* * *

Минька проскакал на одной ножке возле открытой ставни, зажмурился от солнечных бликов в сверкающем оконном стекле и выхватил с железного листа обжигающий кусок вишнёвого пирога. Сдул целую пригоршню ос.

 

Эти бестии при желании могут принести кучу неприятностей маленькому станичнику. Какой бы ветер ни занёс на границу Кубани и Ставрополья старую Двойру Буцман, пироги-то у бабки царские. И ведь знает, старая ведьма, что в гости никто не попросится – выставит противень на подоконник. Соседские мальчишки в пять минут до кусочка перетаскают.

 

Однако на сей раз Фортуна приготовила Миньке удар похлеще, чем осиный укус. В лопухах вдруг клюнула в ногу острая и ржавая железяка. Жгучая боль пронзила Миньку от пяток до плеч, он шлёпнулся на ягодицы и заорал, призывая на помощь.

 

Из дома выскочила старуха в застиранном платье, обуженном кружевным фартучком. Это и была Двойра Буцман, жившая на льготном поселении. Тугие чёрные косы Двойры с переливами седины – кренделями по вискам, охваченным цветастой косынкой. Двойра всплеснула руками, перехватила Миньку и ловко втащила в хату.

 

– Ой-вей, у сороки болИ, у коровы болИ, – приговаривала старуха, разрывая для перевязки чистую наволочку.

Поняв, что бежать некуда, Минька с ужасом уставился в усатый, проваленный Двойрин рот. В таком месте, как ведьмина хата, мама ни за что его не отыщет! Жалость к себе сдавила горло, и слёзы хлынули градом.

– Не плачь, нюня, – с укоризной сказала Двойра. – Кровь утихнет, снова йодом намажу. Нельзя, чтобы кровь уходила, в крови душа. Большой уже, потерпи!

Пропади ты пропадом, подумал Минька и заорал:

– Вы, бабушка, жиды! Вы в Бога не верите… и в Ленина стреляли!

– Свои жиды есть в каждой нации. Не кричи уже, шлемазл, в ушах от тебя звенит. Русских жидов кацапами кличут, украинских – хохлами… а пани Зваровска, прелестная полька, всех называла: быдло, пся крев! Быдло слушало-слушало, да и расстреляло её – зачем работать на Коминтерн, когда в Москве нехватка прачек? А в Ленина стреляли не жиды. И даже не эсеры. Вот я тебе расскажу… про Фаню Каплан слыхал? В школе-то, небось, проходили. Говорили вам, кто Ленина ранил? На заводе этом… Конрада Карловича Михельсона (рот Двойры почему-то ехидно скривился).

 

Минька притих: непонятное притягивало к себе.

Между тем Двойра, раскачиваясь на стуле, пела невидяще:

– Фаня не могла ни в кого стрелять. Иголкой в руку не попадала – косоглазие с детства, плюс сильнейшая близорукость. Ночами читала, мамеле гоняла её, потому что много свечей уходит неизвестно куда. Мы с Фаней были родные сёстры.

– Какие сёстры! – выпалил Минька. – Она Каплан, а если вы Буцман…

– По мужу я – Буцман! Лёва умер, а меня оставил Советской власти, чтоб ей до смерти мазлтов. Второй муж был гражданский, теперь это модно. Ушёл, не прощаясь. Так вот, Фаня стреляла в воздух – подговорили чекисты. Нужен был повод, чтобы разгромить фракцию левых эсеров… не понимаешь? Ну, хочешь ты, к примеру, подраться с Кирюхой Размётным, а не из-за чего ссориться-то. Берёшь камешек и будто нечаянно – раз его по ноге! Вот вам и казус белли, м-да… повод к войне. Не хуже любого другого. Фаина и стрельнула в божий свет, как в копеечку. А потом, на допросе, Менжинский ударил её в лицо, когда она спросила – была ли у него мать? И тогда Фаня сказала: да, я стреляла в вашего вождя! Он плохо стоял, боком, и я его не убила.

 

Слова во рту у Двойры, казалось, перекатывались подобно шлифованным камешкам в бьющей родниковой струе:

– Ты спросишь, откуда мне знать? Нам рассказала Фотиева. Она знала всё и про всех. Но любила одну лишь Машу Спиридонову, за честь и светлую голову. А Фаину, мою бедную Фанечку, чекисты вывели во двор и расстреляли без суда, как мародёра или бандита…

 

– Ты, хлопчику, не журись! – прохладная Двойрина ладонь легла вдруг Миньке на стриженую голову.

Он зажмурился: неземной гарью потянуло из сухой старушечьей лапки. А вдруг пятно от руки останется на всю жизнь?

– Я немножко провидица. Никто нас не слышит, да и зачем? Отпустили меня красные конники… много званых, да мало избранных. Ты, Минька, слушай сюда. Скоро ты вырастешь и приведёшь к власти левых эсеров. Ты закопаешь большевиков и отомстишь за мою Фаню, за несчастного Гумилёва, за потерянного Блока и проданного Маяковского. Лежит ваш Главный Большевик в большой квадратной пещере, как египетский фараон. На кладбище не зарытый, земелька не принимает. Кровью невинных жертв обильно полита земля-то. Прольёт Каин кровушки и устанет до смерти, и призовёт Господь от скитаний к забвению и покою. И останется миру печать Каина – тавро лиловое, в память о грехах наших… а жиды – ну, что жиды? Много отняли, много ещё отнимут. Быдло, Минька, только и может, что делить, отнимать да уравнивать. А евреи ещё дадут этой стране немножечко русских. Лёвка Бронштейн не в счёт. Вставай, не бойся, Минька: прошла у тебя нога…

 

– К порядку, граждане! Отключить второй микрофон!

Очнувшись от нахлынувших воспоминаний, Минька повернулся к докладчику:

– Спасибо! Ваши тезисы заслушаем позже!

Минька потёр высокий лоб с яркой, памятной всему миру лиловой отметиной и кивнул председательствующему Рыжкову. По ступенькам, дрожа спиной, спускался академик Сахаров.