Русалка. Почти по Андерсену. Глава 8

8.

 

Митя жил двойной жизнью. Днём было всё по-прежнему: он бегал по заданиям, проглатывал обед, не замечая, что в тарелке, и продолжал в том же духе. И прежде он не сидел без дела, а тут совсем замотался. Приближался День Нептуна, грандиозный праздник: двадцать мероприятий с утра до вечера. И везде что-то буксовало. Не хватало реквизита, людей, не хватало времени... Митя и так-то не всякий день бывал на море, а теперь совсем забыл туда дорогу.

А оно было рядом: то мелькнет синей полосой между белыми корпусами, то проглянет за кипарисами, словно в другом измерении, недоступном ему. Иногда он чувствовал себя актером, снимающимся на фоне экрана с морскими пейзажами.

И всё-таки море у него было. Он встречался с ним по ночам, в заливчике у плоского камня. Это была его вторая, никому не известная жизнь, и там был совсем другой Митя. Он плавал в чёрной таинственной воде, любовался звёздами, смеялся смехом, которым не смеялся с детства. О чём они только не разговаривали с Асей: о мистических явлениях, о судьбе, о том, что будет после смерти…

Однажды они полночи всерьёз размышляли о том, какие души у животных и растений, и представляли их. Они даже поспорили немного, но согласились, что самые красивые души у растений, похожие на цветы.

По ночам рядом с Асей он был гораздо сильнее, умнее, чем днём. А главное — он был искренним. Его уже не смущала нагота Аси. Он теперь сам раздевался, как только приходил сюда, и так же, как одежду, отбрасывал необходимость кого-то из себя представлять. Он переставал быть студентом-отличником, будущим инженером-строителем, перспективным женихом, он становился просто самим собой. И оказалось, что где-то глубоко в нём лежат воспоминания о том, как отец читал ему «Детей капитана Гранта», а он, лёжа на его сильной руке, был в одно и то же время и Робертом Грантом, и Паганелем, и индейцем Талькавом... Как ему было тогда хорошо! Оказалось, что эти воспоминания никуда не делись, так и живут в нём, но запылились в дальних углах памяти, заваленные делами, проблемами, вопросами, из которых состоит жизнь. Теперь эти проблемы и вопросы казались ему до такой степени ненужными и неважными, что он удивлялся. Для чего ему непременно нужно было быть отличником? Почему мама мечтает, да он и сам как будто ещё недавно хотел стать большим начальником и зарабатывать много денег? Зачем?

Он вспомнил, что когда-то любил рисовать и часами срисовывал из книг понравившиеся картинки, добавляя от себя то, чего, по его мнению, им не хватало; дома где-то даже сохранился огромный красный альбом с его фантазиями... Никогда никому он не показывал своих стихов, которые вдруг сами полились из него в седьмом классе, а потом так же внезапно иссякли. Тогда ему было стыдно за эту «слабость». А теперь он был так рад, что вспомнил одно стихотворение:

 

Ушли на запад облака,

Ушли на запад, к океану.

Мне с ними не уйти, пока

Таким же облаком не стану.

 

А мне бескрайний океан

Так сверху хочется увидеть,

Чтобы понять, что есть обман

И что мне надо ненавидеть.

 

Почему он написал их? Что рвалось из него и протестовало против лжи взрослых до такой степени, что ему не хотелось жить? Куда потом пропало это острое желание, чтобы в жизни всё было чисто, ясно и правдиво? Вспомнил он и то, что хотел бы стереть из памяти навсегда и бесповоротно: разговор отца с матерью, подслушанный им, незадолго до того, как отец ушёл от них. Они думали, что он спит. Многого он тогда не понял, а потом просто не смел вспоминать эту страшную ночь, но оказывается она осталась в нём, он вовсе не забыл, а как бы боялся посмотреть в ту сторону. И вот теперь посмотрел глазами уже взрослого человека и ужаснулся поступку матери.

 

Оказалось, что в нём просто неисчерпаемые залежи любви. Это была другая любовь, не лагерная, о которой Евгений Борисович выражался кратко и энергично — словом из двух слогов. В этой другой любви главным было то, что можно выразить прекрасным словом — «доверие». Он понял, какое это счастье, когда всё, что в тебе есть, открыто, и не надо подбирать слова, думать, что и как сказать, не нужно ничего утаивать и приберегать на запас. Это доверие, это обоюдное желание отдать друг другу всё, что есть, и составляло сущность их любви с Асей.

Пользоваться друг другом — вот что такое были их отношения со Светкой. Любовь к Асе была полной противоположностью — ему хотелось не брать, а отдавать, и это было другое измерение любви. Со Светкой они порой позволяли себе то, чего он потом стыдился. С Асей не могло быть ничего стыдного и неприличного. А сознание, что и она желает того же: дать ему всё, что в её силах, — пронзало его таким наслаждением, о существовании, которого он раньше и не подозревал.

 

(продолжение следует)