Крылья

Синью плещется над морем небосвода знойный купол. Волны пеной мажут скалы, лижут сахарный песок. А на линии прибоя возвышается философ – столп, маяк и знаний светоч, ждет прихода истин он.

Гордо думает он думу: все разумно в мире этом. Лишь имея дух крылатый, ты способен на полет. Ну а если сер, как слизень, ежели ты змей, допустим, пресмыкайся, жри лягушек, а на небо не смотри!

Небо – это птичья доля, счастье для сердец и перьев. Солнце радо чистым душам, грязную – сожжет дотла! Как назло, тогда случайно пролетала мимо туша: хрячье брюхо, хвост змеиный, два аспидовых крыла.

Тот полет назвать пареньем даже менестрель не смог бы. Змей заваливался набок, как стрела с дробовика. Но однако же – на небе, между облаков молочных, пылкое, благое солнце не спешит мерзавца сжечь.

– Ты, урод! – сказал философ, полный праведного гнева. – Испаряйся поздорову, ты, оптический обман!

 

Может, змей ему и внял бы, чтоб не злить больных напрасно, но был голоден изрядно и жарою удручен. Камнем шмякнувшись о берег, тут же морду сунул в воду, а немного отдышавшись, сам пошел на диалог.

Придавил авторитетом. Оглушил набором фактов. Показал, где вход искомый в сферы круглых ишаков. Суть прозревши нутряную, будто лезвие Оккама, он уважил оппонента, целиком его приняв. А потом погладил брюхо и, от благости икая, устремился восвояси, к трем детишкам и жене.

 

Тут мораль совсем простая. Кто постигнет неба волю? Небу завсегда виднее, где прибавить, где отнять. Так что пасть не разевай ты, а невмочь молчать – хоть прячься, и в броне, из-за укрытий, начинай уставы честь.

 

Боги страсть смеяться любят. Через то они бессмертны. Но и от дурацких воплей польза для здоровья есть!