Дневник Леопольда Блума

1.

 

Зачем вообще в Ирландии язык?

Жена щебечет с вечера на птичьем.

Вся жизнь моя не в чистом виде притча,

а помесь притчи с неким анекдотом,

в которой, главным образом, я жив

за счёт или по милости кого-то:

кто дарит день из нескольких июней.

В нём, я с надежды соскребаю жир,

и пью с ней.

 

И время в голове осиным жалом

пронзает мозг.

Когда из-за морей

прибьёт осколки совести моей?

Как это происходит в тридцать с лишним.

Июнь. Шестнадцатое. Господи, как жарко!

Писать - божественно. Никто тебя не слышит.

И я смотрюсь (без всякой жажды слушать)

не в треснувшее зеркало служанки,

а в душу.

 

2.

 

Две ночи у трамвайного кольца

гремят телеги.

Выйдя на веранду,

я чувствую себя, не эмигрантом,

но тем, кого нещадно давит воздух.

Не думаю, конечно, что он сам,

скорее в связке с маленьким притворством,

с которым я мирюсь, пускай, и с боем...

На днях один из встречных мне сказал:

"Ты болен!"

 

Ощупывая внутренний карман,

я проверяю ключ. Всегда. В парадной.

Не возвращаясь впрочем-то обратно,

в том случае, когда забыл на тумбе.

Забывчивость впиваясь, как комар

изводит ум.

Надеюсь, что наступят

те времена, когда наложат вето

на вызов прошлого одной из двух команд

на языке рождественского ветра.

 

3.

 

Мой Дублин!

Я пишу тебе как сын.

Не о себе. О ком-то постороннем.

Чем больше слов, тем кажется просторней

под котелком.

Поэтому в чулане:

перо, чернильница, и лампа.

Как я сыт...

Нет, не женой, скорей её черт(а/я)ми

(всему виной мой препаскудный почерк).

На завтрак, я ей подал пресный сыр,

с мечтой о почках.

 

И, кажется, вот день ещё не прожит,

но в области груди - зияет бездна.

И сколько в этом городе не бейся -

ты бьёшься в стены нескольких устоев.

Меня одна расспрашивала: "В прошлом

вы были, кажется..."

Я оборвал: "Не стоит..."

с басовой нотой - нотой обреченных.

И в клетку классиков* вписал кирпичной крошкой:

"Идите к чёрту!"

 

4.

 

У стен есть уши.

Так что говорить,

по большей мере, хочется вне дома.

Я, кажется...

Я, кажется, ведомый

у собственной судьбы.

Боюсь, что вряд ли,

впотьмах сумею выиграть пари,

когда со мной всю жизнь играют в прятки

почти все из знакомых ныне, прежних,

которым в пору подбирать парик

к блестящей плеши.

 

В одной кофейне разбавляют спирт,

в пропорции: две трети на две трети.

Вот это математика!

До смерти

осточертели скачки по субботам.

Кому скажите, нужен конный спринт!?

Неужто, кроме кровельщиков, Богу!?

А, помню, в детстве с оголтелым свистом,

я в красный ящик на углу Милк-стрит,

за деньги опускал чужие письма.

 

5.

 

Весь мир - из полуправд.

В нём точит червь

прекрасный миф о вымышленных странах.

В себе, что здесь скрывать, особо странно,

не находить зерно плохих предчувствий.

Но находясь среди поблекших черт

Ирландии,

я наблюдаю вчуже

за тем, как умирают Том и Нелли.

Нам всем до гардеробной дальше, чем

до вечного сияния в тоннеле .

 

Из барахла, в котором ничего

из нужного, случайно вырву веер.

Прошло пять лет. Куда летит-то время?

Нашелся, Молли! Так что, аплодируй!

Казалось, жизнь подводится чертой,

ан нет, - у нас подводится пунктиром.

Из большинства кричалок, что нас портят

по справедливости, конечно, кончим той,

в которой отдаётся жизнь за портер.

 

 

6.

 

Из буколического сна выводит дрозд.

Проснешься - без умолку на веранде

вещает об искусстве,

привирая

в три короба на импрессионистах.

И я ему кричу: "Пернатый, брось!"

Пью кофе, передразнивая свистом,

нет, не дрозда, скорей античный слепок

на полке с книгами.

Я сеющий добро,

но, кажется, всего лишь пятый слева

 

в ряду таких же сеющих калек,

что не способны утром трезво мыслить.

Жена и я. Бывало прежде, мы с ней

делили всё: от города до спальни.

Теперь же, - это восемь с лишним лет, -

мы делим дочь и, полагаю, память,

которая уже не терпит звука,

но терпит письма в маленьком столе

для внуков.

 

7.

 

Хребет империи, пожалуй, состоит

из журналистов.

Врать - прекрасный способ,

в тех случаях, когда с тебя не спросят

за твой язык.

На чём держались слухи

чуть раньше?

Может быть, старик

шептал на ухо дублинской старухе

о том, что происходит на задворках:

"Не жить же нам обоим за троих?

Сегодня я умру, умру за стольких..."

 

Теперь жить лучше. Утром из газет,

я познаю весь мир в замшелых красках

предельно просто: краткость - краткость - краткость.

Стоишь у телеграфа с чашкой кофе -

подходит друг, и ну давай глазеть

не на тебя, а на газету.

В профиль,

он схож с Наполеоном, как две капли.

Читаем молча: "Утром (в семь ноль семь)

был поезд в Кардифф".

 

 

8.

 

... был поезд в Кардифф".

Что не говори,

а в прессе больше путаниц и хлама,

чем в прочих отраслях.

Мне в телеграммах,

раз в месяц сообщают о неправдах:

апрель - неправда, мы не из горилл;

на самом деле, Греция на карте...

И прочее, и прочее.

Ложь - демон.

Но я, как часть издательских горнил,

вру ежедневно.

 

Мой сад. И в нём лишь газовый фонарь,

я щупаю, как средство для спасенья.

Ах, Боже мой, ну, как другие семьи

живут полвека с трепетом к друг другу.

Её же, я иначе, как "она",

не называю в свете.

Трудно?

Трудно...

Вся жизнь моя, конечно, просто притча,

что освещает Дублин из окна,

не дольше спички.

 

9.

 

Оставленный младенческой стопой

след на песке, на раскаленном пляже

символизирует наш мир.

Чего не скажешь

о женах.

Но, увы, иных не выбрать:

"Я не прощаюсь, Мэрион, с тобой...

Всем существом и даже каждой фиброй..."

И так весь день пытаясь к ней пробраться -

вхожу в один из солнечных столбов,

но, кажется, что в чуждое пространство.

 

День накануне.

Сетуя на боль,

я просидел один, читая в кресле.

Наш дом, как говорится, - наша крепость,

что нас хранит от посягательств тори...

...Лишь осень, что является нагой,

мне по душе...

Не помню уж, в котором

часу, явилась смерть, как есть, из плоти,

но сдерживая дверь своей ногой,

я ей сказал, что Блум живёт напротив...

 

 

 

* игра в классики