ГНОМ
[Фрагмент новеллы «Гном и Кассандра]
Шестьдесят третий автобус как назло долго не приходил. А потом тупо торчал, и урчал на остановке. Ну как будто сговорились все, ей богу!
Не, не, всё. Я — обыватель. Смиренный, безобидный. Пиастры, дублоны, Людовики, Бурбоны — на хрен! Сейчас мы эту мечту идиота спроворим на вокзал, номерок запишем. И тётушка Ивсталия нам всё проплатит. Куда денется. И добавит за молчание. И за урон И моральный, и матерьяльный.... Ой, да что ж вы как толкаетесь-то, а?! Неужто спокойно нельзя...
— Тётенька, я и не толкаюсь. Я вам говорю, говорю, да вы не слушаете...
Аля поворотилась и оторопела, увидев вновь того мальчика-гномика со двора. С ума сойти. Ага! И мой сурок со мною.
— Госспади! Ты-то откуда здесь?
— Я? — Мальчик вдруг улыбнулся широкой и какой-то ясной улыбкой. — Оттуда, откуда все. Так мой папа говорил.
— Папа говорил! Папы они скажут.
— Да нет. Мой папа не скажет. Он умер. В прошлом году еще.
— Н-да. Так ты с мамой живёшь?
— Нет. Мама давно умерла. Я в детдоме был. Но ушёл.
— Как это ушёл?
— Взял и ушёл. Я как-то давно папе сказал, что пацаны в классе меня тормозом дразнят. Он сказал: если кто назовет тормозом, бей по роже. Ну если не девочка. Просто разворачивайся и бей со всей дури. И ни о чем не думай, хуже не будет. А в детдоме меня преподаватель физкультуры тоже тормозом назвал. Я через "козла" не мог прыгнуть. Он и назвал. Ну а я — со всей дури... У него из носу кровь пошла. Он сказал, что меня убьёт. Я и ушёл. Потому что он в самом деле убить может У него даже глаза красные. И руки тоже. Как две моркови кормовые. А рожа такая, как будто её пожевали и выплюнули.
— Ужас. И где ты сейчас живешь?
— Да... по-всякому. Вот в подвале тоже. Ну откуда вы вылезли.
— Погоди, погоди. Ты не из девятой ли квартиры, бывшей?
— Ну да! А как вы знаете?
— Да... да так, случайно. Просто подумалось.
— Бывает. Значит, вы тоже тормоз.
— Вот ни фига себе! Это почему?
— Потому. Я ведь вообще-то в самом деле тормоз. Я сразу не схватываю. Зато потом вижу больше других. А они этого не понимают. Поэтому — тормоз. И ты тоже такая же.
— А, так мы уже на ты?
— Ну да. А ты против?
— Да ладно. Тебя звать-то как?
— Гера. А тебя как?
— Зови Алей тогда уж. Кстати. Гера. Ты вообще-то куда едешь-то?
— Я? А ты куда?
— Ты нахал. Ладно, я на вокзал еду. Дело у меня там. Понял?
— Ну вот. И я на вокзал. Дело у меня там.
— Голову не морочь. Какое такое дело?
— Просто... Мне показалось, что они вас заметили.
Так. А вот это уже не шутки. Совсем. Пацан такой: раз сказал, значит есть тема. А коли тема есть, значит жабры по течению!
— Так. А вот теперь, как там тебя, Гера, — я сойду. Да, я сойду... И изволь молчать!.. Вот и чудно. Ступай сейчас к себе. Дальше я одна. Вот и умница.
***
Опять повалил сырой, слезливый снежок, улица съежилась, у людей пропали лица, небо разбухло, как свернувшееся молоко. Легко сказать, улицу перейти. Зона отчуждения опять возникла, распёрлась, как купчиха, ощерилась, вот, мол, она, ежели кому надо!
Мигнула ядовитая прозелень светофора. Не угодно ль вперед!
И вот тут... Какой-то сильный боковой удар откинул её в сторону от дороги. Охнув, она завалилась на бок, упала ничком в сугроб, больно ударившись локтем обо что-то, кажется, об урну. Глухо звякнул чемоданчик в рюкзаке. "Всё, хана", — отчётливо и равнодушно произнёс внутренний голос...
Дальше было невообразимое — поросячий визг тормозов, какая-то смутная, сопящая давка вокруг, охи, ругань. Потом кто-то истошно заголосил: "Уби-и-ли! Уб-и-ли!" — Кого убили-то, господи? Не меня ль?" — "Да нет, не вас. Мальчика, мальчика убили!..."
Какого такого мальчика еще...А!?
Аля вскинулась, поднялась на колени, тряся головой и сбрасывая с лица ошмётки полуснежной слизи. Галдящий народ роился чуть в стороне, вокруг чего-то недвижного, распластанного на сугробе. Аля, почуяв недоброе вскочила на ноги, остервенело мыча, растолкала людей и присела на корточки.
— Эй!.. Ну как там тебя, господи! Что там у тебя? А?! Ну что ты молчишь, тормоз проклятый?
— Сама ты тормоз, — лежащий поднял голову, — И звать меня Гера? Забыла что ли?
— Идиот!!! — заорала Аля с такой надрывной, плаксивой истошностью, что ужаснулась сама. — Ты тут шутки со мной шутишь, да?!
— Ничего себе шутки, женщина! — сказала стоящая позади дама, негодующим басом. — Мальчишку машина сбила, она про шутки. Какая машина?! Серая такая. Шырк на тротуар! Мальчишка упал. Машина остановилося, мужик оттудова выскочил. Я-то думала, помочь хочет, а он хвать рюкзачок-то его, в кабину закинул и — ходу. На рюкзачок позарились! А говорите, шутки! Шутница, бля. Вы вообще-то кто будете? Мне ваша внешность не нравится. Документы есть у вас? А мальчишке надо Скорую. Я сейчас позвоню...
— Ой, не надо Скорую! — Герка, кривясь от боли сел, надвинул на брови слетевшую гномовскую шапочку. — Зачем скорую. Вон Алька здесь же. Да?!
— Ну да, — неуверенно кивнула Аля. — Мы сами как-нибудь. Он шажок, я прыжок. И придем на торжок. Так ведь?
— А вы вообще-то, женщина, кто ему будете? Мать что ли? — Слово "мать" она произнесла, заметно клацнув зубами.
— Вам-то, гражданка какая печаль? — спросила она с суровостью кладовщицы. — Сестра я ему. Ясно? И вообще, нечего тут гужеваться.
Она нагнулась над ним и приподняла за плечи. "Чего Скорую-то не хочешь, — мало ли что там, вдруг перелом какой, а?" — "Нету там перелома. Я ж знаю. А они меня потом, из Скорой, в детдом отправят. Мне это надо?". — "Ладно. Тогда пошли что ли на вокзал?
— На вокзал нельзя никак. Они мой рюкзачок вместо твоего взяли. Они похожие. Запросто могут вернуться. Те, кто тебя сбить хотел.
— Так меня что, сбили что ли!
— Не ори, люди оборачиваются. Тебя не сбили. Но хотели. Это я тебя в сугроб толкнул. А потом машину занесло, меня просто задом задело. Сейчас пошли в магазин. Они запросто вернуться могут.
— А в магазин-то почему?
— А там незаметнее...
***
Где проще всего затеряться? Ясно, что в продуктовом магазине. Даже в самом захудалом магазинчике затеряться проще, чем на битком набитом стадионе. Потому что в магазине все одинаковы. Особенно женщины
А очередь — это вообще, как совокупная шапка невидимка. Встал — хоп! и нету тебя.
Герка впихнул меня в очередь, и я сразу растворилась среди подобных себе. Даже как будто уютнее стало. Правда, приглядевшись, обнаружила, что вокруг меня как-то всё больше мужики. Я не успела это осмыслить, как очутилась возле прилавка.
"Н-ну? — глаза продавщицы были похожи на пару солдатских пуговиц. — Да говори ж ты, людей не задерживай? Сколько, сто? Сто пятьдесят? Двести?"
"А... двести — это сколько?"
"Это стакан, считай, — сипловатым, простуженным голосом ответил мужик сзади. — бери не промахнешься".
"Давайте двести" — кивнула я, решив не заморочиваться.
"Закуску брать будешь?" — поинтересовалась продавщица, наливая мне нечто в пластиковый стакан.
"Так это что у вас, водка что ли?" — пожалуй, я выглядела глупейшим образом, потому как лицо продавщицы исказилось улыбкой.
"Нет, бля, боржоми! Бери уже! Закуски — только карамель "Слива". Возьмешь? Возьмешь. Отваливай. Вам, мужчина сколько?.."
Совершенно одуревшая. я, с полным стаканом и карамелькой послушно отошла от стойки.
"Ты сдурел, да? — меня просто таки распирало от негодования. — Ты куда меня привел?"
"Куда, куда! В магазин. Чтоб со следу сбить".
"Со следу сбить! Может хватит уже паранойи?"
"Какая паранойя!? Ты что, не поняла, что тебя убить хотели? Они ведь наверняка проверят, что в рюкзачке. И когда увидят, что пустышка, лажуха, как папа говорил, вернутся. За настоящим. Поняла?"
"Поняла. Только ведь у меня ведь тоже — лажуха. М-да. Ты, кстати не знал такую — Ивсталию Аристарховну?"
"Это которая у нас на втором этаже раньше жила? Знаю. Она злая какая-то. Папа сказал про неё так: недобрым людям лучше вообще никого не любить. Потому что любви у них внутри мало, и она у них вся собирается в одной точке, до капельки. Как ртуть. А остальное они ненавидят, иначе никак. Потому что любви-то мало. У неё сын. Дядя Влад. Он стихи писал и нигде не работал, лежал дома и курил. Весь лохматый, бородатый, в толстом свитере. Как полярник. Хотя выходил из дома только за сигаретами и за пивом. Он сейчас уехал куда-то из России. Она его любила, как сумасшедшая. А он на неё кричал. Дурой обзывал, мразью совковой, даже матерно как-то . И все всё слышали. Потому что очень громко кричал, ногами топал. А она знала, что все слышат, поэтому всех и ненавидела. Папа её прозвал "Судорога"... Аль, ты уж или выпей и пойдём. А? ".
"Выпей! Ишь какой! А если я не хочу? Сыскался весь такой. Взялся на мою голову. Гном.".
"Так и не пей. Пошли тогда".
"Погоди-ка. Стресс, говоришь снять? А — пожалуй!"
"Что, выпьешь? А умеешь?"
"Ты и водку меня будешь учить пить?"
"Ну да. Папа так говорил: сначала слабо выдохнуть, потом выпить, потом уже сильно выдохнуть. Вот так: шшш-ша! И сразу закусить".
"Это папа тебя так учил? Нормально".
"Не, не меня. Маму. На своем юбилее. Ну так давай. Поняла, как надо?"
Я кивнула, выдохнула, примерилась и вбросила вовнутрь содержимое стакана. Вышло скверно: залила себе подбородок, водка почему то не сразу пошла вовнутрь, а собралась во рту сгустком, как вода в невесомости. Что-то там как будто заклинило. Как судорога. Наконец она все же просочилась в утробу и уже стало можно дышать. "Шшш-ша! — громко выдохнула я, да так сипло и мужественно, что мужики за столиками вновь заоборачивались с любопытством и даже, как будто, нервно. Водка ещё некоторое время бултыхалась во мне инородным, едучим телом, наконец рассосалась, и тогда пришел удушающий нутряной жар. Уфф, пора идти. Так, сейчас. Надо это сформулировать. Ага, сформулировать. Когда язык уже, как ливерная колбаса, а в глазах — сиреневый туман. Кондуктор, не спешит, кондуктор понимает... Йо-хо-хо, и бутылка рома... "
"Нам пора!"
Получилось скверно. Сплошные согласные, гласные не проговариваются. А жить надо. Вот гласные не проговариваются, а жить — надо. Если глаза не закрывать, мир остаётся неподвижным. А закроешь, — превращается в волчок, пегий, мишурный и тошнотный. Не беда, главное — быть понятой. Э, как вас там! Нам, пожалуйста, бутылочку Куантро. Да поскорее уже! И десерт..."
"Аль, пошли уже. Да?"
"Пошли. Да, а ты... ты почему — Гера? А? Ишь какой. У тебя полное имя какое? Герасим? Восемь на семь. Нет? Геростратос? Герберт? Герман! Уж полночь близится, как говорится. Правильно! Не пей вина, Гертруда! А ля гер ком селяви... Стоп! Я сама, партайгеноссе..."
Дальнейшие перемещения были плавны и неторопливы, как толчки в невесомости: от стенке к стенке и далее к выходу по диагоналям. Как морской конёк во мраке грота.
Ухх, мы, кажется набрались изрядно... Тем лучше! Эй, Герасим! Ты где? Ты со мной? Молодец. А пошли-ка сейчас к Ивсталии Арбалетовне? Придем и скажем, эй, Судорога! Сколопендра Арчибальдовна! И где ж твои пиастры? А?!!.. Всё, молчу. Гер, у тебя в сумке-то что было. Шмотки?
"Ну да. ещё шахматы. Папины. Всё, что осталось от него".
"Здрасьте-мордасте! Так они твою коробку за мою приняли? — мне вдруг стало нестерпимо смешно. — Пипец! Приедут откроют, а там заместо дублонов пешки, кони да слоны. Ой, ладно, не переживай себе. Купим мы тебе шахматы. А ты, что и в шахматы можешь. "...
"Могу. Меня папа научил. Я даже гроссмейстера одного уделал. Не веришь? Ну вот никто не верит. Был такой гроссмейстер Ласло Киш. Из Венгрии. Приехал из города Кечкемет. Прикинь? Ну вроде как мастер-класс. Знаешь, что такое мастер-класс? Эй, не спи!
"Я и не сплю. Просто глаза закрыла. Что, нельзя?! Мастер-класс? Зна-аю, всем бы так знать, как я знаю... Ну и что твой гроссмейстер?"
"А нормально. Он приехал про шахматы поговорить и дать сеанс одновременной игры. Телевидение приехало. Ну я его и уделал. Он вообще, Аль, фигово играет, если честно. Фуфло он, а не гроссмейстер. Я его и уделал на восьмом ходу. Все тогда смеялись. Кроме директора школы. Они ж видели, что мастер сильно огорчился. И тогда директор взял и предложил нам вживую сыграть. Думал: сейчас он меня сделает, как бройлерную цыпу, и всё будет в норме. А он меня — не сделал. Вообще-то, можно даже сказать я его сделал. Не веришь?! Эй, не спи, говорю!.. В общем, когда стало ясно, что дела у венгра плохи, директор мне на ухо шепнул: предлагай ничью. Я и предложил, а куда деваться. А он согласился. А куда бы ему деваться. У-у, ну ты спишь совсем...»
