Семь вёрст
Изба одряхлела, вросла по наличники в землю. Ей вровень КамАЗ мой лазоревый – неба двойник.
На фоне унылом весенняя сочная зелень как мира дыханье, когда возвратишься с войны.
Поодаль ржавеет кирпичною плотью церквушка, покоится тина защитного цвета в пруду.
На ветхом крылечке в платке пожелтелом старушка, завидев меня, поджидает, когда подойду.
– Поклон я привёз вам от внука, служили мы вместе. Проведать просил, как оказия выйдет, внучок.
– Ай, славно, милок! В кои веки слал бабке он вести, а вот уж полгода надысь, как и вовсе молчок.
– Не нужно ль чего? Тяжело ведь одной, полагаю? (пожертвую с трассы по крохам подобранным днём)
– Не надоть, милок. Люди добрые мне помогают. Ты лучше присядь, да поведай-ка малость о нём.
И я начинаю, присев на завалинке шаткой – теряя слова, словно вдруг позабыл алфавит,
о жизни солдатской – беспечной, привольной и сладкой, в полку, что по-прежнему в Витебске мирном стоит:
о том, что солдаты одеты, обуты, согреты, за внука волненья напрасны – отличная часть!,
что кормят отменно: на завтрак – мясные котлеты, а после обеда бывает всегда «тихий час»,
в казарме подушки пуховые, мягкие пледы, кино, телевизор, и книжек – не перечитать,
когда марш-броски – выдаются удобные кеды… Ну, словом, не жизнь, а полнейшая феличита!
Да нет, автомат не тяжёлый! А внук – тоже Колька – он, кстати, стреляет всех лучше среди рядовых.
Прыжки с парашютом? Да нет же, не страшно нисколько! – как с крыши сарая на свежую груду травы.
Я вру всё отчаянней, истовей и горячее, как всё расчудесно, как внуку со службой свезло,
что, мол, полководец сказал: тяжело лишь в ученьи, а там и в ученьи нисколечко не тяжело…
Стращают попы равнодушные мукою вечной в геене лжецов – только мне ли бояться огня!
Что знать они могут про ад, не бывавши за речкой, каким устрашить «наказаньем» способны меня?
***
…Простившись, до трассы семь вёрст по болотистой грязи ползу через муромский лес, блокировку врубив.
Пусть тешат старушкину душу наивные грёзы. Пускай не узнает, что Колька в Афгане погиб.
