Красный день календаря
[Фрагмент рассказа]
Тут-то и грянуло седьмое ноября. Ничего особенного этот день не предполагал, кроме того, разве, что подъем был на час позже, вместо утреннего развода – торжественная линейка, а на обед к неувядающей перловке полагалась крохотная котлетка, подгорелая снаружи, сыроватая внутри.
После этого пробил Час сурка или дембельский отбой. Дневной сон, как говорил прапорщик Яшков, – кладовая витаминов. Вообще-то это называлось личным временем. И пока те, кому служить да служить, мучительно решали, чем это личное время забить, коронные деды, вроде меня, по праву предались сладости сна. Ибо известно: богатство это не то, что есть у тебя, а то, чего нет у соседа твоего.
Я стащил с ног сапоги, царственно, как горностаевую мантию, бросил на них портянки, разделся и возлёг на ложе. Койка у меня была верхняя. Вообще-то как дед я имел неоспоримое право на нижнюю, но в своё время презрел условности, ибо уже в то время не любил перемен.
Сумбурную дрёму прервало длинное покашливание. Я с неудовольствием приоткрыл глаз и увидел приятеля своего Сашу Сентюрина. Родом он был, кстати, из никому неизвестного в ту пору города Будённовска.
– Спишь?
– Ну.
– Вот прям, так хочешь спать?
– Ну.
Однако что-то в его словах настораживало. Сентюрин был не любитель праздных вопросов.
– Ну спи, – сказал Саша с подозрительной участливостью. – Спи родной. Я найду, с кем выпить.
Разговор перешёл в неожиданную плоскость. Ради этого стоило приоткрыть второе веко.
– Ты о чем? – спросил я, ожидая подробностей. Не то чтоб уж очень хотелось… За время службы у меня был всего один огневой контакт с алкоголем, связанный с самовольной отлучкою, и кончился он столь отвратно, что не хотелось вспоминать. Однако в связи с грядущим дембелем ситуация высвечивалась немного иначе.
– Вставай, чудо, – сказал Сентюрин и, не оборачиваясь двинулся к выходу, не сомневаясь ничуть, что я тотчас повинуюсь.
Слово «чудо» в конкретном контексте было обидным, впору и оскорбиться, я, однако ж, не оскорбился, авантюризм ситуации завораживал. Нарочито неохотно спрыгнул с койки, надел китель, потянулся за брюками.
– Да ладно, – Сентюрин победно ухмыльнулся, – чай не к Мавзолею идём. Пошли прямо так. Так смешнее.
Он в самом деле был одет необычно: китель нараспашку, сапоги, пилотка. Все остальное – набор нательного белья.
– Тюря, – возразил было я, – нас не поймут.
– А и не хрен кому понимать. В части ни одной собаки нет. Праздник же, народ ликует. Пойдём через каптёрку. Кого скребёт чужое горе?
Возразить было трудно. Мы, победно шаркая сапогами, прошествовали по коридору, каптёр, Гриша Мунтян, которому служить ещё , как медному пятаку, глянул на нас с завистливой опаской.
– Ефрейтор Мунтян! – сурово скомандовал Сентюрин. – Открыть кингстоны!
Дело в том, что у каптёрки была запасная дверь, через которую можно было выйти из казармы, минуя посторонние глаза, на вольный воздух. (Часть наша, отдельный артиллерийский дивизион, располагалась в заросшей чахлым лесочком низине близ городка Ютербог, в ныне несуществующем государстве Германская Демократическая Республика. Государство это остро нуждалось в защите, а значит, в нас с Сашей Сентюриным.) Дверь на волю была заколочена по приказу командира роты, но заколочена очень продуманно. Четыре внушительных гвоздя легко можно было нейтрализовать мановением пальца.
Гриша Мунтян страдальчески сморщился, но возражать не осмелился. «Послужи с моё, капрал!» – сказал ему в утешение Саша, и мы вышли наружу, не спеша прошли вдоль стены, шурша жухлою хвоей.
Казарма почти вплотную примыкала к зданию клуба. В нем через день показывали фильмы и устраивались ритуальные празднества. Трехсерийную кинокартину «Хождение по мукам», помнится, демонстрировали четыре раза. Её показали вместо долгожданной и многажды обещанной «Кавказской пленницы». Кто-то, видать, подшутил с киномехаником.
Пространство меж тыльной стеною клуба и колючей проволокой было местом практически недосягаемым для глаз. Саша с гусарским ухарством выставил на выщербленные ступени, ведущие в келью киномеханика, трёхсотграммовую бутылочку немецкой водки и два густо посоленных куска чёрного хлеба. «Где взял?» – восхищённо спросил я, ибо втайне подозревал, что Сентюрин выложит на пиршественный стол чудо отечественного парфюма одеколон «Тройной», как это уже случилось однажды. Я тогда от возлияния отказался, Саша обиженно выпил его один и страдал всю ночь несказанно.
Сентюрин промолчал и открутил крышечку. «Делаем в два приёма, – Айн-цвай!» Бутылочка оказалась у меня в руках. «Что, из горлышка?» – «Нет, сейчас рюмочки хрустальные достану из одного места. Пей, знай!»
Я суетливо выдохнул и приступил. Оторвавшись, я увидел, что выпил аккурат столько, сколько отмерил Сашкин большой палец. «Что мурыжишься? – загоготал Сентюрин, видя мою конвульсивную оторопь, – Не в ту дырку вошла сивушка? А ты закуси, пацан, и не бери в голову».
«Как такую камрады пьют?» – риторически спросил я, пока Сентюрин, ритмично двигая кадыком, вбирал в себя влагу.
«Камрады, чтоб ты знал, водяру вообще не пьют, – сипло отозвался он, гримасничая и тряся головой, – это они её для нас гонют».
Потом мы закурили. То были незабываемые сигареты второго сорта «Гуцульские», веточный корм. Они раскуривались с фейерверочным треском и издавали несовместимый с жизнью чад.
Наконец все было допито, алкоголь после некоторых метаний уютно свернулся тёплым, пушистым котёночком во глубине желудка. Потёк неторопливый разговор. Говорили о женщинах. Не стану пересказывать даже приблизительно, ибо все, исторгнутое из глубин души, хранится в памяти не как конкретная информация, а как совокупность эмоций.
Разговор уже угасал, уже стал пробирать холодок, уже забрезжили мысли, что пора возвращаться, когда произошло нечто фантастически неожиданное: дверь в будку киномеханика стала отворяться. Как-то медленно и нерешительно. Я с надеждой глянул на Сентюрина. Его водянисто-голубые глаза потрясенно округлились. «Уходим, понял? Тихо уходим», – произнёс он едва слышно.
Может быть, тем бы все и кончилось. Да угла рукой подать, а там, в спасительную заднюю дверь и – на заветную койку, знать не знаю, ведать не ведаю. Но через мгновение случилось и вовсе неслыханное. Из туманной мглы за дверью киномеханика материализовалась женщина. Она была в узких брюках и просторной темно-синей блузе. Наверное, лет тридцати. Смотрела на нас сквозь чуть затемнённые очки с весёлым любопытством.
«Гутен так, фройляйн», – сказал я ей и поклонился, с достоинством подтянув кальсоны.
«Дас ист битте аляндер-швандер, – прохрипел Сентюрин, осторожно пятясь назад и увлекая меня. – Ду бист мильпардон, но мы отваливаем».
Фройляйн не успел оценить глубокомысленной немецкой фразы. Потому что из-за ее спины на свет явился наш комбат, подполковник Шаталов. При всех регалиях, в парадном, цвета морской волны мундире. А за ним небольшая, невнятно лопочущая стайка каких-то штатских.
«Кистец», – едва различимо, прошептал Сентюрин по-русски, но я его услышал. Ибо это была истинная правда.
***
Кто-то из мудрецов сказал: ежели попал в смешное положение, смейся над собой, причём громче всех остальных. Видимо, наш комбат был с ним знаком, потому он именно так и поступил. Он раскатисто расхохотался и кивнул своим спутникам, приглашая, видимо, и их присоединиться. Те, смущённо переглянувшись, вежливо хихикнули. Комбат шагнул к нам, под ногами его паскудно звякнула пустая бутылка. Это развеселило его ещё больше.
«Бегом отсюда! Биомать! Доложить командиру роты. Быстро, наххх…! С-суки, вашу мать!» – говорил, он трясясь от смеха, пальцем вытирая слёзки.
Как мы уходили, я уже чётко не помню. Вернулись в казарму, тщательно, в линеечку заправили койки, оделись по форме.
Минут через десять все в роте уже знали. Даже салаги глядели на нас с брезгливым сочувствием. Замкомвзвода прапорщик Цюпко вызвал нас в ленинскую комнату.
«Смирр-на-аа!!! – заорал он так, что сам вздрогнул. – Стоишь, руки на яйцах держишь! Я тебе говорю!»
Я понял, что обращаются ко мне и по-уставному вытянулся.
Однако Цюпко уже израсходовал запас гнева.
«Вы стебанулись оба? Служить осталось два дня. Оставалось. Маскарад, понимаешь, устроили. Теперь мне по самые помидоры ввалят. И всем ввалят, мало не покажется. Рота месяц из караулов не вылезет. Мне сказали: разберись. А хрен тут разбираться. Послезавтра первую партию дембелей отправляют домой. Вы оба, между прочим, а первой партии были. А теперь… Вот вам и вся разборка. Батя мой говорил: дураков нельзя наказывать. Они сами себя за десятерых накажут. Пошли вон»
И мы пошли вон, дивясь мудрости Цюпко-отца.
