портретом.

Она печально смотрела на него со стелы. Он работал голыми руками. Сторож принес ему рукавицы, которых у него было навалом, так как оставались после каждых похорон, но от рукавиц мужчина отказался. Возведя памятник, он сделал вокруг могилы дренаж, поставил оградку и положил отмостку. Потом высадил многолетние кустарники. Заканчивая работу, каждый день мужчина ложился на могилу и подолгу лежал, не шевелясь. Когда темнота становилась совсем плотной, сторож подходил и тихонько трогал за плечо лежащего на могиле человека, удивляясь, что через тоненькое пальто прощупывались только кости, на которых, казалось, совсем не было мышц, и говорил: «Пора домой». Тот вздрагивал, как от удара, молча вставал, благодарил и уходил. Уходил для того, чтобы выстирать сорочку и отутюжить её вместе с костюмом, начистить до зеркального блеска тонкие кожаные туфли, побриться, принять душ, освежиться «Шипром» и утром опять прийти к Алесе. Она никогда не видела его неопрятным. Однажды, уже в конце сентября, когда лед вовсю похрустывал под ногами, сторож подошел к человеку, лежащему на могиле, и тронул, как всегда, его за плечо, но тот даже не пошевелился. Сквозь тоненькое пальто сторож почувствовал холод застывших костей.

Пацифирова похоронили рядом с Алесей в простой могиле и поставили некрашеный деревянный крест, так, как он написал в прощальной записке, которую держал в застывшей руке.

На похороны пришли только ГИПы и ведущие специалисты.

Когда заровняли могилку, Нарышкин достал железный рубль, покрутил его в руках и сказал: «Ну что, Пацифиров, я сделал все, как ты просил, – подкинул монету, посмотрел, как она, сверкнув в лучах заходящего солнца, упала на свежую землю цифирей вверх, и проронил: вот видишь, теория вероятности продолжает свою игру, просто тебе не хватило времени».

Нарышкин поежился, запахнул расстегнутую дубленку и подумал: «Решка – не орел». Потом повторил вслух: «Нет, не орел», – и пошел к автобусу, возле которого его ждали коллеги. Они выпили из алюминиевой кружки по кругу за усопшего, как всегда пьют ГИПы за ушедших коллег, и автобус бойко повез их в прожорливые жернова города.

***

Спустя несколько лет после этих событий я волею судьбы оказался в том северном городе и, закончив свои дела, заглянул на кладбище. Почти сразу нашел красивую могилу с черным мраморным постаментом и белоснежной мраморной стелой, утопающей в бутонах плетистой розы. Розовый куст тянулся от потемневшего деревянного креста рядом стоявшей могилки к стеле толстыми колючими плетями и обвивал её плотными кольцами снизу доверху, усыпанными кроваво-красными розами. Цветы закрывали всю стелу, и с цветной фотографии на белом мраморе Алеся смотрела сквозь оконце в цветах как живая на наш суетный мир и улыбалась одними губами, всех прощая.