Мороз по коже

Хочется резать воздух.

 

Хочется перекатывать на языке, хочется в пальцах мять грубых, несгибаемых, несовершенных.

 

Я поднимаю голову и нахожу лишь такого же чудака - тоже смотрит, всматривается, сканирует и не видит. Не ощущает. Прошивает тонким острым взглядом, как нитками - накрепко, неразрывно, но ничего не понимает.

 

Я поднимаю голову, надо мной её поднимают тоже, неясно где пол, а где потолок, где земля или где небо. Мы утыкаемся друг в друга и сурово сдвигаем брови.

 

Когда он хмурится, мне хочется вставить ему сигарету в зубы - просто он очень похож на маньяка, на убийцу, дикого и жестоко настолько, что никого, кроме себя и не трогает, да Смерть баюкает на руках, словно ребенка трепетного и слизывает с губ кислый, разъедающий до органов, до костей и глубже, гораздо глубже, яд.

 

Он очень похож на такого и почему-то мне становится безумно смешно.

 

Я думаю, что на наших плечах - звёзды и прохладные молочные полосы, когда подмечаю из-за стеклопакета веснушки белые, открытые, безоружные. Мне сложно и грустно ночью - как будто оголяется Всесильное робкое небо для тебя одного, доверяет необратимо, смертельно, безжалостно, подставляет грудь и живот: можешь ударить, если захочешь.

 

И остается Всесильным, потому что ты не ударишь. И контролирует даже когда отдает своё тело и свою жизнь. Контролирует так жёстко и непоколебимо, как никогда не получится с помощью цепей или страха.

 

Доверяет пробирающе, продирающе-сильно, до бессознательности, до глупости, до самой великой мудрости, что только способен выдержать человек.

 

Знает одну элементарную, но заваленную, сдавленную тайнами и печатями вещь: не умрет.

 

— Я убью тебя.

 

Да.

 

— Я тебя уничтожу.

 

Уничтожай.

 

И первым кидается под удар.

 

Так, чтобы у тебя осталось два варианта: ударить с наименьшим вредом или придумать достойный предлог для того, чтоб прервать атаку.

 

Он уже очень близко, и ты сохраняешь жизнь, как сохраняют обычно дорогие элитные вина в погребах: прочно, зафиксировано, на века.

 

Он улыбается и знает тебя насквозь.

 

Ты его знаешь тоже, но абсолютно не умеешь этим пользоваться.

 

Под кожей - тяжелые бугристые комки нервов, натягивают, прожигают, протыкают тебя и пронизывают. Получается и защита, и разрушение.

 

И всё бы ничего, но в зеркале изничтоженный мягкотелый мальчишка, гнущий глазами хребты и таскающий солнце в карманах.

 

И от сердца его, этого мясного мешка, тянется густое, плотное, крепкое, как кости, как убеждения, как сцепленные над пропастью во спасение руки. Тянется и дрожит, щерится, окликает, ласкается, и звенит при малейшем движении, и от ножа становится только прочней.

 

Тянется то ли проклятие, то ли связь и не дает спать: бьет по щекам раскаленным пожирающим светом, словно бы ток, раздвигает насильно веки и сидит в зрачках обезоруживая, ослепляя.

 

Комки под кожей греются и прорастают теплыми почками - пульсирующими, упрямыми, чистыми.

 

Сам ты - обгораешь.

 

Он видит цветы на твоих запястьях и без тени смущения показывает свои - ядрено-яркие, кислотные, с толстыми сочащимися ножками, с плотными матовыми лепестками.

 

Твои - острые, рваные, тонкие, точные осматривает бесцеремонно, но бережно, как собственные.

 

Сходитесь уже на том, что оба дефектны.

 

Связующая нить из груди скручивается в невообразимые узлы, так, чтоб не разорвать, не распустить, зубами не перегрызть, и паразитирует, перекрывая сердцебиение.

 

У него ты замечаешь такую же и улыбаешься отчего-то.

 

В один организм вы скрепляетесь спустя несколько лет - мгновенно и до щелчка, словно для того лишь и были созданы.

 

Цветы на ваших запястьях сплетаются и образуют единое целое - вы прячете их под рукавами, когда понимаете - слишком рискованно, слишком интимно, слишком красиво, на недоступном уровне. Не сохраните - вырежут ночью и без боя не доверят никакому музею.

 

Вы смотрите друг на друга и, наконец, начинаете видеть.

 

Пол и потолок медленно сползают на места.

 

Он горит, плавит, испепеляет, и у тебя не трясутся колени, но подгибаются, и руки деревенеют, и гниет ваш общий цветок - ты выдираешь его с мясом, с хрустом, через сосуды и нервные окончания, крича так, как никогда бы не закричал даже распятый, расхристанный, вывернутый с мышцами наизнанку.

 

Впрочем, ты перед ним распят.

 

Он перед тобой - тоже, но ты все еще не умеешь это использовать.

 

Ты истекаешь кровью, растекаешься, расплываешься ею, ты сейчас - узы и кровь и все, что есть в тебе ранено, покорежено, вскрыто.

 

Ты оставляешь ему корень, сердцевину, источник, себя оставляешь также и уходишь зализывать раны.

 

Ты оставляешь его выбеленным от жара, а он возвращается и выхаживает тебя, согревает.

 

Цветы под его ладонями растут за вас обоих.

 

Ты щуришься, но понимаешь - растут. Тянутся не к лучам, но к нему.

 

Многострадальная нить - символом связи - день за днем обрастает всё большим количеством рубцов. Ты её дергаешь, выкорчевываешь.

 

Она разбухает в тебе, как злокачественная опухоль и звенит.

 

Ты обещаешь избавиться от неё.

 

На том конце обещают сберечь.

 

Вы прижимаетесь спинами к скалам и каменной крошке.

 

Сердцами, душами, связью - друг к другу.

 

Из ничтожных ошметков, что служили руками, струятся, бьют речным ледяным потоком, завораживают, укрепляют... цветы.

 

И скрещиваются, становясь неразрывны.

 

Пол и потолок снова беснуются, ты держишь голову прямо, ты не смотришь, не кидаешь ни единого взгляда.

 

Опухоль у тебя в груди разрастается до размеров тела.

 

Ты ощущаешь.

 

Он смеется.

 

И ощущает тоже.

 

Ваши цветы, пожалуй, самое невероятное из всего, что только мог сотворить род людской.

 

Вы молчите и знаете - ты знаешь, знаешь так, точно знание это заложено в тебе от рождения -

 

они уже никогда не завянут.