Французская центурия
"... между враждующими разноверцами был заключен мирный договор; но клятвы были произнесены устами, а не сердцем".
П. Мериме
Был август. В раскалённый день Париж
казалось, что сомкнул в одну все стены.
И только мерный бег пространной Сены
разубеждал в подобном действе.
В восемь
проворный ветер, враз сорвав парик
с большого дерева, провозглашал, что осень
через неделю всё вокруг захватит.
День умирал, как страждущий старик,
в закате.
И смерть его звучала, словно марш
всех малых кавалерий.
Сговор в силе.
Католики о нём шептались сипло,
как шепчутся о вымышленных лицах.
И короля, пожалуй, только мать
прикрикнув, убедила покориться:
"Убей негодников как те... Как те из Рима" -
так подлый заговор одобрила сама
Екатерина.
И блеск уже лежавших аркебуз
во свете факелов, был несколько зловещим.
Французский мир был целиком завещан
войне католиков и гугенотов.
Втайне
готовился террор.
А те с кем уст
французы не смыкали, пели: "Там ли
конец империи и всенародный ропот?
Я - лютый враг, и я уже скребусь
в ворота!"
И скрёбся враг. Но скрёбся не извне,
а здесь неподалёку, с ближних улиц.
В каморках пересчитывая пули,
наш враг вымаливал победу над своими
у всех святых.
Мне кажется, из недр
их ада доносился глас: "Вот имя,
с которым вам вершить святую кару!
Берите бердыши! Кормите вашу смерть
с великим Карлом!
Я - гугенот. И, помнится, наш мир
почти погиб под вражьими мечами.
Что делать!? Человечество мельчает
при виде запекающейся крови.
Мы и не прятались. Но говорят, нашли
нас лишь пророки с ведьмами, а кроме -
гвардейцы папы.
Сколько было сплетен.
Я чудом выжил. Исходя на крик,
хотелось спеть им -
моим погибшим в августовский день.
Вернее в ночь. Но не желаю спорить
с самим собой.
Какой же была скорость
убийств в тот день? И не представить верно.
И как же так случилось, что средь дел
их бог не видел этого? Хоть ветром
несло все крики прямо в божьи уши!
Я помню лишь, в глазах у мёртвых дев
застывший ужас.
О, гугенотки! Вас-то всех за что?
Таких молоденьких, таких ещё прекрасных.
Неужто выполнение приказов
(хоть короля, хоть господа, хоть папы)
всегда беспрекословно?
Первый штурм
на набережной Сены ваши платья
небрежно окропил в кровавый.
Город
дымилась, словно бронзовый мундштук
слепого горца.
На черных шляпах белые кресты -
хоть выглядели знаком доброй воли,
но были лишь прикрытием.
Их войны
вернутся к ним потоком страшных скорбей.
Тогда им на простой вопрос: "С кем ты?" -
ответят, но - шуршаньем тысяч копей,
что принесут бесчисленные муки.
Нет, не простят их полностью седых
и наши внуки.
Варфоломей! Ты есть? Тебя-то кто
ввязал в такой позор?
Ну, неужели
из всех крестов, что вешают на шеи
простым католикам, лишь твой пришелся в пору?
Юнец, что оседлал кровавый трон,
не может, мол, простить нам нашу подлость,
кляня всех нас, и причисляя к сброду.
Мол, мы топтали первую из троп
переворота.
Варфоломей! Какой же ты святой,
коль Сена в первый вечер стала красной?
Какой, скажи на милость, смысл красть нам
у Франции свободу верить в чудо?
Нет, мы бросали милостыню той
свободе, что распарывает чувства
на половины прошлых дел и здешних.
Но нам сказали: "Францию не тронь!
Считай издержки!"
Что ж! Тридцать тысяч. Вычурная месть
и короля, и матери, и свиты.
Я помню, как лежал среди избитых,
и думал: что есть рай на самом деле?
Коль убивают здесь, то там нет мест.
И нет души ни в около, ни в теле.
Я умираю, но готов на оклик:
"Варфоломей, я верю, что ты есть!
Так, будь же, проклят!"
