Русалка. Почти по Андерсену. Глава 2
2.
Студенческий лагерь «Строитель» под Алуштой был легендой. Здесь время от времени проходили фестивали, которые ни за что не разрешили бы в Москве; здесь устраивались мероприятия, о которых очевидцы рассказывали не иначе, как вполголоса, со смущёнными улыбками; здесь давали концерты кумиры подвалов, отвергнутые официальной эстрадой; наконец, в молодости здесь дважды отдыхал Саша Градский... Порой о лагере рассказывали просто невероятные вещи. Чему верить, а чему нет, разобраться было непросто. Но ведь и о Трое мы знаем лишь по изустным рассказам не всегда правдивых людей — легенда есть легенда. Стоит заметить, однако: на пустом месте легенды не вырастают.
Не приходилось сомневаться в одном — «Строитель» представлял собой оазис любви. Или, лучше сказать, университет любовных отношений, главным и единственным предметом в котором была любовь. В лагерном распорядке она никак не упоминалась, но в этом решительно не было никакой необходимости: расписание и так соблюдалось неукоснительно: днём — теоретическая подготовка, осмысление пройденного, отдых, а после отбоя, ровно с 23.00 — практические занятия. (Отметим в скобках — как исстари повелось в системе высшего образования, и по этому предмету настоящая учеба начиналась только с наступлением ночи.)
Можно сказать, здесь проходила третья сессия — свои экзамены, свои отличники и двоечники и, конечно, «хвосты»… Но цели и задачи у всех были разные. Одни самоутверждались, другие избавлялись от лишних, по их мнению, комплексов; некоторые, постарше и поопытнее, учились с помощью любви решать весьма практические вопросы. Были и такие, которые просто делали то же, что делают все: в институте надо решать задачи по сопромату — решают, здесь наука интимного общения — они и здесь не отстают. Были и «эпикурейцы», для которых любовь была удовольствием в чистом виде. Эти просто блаженствовали: любовь здесь можно было получать, почти не прикладывая усилий.
И только тех, кто в слово «любовь» вкладывал поэтическо-романтический смысл, не было заметно вовсе. Именно здесь, под роскошным небом, на берегу тёплого лазурного моря романтика терпела безоговорочное поражение. Только и было слышно:
— Вадим снял Верку!
— Верка сделала Вадима!
— Ваня, ты сегодня с кем?
— Ещё не знаю.
— Блин, резина кончилась! Повешусь...
— Игорёк, будь другом, погуляй часок после танцев, постель нужна…
— Смеёшься?! Мне что, целый час целоваться?
— Верка, ну как Вадим?
— Вадим, ну как Верка?
Те немногие, которые не вписывались в эту наэлектризованную любовью атмосферу, чувствовали себя чуть ли не изгоями. Отношение к ним было насмешливо-презрительное — зачем было приезжать?
Долгожданная свобода от учёбы, от родителей, ласковое море, южные красоты, наконец, репутация лагеря — всё это действовало неотразимо. Предварённые рассказами «бывалых», новички задолго до приезда предвкушали эти две фантастические недели, приезжали — и кидались, как в омут…
Многие относились к этому с юмором и даже умилялись: «Ах, молодость, молодость…» На самом деле, то, что здесь происходило, было страшно. Лагерь, задуманный и построенный, как место здорового и культурного отдыха студентов, был горнилом. Многие мальчики после двух недель в «Строителе» словно перешагивали невидимую черту: у них оставались те же почти детские лица, в голосах ещё слышался мальчишеский звонкий треск, но исчезал свет в глазах и куда-то пропадало неуловимое очарование чистоты и свежести, свойственной только юным. Мальчики иначе смеялись, иначе шутили, по-другому относились к сокурсницам и к женщинам вообще. Мальчикам хотелось поскорее стать настоящими мужчинами, они так торопились повзрослеть, что даже не замечали, как попадали в западню, из которой был только один выход — цинизм. Его получали они взамен утраченной чистоты.
То же происходило и с девочками, но было, пожалуй, ещё глубже и ещё страшней. И так же необратимо.
Справедливости ради стоит сказать, что резко менялись только те, кто уже были внутренне готовы к этому. Но многие именно здесь начинали прибавлять к своему мировоззрению весьма существенные детали и легко, с пренебрежением отбрасывали то, что совсем недавно считали необходимым.
. . .
Митя перешёл черту еще в школе. Произошло это само собой, почти случайно, и мало изменило его. В отличие от многих ребят Митя не был озабочен своей мужской полноценностью. Учёба, например, была для него гораздо важнее. Во всяком случае, происшедшее не стало для него событием — это должно было с ним случиться, как со всяким, и случилось. Он был даже разочарован: немного стыдно, не лишено приятности, но и только… Потом, всё еще в школе, его ненадолго посетила влюблённость, завершившаяся тем же и развеявшаяся, как дым.
Уже в институте к его послужному списку добавилось ещё несколько эпизодов, один из который он предпочитал не вспоминать, и к тому времени, когда наконец появилась Светка, у него уже сформировалось твёрдое убеждение, что в отношениях между мужчиной и женщиной всё достаточно просто. Восторги и страдания, о которых пишут в романах, скорее всего, сильно преувеличены, да и вообще, удел немногих. Сам же он был рад, что не принадлежит к их числу. Опытность Светки, как бы установившей правила игры, сняла с него необходимость что-то искать и изобретать. Так что в свои неполные девятнадцать лет он был, с одной стороны, уже достаточно искушён, а с другой — почти не тронут и в каком-то смысле вполне целомудрен. Ажиотаж, царивший в лагере, его забавлял. Глядя на лихорадочные попытки в последние минуты перед отбоем найти себе партнёра и слушая восторженные, явно преувеличенные рассказы о ночных подвигах, он снисходительно улыбался. Ему казалось, что они со Светкой выше этого, у них-то всё ясно и улажено.
И вот теперь, в три часа ночи, лёжа в кровати и глядя в темноту, Митя ясно понимал, что ему это только казалось. Он мучительно пытался разобраться, что же произошло. Несмотря на поздний час, ни одного из трёх его соседей по коттеджу ещё не было, никто ему не мешал.
Он вспомнил, как в середине июля на 3-ю смену приехала Светка. Они не виделись полтора месяца и первую же ночь провели вместе, а уже на другой день он заметил на её лице новое выражение: взгляд стал длинным, убегающим, а в уголках губ затаилась улыбка, словно она постоянно ожидала чего-то приятного. Это делало её еще привлекательнее, ей бросали вслед многозначительные взгляды, и Мите это льстило.
Днём он Светку почти не видел, и чем она занимается до вечера, понятия не имел. Однажды ему показалось, что от неё пахнет сигаретами, но она объяснила, что курили девочки в её комнате. Это вполне могло быть правдой, девочки в лагере курили через одну. Стала чуть больше краситься, но он не придал этому особого значения. Ничего другого Митя припомнить не мог. Светка была, как всегда немногословна, ласкова и покладиста. Что же произошло?
Больше всего, конечно, страдало самолюбие. Митя не считал себя красавцем, но прекрасно знал, что в лагере найдется не одна девушка, которая ни в чём ему не откажет, дай он только понять, что свободен. У него было открытое лицо, широкие плечи, и если особого обаяния он не имел, то впечатление силы и надежности производил вполне.
Ему вспомнился эпизод, который произошёл в самом начале его пребывания в лагере, сразу после приезда. После торжественного открытия, концерта и вечера знакомств, далеко за полночь, в немногочисленной компании он оказался на берегу моря. Было темно и весело. Вначале обменивались впечатлениями о концерте, потом говорили об учёбе, шутили, состязались в остроумии. Помянули Феллини, Тарковского… Потом кто-то рассказал анекдот…
После этого всё изменилось, словно кто-то подал сигнал. Анекдоты стали рассказывать по очереди, и с каждым новым они становились все сомнительнее и сомнительнее. Когда осторожно прозвучало первое неприличное слово, девочки смущенно захихикали, но ни одна не ушла. После этого приличных анекдотов уже не было, пошла откровенная похабщина. Митя не верил своим ушам… Всего час назад все собравшиеся на берегу были сплошь приличные молодые люди, будущие инженеры. У них были умные лица, они читали книги, ходили в театры и музеи. Он вспомнил, как одна из девочек, с золотым ободком в чёрных блестящих волосах, на концерте играла на скрипке, она так и пришла на берег моря с футляром. Теперь и она тоже слушала анекдоты и смеялась. В темноте, не видя лиц друг друга, мальчики и девочки отбросили условности и перестали быть такими, какими их хотели видеть родители и преподаватели, какими они сами хотели казаться при других обстоятельствах, и превратились в грязных поросят. Наверное, им казалось что это весело и по-своему романтично. Наверное, они казались сами себе взрослыми и независимыми. Отчасти это была игра и бравада, но Митя чувствовал — они и в самом деле были готовы к тому мерзкому, что составляло суть анекдотов, они хотели этой мерзости, за ней сюда и пришли. И хотя он был старше и опытнее многих из них, его покоробило это коллективное стремление вываляться в грязи.
Все девочки курили. Мальчики уже совсем не смущались и говорили, не выбирая слов. Последний рубеж был преодолён, когда одна из девочек вызвалась рассказать анекдот и храбро произнесла отвратительное, грязное слово. Все одобрительно захохотали. Её не было видно в темноте, но Митя вспомнил: кажется, Оля, светленькая, пушистая, как котёнок, только что окончила первый курс. От кого она узнала этот пошлый анекдот? Когда первый раз вслух произнесла это отвратительное слово? Так не вязалось оно с её кукольной внешностью, так странно прозвучало, произнесенное тонким нежным голоском, что ему стало не по себе.
После этого дело стало приближаться к развязке. Все уже разбились по парам. Рядом с Митей сидела девица с пышной грудью и горячо дышала ему в щёку. Она громко смеялась и почти касалась его плечом. Митя решил, что не будет принимать участия в заключительной сцене. Вовсе не из-за Светки. Он не считал себя ни ханжой, ни романтиком, ему было просто противно. И еще — его поразило, как под покровом темноты люди вдруг открылись с тайной стороны, стали другими. Словно оборотни! Что-то страшное и… опасное было в этом. Он интуитивно почувствовал, что оставаться нельзя. У него появилось ощущение, что если он сейчас же не уйдет отсюда, потеряет что-то очень важное… Он не мог понять, что, но точно знал — оставаться нельзя!
Его соседка спросила хриплым шепотом:
— Может, познакомимся? — он спиной почувствовал её мягкую грудь. — Как тебя зовут?
Митя отодвинулся и пробормотал:
— Мне завтра рано вставать. Извини…
Потом деланно зевнул, поднялся и ушел. Но ещё долго его не покидало тягостное ощущение, что он в чём-то виноват…
Теперь он спрашивал себя, а как бы вела себя Светка, если бы оказалась с ним в такой компании? Смеялась бы, когда рассказывали анекдоты? Рассказывала бы сама? А если бы была одна, без него? И не мог ответить… Он пытался вспомнить, о чём они обычно разговаривали с ней наедине, но ничего не мог припомнить, кроме пустяков, о которых могут говорить даже незнакомые люди. А ведь они, что называется, любили друг друга… Какая же она, Светка на самом деле? А остальные?..
Митя вспомнил известную в общежитии красавицу Лёлечку, свою однокурсницу, которая на его глазах за год стала другим существом. На первом курсе, в сентябре — широко открытые глаза, румянец смущения от случайного взгляда, ожидание чуда и надежда — вот она, настоящая жизнь! Через год, в это же время — цепкий, испытывающий взгляд, обильная косметика и никакого ожидания — всё уже сбылось. А на стене лифта короткое резюме фломастером: «Лёлька — б….». Словно жизнь прожита, хотя прошло всего девять месяцев самостоятельного бытия в общежитии да две недели в «Строителе». Ему вдруг стало мучительно жаль Лёлечку. Он даже поёжился — это слишком напоминало смерть, но понял он это только теперь.
«А Светка? Разве она лучше? — подумал он. — А я?..»
Скрипнула дверь, вернулся Веня Векшин, высокий, худой, вечно взъерошенный парень. Он учился с Митей на одном курсе и считался его товарищем, впрочем, как и половины ребят на курсе.
— На месте уже? Не спишь? Страдаешь? — Веня сел на кровать. — Всё знаю... Сочувствую.
Он стал раздеваться и вдруг хохотнул:
— Ленка мне сегодня анекдот рассказала: «Приходит еврей домой, жена ему говорит: «Слушай, Абрам…»
— Слушай, Веня, — перебил его Митя, — в другой раз, хорошо? Мне не до смеха.
Веня проворчал:
— Ладно… Какие-то колючки на штанах… И чего нас в горы потянуло? Всё! Больше не экспериментирую: или пляж, или беседка…
Он бросил штаны на пол рядом с кроватью и в трусах подошёл к столу. Сел, расставив тощие волосатые ноги, скептически посмотрел на Митю, затем не спеша налил из графина воды, выпил одним духом и рухнул на постель:
— А-а-а, хорошо! Если б ещё завтра рано не вставать...
Митя молчал.
Веня приподнялся на локте:
— Слушай, Митрий, ты особо-то не переживай, плюнь! Время уходит… Галка Симонова сейчас свободна, точно знаю. Я сам хотел, да с Ленкой неожиданно получилось. Она, в принципе, тоже неплохой вариант, но Галка, конечно, лучше. Ты не тяни, дело верное. Она к тебе неровно дышит, точно знаю.
Митя молчал, но когда Векшин уже решил, что продолжения разговора не будет, вдруг спросил:
— Вень, а тебе всё равно: что с Ленкой, что с Галкой? По большому счету?
— А какая разница? Я же не жениться хочу. — Веня уже лежал под простынёй и чесал подмышку. — Конечно, хочется, чтоб покрасивее: ну, там грудь и всё такое… Но, честно тебе скажу: это не главное…
— А что главное?
— Чтоб проблем поменьше, а всего остального побольше. Ну, ладно, поспать надо хоть немного. Спокойной ночи…
Он засунул голову под подушку и через минуту уже храпел.
Митя лежал и думал: «Как у него всё просто! Не Ленка, так Галка, не Галка, так… Светка, чего уж там! — он скрипнул зубами. — … Может, так и надо? А что? Счастливый человек! Спит, как младенец… Но как же может быть все равно?! Галки, Светки… И так всю жизнь?»
Он сел на кровати: «Неужели и Светке было всё равно? У нас два года было всё хорошо, а она ушла… Любовь? Наверное… А что же тогда у неё было со мной? Разминка перед Робертом?»
Он представил Светку в объятьях Роберта и застонал: «Они сейчас, наверное, ещё вместе… А может, она уже вернулась: лежит и вспоминает Роберта, и сравнивает со мной…»
Митя схватился рукам за голову. Он всегда считал себя человеком уравновешенным и не слишком эмоциональным. Теперь выяснилось, что страсть его только лежала под спудом. Он чувствовал, как в нём зарождаются какие-то тёмные силы, смутные желания и предчувствия. Он уже не сомневался, что безумно любит Светку. Впервые в жизни он ревновал, ему хотелось отомстить, сделать ей больно, заставить так же страдать! И ещё было жаль себя прежнего. Он чувствовал, прежнего Мити уже не будет.
«Что же теперь делать? Как Веня, я не хочу, да и не смогу… А куда деваться по вечерам? — Он снова схватился за голову и заскрежетал зубами. — Уже завтра весь лагерь будет обсуждать… И утешители найдутся! А-а-а-а, черт! Хоть уезжай!»
На крыльце затопали. Митя торопливо лег, натянул простыню на голову и замер. Вернулись сразу двое. Пока раздевались и разбирали постель, шептались, едва сдерживая смех, видимо, делились впечатлениями. Потом не в силах больше сдерживаться, вышли из домика, и уже с улицы Митя услышал их возбужденные голоса, прерываемые время от времени взрывами хохота. От этих «Га-га-га!» и «Уа-ха-ха!» ему стало совсем тошно. Он, как Веня, засунул голову под подушку, закрыл глаза и приказал себе спать. Но сон пришел только под утро.
(продолжение следует)
