Охо-хо-о-нюшки!!!

Уже девять лет, как нет в живых моей мамы. А мне кажется, что она и не умирала, так чувствую её незримое присутствие, её поддержку. Так в небе гаснет звезда, а свет её всё идёт и идёт к Земле много тысяч лет. Свет маминой души сопровождает меня. Иногда что-нибудь скажу дочке, а в голосе своём услышу мамины нотки. Или засмеюсь, как она, или покачаю головой и выдохну: "Ах, мамочка моя милая!" - совсем как мама когда-то вздыхала о бабушке.

Мама моя - Клавдия Матвеевна, в детстве Глашка, очень любила свою маму - Федосию Алексеевну. Может, потому её воспоминания о детстве были так интересны и ярки. То расскажет, как с конька сарая свалилась прямо в открытый колодец, то как под рождество носилась с мальчишками по деревне с выдолбленной тыквой на палке, то как дала обидчику подруги в челюсть с размаху, а то как 150 километров до районного центра протопала пешком в изодранных лаптях, когда в 1943 потеряла хлебные карточки. И всё время рассказ о том, как прореагировала на это наша бабушка. Одна из маминых историй о детстве особенно ярко запечатлелась в памяти.

Маме тогда было 8 лет, и болело у неё ухо. Гнойный отит был у неё хроническим - стоит только выбежать без шапки в холодную ветреную погоду - и вот тебе. Мать Глашке часто говаривала: "Весна обманчива", но стоило только первым проталинкам на пригорках появиться, как о шапке сразу забывалось. И неспроста - ведь шапки у Клавы и не было никогда: вместо шапки - огромный и толстый мамин платок из собачьей шерсти. В платке жарко, без платка прохладно, но не холодно. Бабушкино лечение отита помню и я: кипячёное растительное масло на ватку - и в больное ухо. Привяжешь к уху платок, чтобы ватка не вывалилась, и спишь. Глядишь, а за ночь опухоль спала, гнойник прорвало. Что уж тут срабатывало: бабушкино лечение или эффект плацебо - сказать трудно. А в 30-е годы ватка с постным маслом была единственным доступным средством в глухой деревне Костромской области. Вот так на ночь замотали ноющей Глашке ухо, а за ночь гнойник не прорвало. Он набух, ухо стало просто огромным и страшно болело. В ушной раковине появился огромный гнойный прыщик. "Всё. Это край, - решила бабушка, - надо Кланю к фельдшеру вести". Именно: не везти, а вести, потому что из транспорта, кроме тракторов колхозных да нервной кривой кобылы местного пастуха, ничего не было.

По дороге до фельдшерского пункта в Вохме было 8 километров. Но вот если идти огородами ( то есть прямо через деревни, не обходя дома и огороды, а напрямик через заборы) - тогда километра три можно было срезать. Бабушка так и сделала. От температуры развела клюквенный морс, напоила дочь этой кислятиной ( я своих тоже иногда так лечу, кстати) и пошли они огородами в Вохму. Заборов в нашем понимании тогда не было. Были плетни - столбы стояли метрах в 2-х друг от друга, а к ним крепились жерди. У кого не было гвоздей, жерди привязывали лыком или лозой. Надо было влезать на плетень и прыгать с него в огород, потом снова влезать и прыгать уже из огорода. Наконец, добрались до Вохмы. А вот и фельдшерский пункт. "Ну вот, дочушка, сейчас тебе проколют эту страсть, домой будет идти уже легче", - утешала мать Клашку. Но когда они подошли к двери "лазарета", то на ней висел замок, над которым красовался плакат с надписью: "Уехал в Ойху принимать роды, буду завтра".

Больше всего не любила Клава, когда мама расстраивается, поэтому даже виду не подала, что ей ужасно больно и обидно - шла, терпела боль, а фельдшера нет. И остановиться негде, да и младшая сестрёнка дома ждёт. Придётся тащиться назад с больным ухом, прыгать через плетни, сдерживать слёзы от боли. Увидев, как мать смахнула слезу, Клава сказала: "Мама, да ты не волнуйся, у меня уже меньше болит. Ну, правда."

Съев прихваченные из дома варёные картофелины и лепёшки, пошли они обратно, "солнцем палимы", в прямом смысле этих слов. Солнышко грело не на шутку, мама даже разрешила Клаве снять собачий платок и надеть простой ситцевый. Снова прыгали через плетни, подлазили под жерди, где возможно было не прыгать. У Клавы уже еле ноги передвигались от усталости. Становилось жарко, ухо болело всё сильнее. И вдруг произошло избавление. При прыжке Клавы с жерди, жердь оторвалась от столбика и, как-то странно повернувшись по направлению движения девочки, больно ударила её по больному уху. "Клашка! Доченька, бедная моя", - запричитала мать. Клашка же, чтобы не напугать маму, снова сдержала слёзы: "Нет, мама, ты не волнуйся, мне уже не больно." Они сели на пригорке, размотали платок, сняли бинт с уха. Гнойник не выдержал удара и лопнул. Ухо было всё в крови вперемешку с гноем. Федосья Алексеевна сходила к ручью, намочила кончик косынки, вытерла гной. Сняла свой платок, надела дочери. Клава вдруг почувствовала облегчение - ухо и правда переставало болеть, в голове уже не стучало словно молотком по вискам. "Мама, мама, у меня ПРАВДА проходит. ты не расстраивайся, что мы не были у врача!" Какое-то время они шли молча. Потом Клава услышала какие-то странные всхлипывания со стороны матери. Та держалась одной рукой за живот, а другой за сердце и приговаривала время от времени:" О-хо-хО-о-нюшки! О-хо-хО-о-нюшки!" И продолжала неестественно всхлипывать. "Мама, мамочка, что с тобой? Мама, у меня ничего не болит", - начала было Клава и вдруг заплакала. Но не от боли, а от обиды: мать едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться во весь голос. " Э-эх, Кланька, за так-о-ой оплеухой двенадцать километров пёрлась! Да такую-то оплеуху я могла бы тебе и дома дать! Зачем было прыгать-то. Всего-то надо было дать оплеуху! И-эх я, дура безмозглая".

Ещё километра четыре они шли по дороге - не надо было торопиться к врачу, прыгать надоело, да и ухо уже не болело.

Бабушкино "о-хо-хОнюшки" передалось маме, от мамы - мне и моей сестре. А вчера в гостях у племянницы Маринки я услышала, как её двухлетняя Нелька смеётся над щенком: "О-хо-хо-нюськи-и-и". И вспомнила эту историю.