Чоло
[Фрагмент повести «Гравёр»]
Уже смеркалось, когда в дверь раздался осторожный стук. Такой, будто стучали подушечками пальцев. Гравёр оттянул штору и глянул в окошечко, на пороге, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоял мальчишка посыльный.
— Тут вам… посылка, — он глядел как-то странно: неподвижно, будто спал на ходу. Передать велели. Ну вот я и…
— Ну и где она? – спросил Гравёр, отворив дверь, вернее хотел спросить, ибо произошло нечто странное: мальчишка вдруг пропал, вместо него возникло что-то темно-серое, он не успел ничего сделать, потому что тяжкий, ослепляющий удар в переносье отбросил его назад, затем второй удар чем-то невыносимо тяжёлым поверг его на пол и лишил чувств. «Поди прочь, дальше я сам», — уловил он уголком угасающего сознания.
***
Когда Гравёр пришёл в себя, он обнаружил, что привязан локтями к ножке стола, что веки у него склеились от запёкшейся крови, что по комнате, насвистывая, бродит человек в серой куртке до колен и нахлобученной на самые брови шляпе. Он попробовал шевельнуться, человек тотчас оборотился к нему.
— А, ты не сдох. Оно и лучше. Есть о чем потолковать, господин Гравёр.
Голос, шепелявый и по-бабьи высокий, показался ему невыносимо знакомым.
— Ты меня слышишь? В общем, так. Солидный человек попросил меня спалить твой дом вместе со всеми жильцами. Так бывает иногда. Но в доме кроме тебя и полудохлой псины никого нет. Ни старухи, ни выблядка. А, собственно, он-то и был нужен. Не от того папаши родился, вот в чем его беда. И твоя тоже. Но есть ещё одно дело. О котором никто, кроме тебя и меня не знает. Мне нужен нож.
— Какой именно нож? — Гравёр говорил, с трудом ворочая разбитыми губами. — У меня их много.
— Не придуривайся, уродец. Тот самый кинжал рыжего Уго, которого ты прикончил.
Гравёр меж тем все пытался вспомнить, где он слышал этот голос и видел это лицо. Рыжее, конопатое, безбровое. Толстая верхняя губа карнизом нависала над подбородком.
— Запомни, Чоло живых не оставляет. Нету резона живых оставлять, одни хлопоты потом. Но тебя оставлю. Дом спалю, не взыщи, а тебе оставлю вот этот ножичек. Сможешь освободиться — твоё счастье, не сможешь, — не моя печаль. Но мне нужен кинжал Уго Стерна. Ты его пришил, а меня за него хотели вздёрнуть. Неплохо, правда? Ты – свободный, уважаемый человек, а я прятался от всех, как крыса в выгребных ямах. Но я тебя прощу, как Господь заповедовал. Дам шанс выжить. Ежели ты скажешь, где он, этот чёртов кинжал. Ну!
Гравёр наконец узнал его.
— Так это ты, Макрель! Ты говори внятнее, я что-то не пойму, — Гравёр издевательски рассмеялся. — Кстати, ты шепелявишь с тех самых пор, как я разбил тебе твой гнилой рот?
Хлесткий, цепкий удар (он успел заметить кастет) едва вновь не лишил его сознания.
— Узнал, уродец? Ну так чудно. Так продолжим.
— С чего ты решил, что это я его прикончил? — Гравёр, кривясь, выплюнул окровавленный зуб. — С чего ты решил, что его вообще пришили?
— Да мне плевать, кто его прикончил! Я и сам хотел его тогда, да не вышло. Но я обшарил весь его дом, а ножика не нашел. Говорил по душам с его вдовушкой. Знать не знает ни о каком кинжале. Уж я бы выведал.
— Что ты с ней сделал, мразь поганая?!
— Зря грубишь, Гравёр. У меня может лопнуть терпение. Что я с ней сделал? Да то же, что со всеми. Чоло живых не оставляет. Говорю же – хлопот потом с ними, живыми, не оберёшься.
— Это ты убил Барта?
— Этого кого? Того красномордого? Я, кто ж еще. И все по той же причине. Ну нужен мне позарез этот твой кинжал! Слыхал я про него кое-что. Ну и завёлся. Сошёлся с этим, Бартом. Он пообещал разузнать. Я ему заплатил. А потом мне показалось, будто он темнит. Ну рожа у него такая. Я с ним поговорил плотно. Потом понял, что не знает он ни черта, однако пришлось с ним заканчивать. Не оставлять же его одного связанным, люди не поймут
Залез в его дом, и там его нету. И бабы его, как назло не было.
Да, кстати. ещё меня чертовски интересует твоя штучка, которой ты пишешь на алмазе. Добрые люди готовы выложить за неё кучу бабла. Говори-ка скорее, урод, пока я не запалил паяльную лампу.
— Какой смысл мне говорить? — Гравёр криво усмехнулся. — Я слышал, Чоло свидетелей не оставляет.
— Может, и не оставляет, сморчок. Но только ведь и смерть бывает разной. Бывает лёгкая. А бывает — не очень. И потом ведь смерть всего не заканчивает. Ежели мы с тобой не договоримся, я найду эту чёртову образину, жену Барта, и выну из неё матку. А выблядка…
— Смерть бывает одна, Макрель, и ты, сучья слизь, скоро в этом удостоверишься.
— Ого! Ты мне как будто бы угрожаешь? Зря. Я своего все равно добьюсь.
Макрель подбросил на ладони кастет, подошел ближе, чтобы вновь ударить, и тогда Гравёр, страшно закричав, подбросил все свое выгнувшееся в дугу тело вверх и ударил его обеими ногами в низ живота. Тот, по-утиному крякнув отлетел к двери и, ударившись о косяк затылком, обмяк, стал сползать на пол. Дверь от удара распахнулась настежь. Гравёр рванулся к нему, увлекая за собой тяжелый дубовый стол, но Макрель успел откатиться в сторону. Он перевалился на четвереньки все так же кряхтя и одурело тряся головой. Рука его полезла за пояс. Он наконец непослушными пальцами, боязливо косясь на Гравёра, вытащил складной испанский нож-наваху. Начал было что-то говорить, но удивленно замер, услышав смех. Спокойный и даже беззаботный.
— Эй, уродец куда это так уставился. Что ты там увидел?
— Смерть, Чоло! Вот что я увидел. Ты хотел её видеть? Она позади тебя!
И в этот момент в отрытую дверь буквально влетел огромный, яростно урчащий, клубок, который всей осатаневшей от ненависти массой накрыл пронзительно закричавшего Чоло….
***
Лишь через час Гравёр сумел освободиться. Он чудом, зубами открыл наваху, кровавя ладони, перерезал веревку.
Человек и собака — оба были мертвы.
Возможно, Каппа прожила б ещё две-три недели. Возможно, даже полгода. Бог весть. Но в тот отчаянный, бешеный прыжок, в те несколько стиснутых до предела мгновений, она без колебаний вложила все те тягучие дни и недели угасания.
А Макрель — он испустил дух ещё до того, на его шее сомкнулись беззубые челюсти Каппы. От парализующего, животного ужаса.
Вечером Гравёр, плача навзрыд и бессмысленно ругаясь, долбил киркой мёрзлую каменистую землю.
Потом он, присев на корточки, гладил перепачканной кровью ладонью оледеневшие комья глины и молился Богу, сбивчиво, горячо и коряво, тому, своему, единственному Богу, которого понимал, и который единственно понимал его, слёзно прося принять достойно чистую, неприкаянную душу Каппы.
