Македонская центурия

"Вижу, что будет великое состязание над моей могилой".

А. Македонский

 

1.

 

 

Меня, по меньшей мере, с колыбели

готовили к войне.

Мечи и копья

точили только лучшие, о ком я

не вправе вспоминать без слёз.

Убиты

или отравлены.

О, боги, скольких бедных

вы обрекаете на муки.

Моя свита -

моё же тело. Значится, тем самым

вы отсекаете, в часы большой победы,

мою же плоть, но только вражьей саблей!?

 

 

Я помню первый бой на деревянных

мечах. Ладони сплошь в больших мозолях.

Наставник говорит мне: "Мой их с солью!" -

в пространном поле детский крик стократен! -

Мои наставники смеются. День их ярок.

Они беседуют о боли, о Сократе,

и обо мне, в чьём теле кровь Ахилла.

Я сдерживая слёзы, после - ярость,

кричу: "Ах, им-то..."

 

 

2.

 

 

Взойдя на трон, я бросил весь свой гнев

на тех противников, что так пускали слюни

на мой престол, что даже старец с лютней

не мог отвлечь их от греховных мыслей.

Я был свиреп, как уязвленный лев.

И жив войной. Я знал, что только мы с ней

способны совместить Восток и Запад.

Я в двадцать лет планировал взять в плен,

весь мир, со всех сторон, идя на запах.

 

 

И, помнится, что вскоре начал с Фив,

держа осаду, предлагая мирно

начать с переговоров.

Пусть, и мимо

всех наших войск летели вражьи стрелы.

Я думаю, что в общем-то другим

вернулся из тех мест в родные стены.

Вся Греция шепталась: "Значит, быть вам..."

Я представлял размах своей дуги

ведущей к битвам.

 

 

3.

 

 

О, Азия, неужто царь царей

был скуп в своём признании, что войско

насчитывает тысячи, и воздух

от их дыханий будет жарче пекла?

Нет, ты не верила. И будучи целей

вела войну, и хоронила персов,

не предвещая бед для их державы,

которую уж при моём седле,

с особым рвением, как призраки, держали

 

 

и смерть, и боги.

Дарий, будто червь

впал в бегство, лишь теряя свои силы.

Я чувствовал себя уже не сыном,

а преданным родителем ста тысяч.

Произошло слияние всех черт

в одном лице, в которое все тычут,

крича мне так: "Да здравствует, Великий!" -

уж лучше умереть в горячке, чем...

Чем слышать крики.

 

 

4.

 

 

... И Дарий умер. Не скажу, что мне

намного стало легче. Нет. Противник,

который был, сродни большой плотине,

ценнее, чем хромающий сторонник.

Теперь весь мир, не я учу войне,

а те, кого мои войска хоронят.

И я боюсь, что скоро в царстве павших,

не будет мест.

На городской стене

есть надпись: "Правь же!"

 

 

И скифы вскоре пали. И в горах,

я вёл простые войны, с тем запалом,

как вёл бы там последнюю.

За пару

военных лет, я научился думать.

Нет, правда, здраво думать, не гадать -

откуда, предвещая схватку дунет

смертельный ветер, скрыв нас, будто саван...

И там нашел её. О, как горда.

Роксана.

 

 

5.

 

 

Ах, Индия! В ней самый глупый миг

в карьере полководца и стратега.

Моя мечта - стать в этом мире тем, кто

впервые скажет Индии: "Я верю!" -

осталась просто мифом. Этот миф,

не больше, чем теперь труды Гомера.

И после, мне единственно осталось -

обозревать с балкона Новый мир,

скорбя о старом.

 

 

И вот я в Вавилоне.

Новый флот

пестрит средь возведенных мной каналов.

Не стоит ли задуматься о малом?

Об экспедициях и против Карфагена,

и против трёх племён.

Стреляя в лоб,

мне кажется, нет смысла метить в веру

иных народностей. Все боги как один и...

И значится, не так ничтожна плоть.

Как, впрочем, до сих пор мои седины,

 

 

что не видны мне лично. Но другой,

при ближнем рассмотрении заметит

мои седины - пусть же вырвет смерть их,

и растворит в кромешной тьме как блики...

Я завещаю, чувствуя всю боль

и скорый крах империи великих:

"В беспамятстве, в душевной нищите -

внести меня... Внести в последний бой,

хоть на щите..."