Как делать стихи? С огоньком - совестливо!
Почему-то многие считают, что Владимир Маяковский писал хорошие стихи только до 1917 года. Сильна у нас традиция мешать литературу с политесом. Между тем поэзия – пресволочнейшая штуковина, существует при любых обстоятельствах и не в зуб ногой. Когда Гавриил Державин пишет оду «Фелица», радетели чистоты нравов не считают оный поступок выгодным услужением новой императрице. А вот когда через пару веков другой поэт откровенно поддерживает – и вовсе не одами, а весьма обоюдоострыми словесами, – мечту многих о человеческом равенстве, эти радетели вопят о позорном альянсе литератора и власти. Ну, да ладно, пусть каждый копошится в своём болоте.
Если всерьёз говорить о Маяковском-поэте, то надо прежде всего обратить внимание на интереснейшую его работу с языком. Здесь всё просто и всё ново: сами слова, ритм, синтаксис. При этом нет ни малейшего намёка на диктат формы. Мысль всегда очень точная, и именно она определяет лирическую интонацию. Впрочем, иные сомневаются, что знаменитая лесенка как-то может являть лирику. Не сомневайтесь: этот поэт в своих стихах нигде не опускается до элементарного пересказа событий, так часто превращающего литераторов в странноватых прозаиков. Когда читаю подобные творения (так и хочется назвать их «вытворениями»), всё время ловлю себя на вопросе: рифмы-то тут зачем? Только ухудшают дело до неприличия…
Да, стихотворение может, что называется, живописать некий эпизод. Возьмём такую маленькую историю из «Мама и убитый немцами вечер». Первая мировая война, 1914 год, принесли телеграмму о гибели молодого человека.
По чёрным улицам белые матери
судорожно простёрлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
«Ах, закройте, закройте глаза газет!»
Это начало. Слышите голос безумного города? Он такой же чёрно-белый, как его мостовые: начинает с тупого вопля о великих победах (то есть бесконечных смертях) и перетекает в плач несчастных матерей. Более поздняя картинка Блока «Чёрный ветер, белый снег» из «Двенадцати» куда спокойнее, даже немее, сказала бы я. А чего стОит одно слово «вплакались»? Самый правильный глагол из всех возможных в данном случае. И, наконец, просьба-призыв-отчаяние «закрыть глаза газет» – одушевлённая печаль человека, чувствующего противоестественность всякой войны.
Звёзды в платочках из синего ситца
визжали:
«Убит,
дорогой,
дорогой мой!»
И глаз новолуния страшно косится
на мёртвый кулак с зажатой обоймой.
Кто из поэтов не упоминал звёзды? Мы, конечно, чаще вспоминаем про те, которые зажигаются, потому что это кому-нибудь нужно… Но были и другие – визжащие под синим ситцем неба о нелепой смерти. «Глаз новолуния» – метафора сильнейшая и редчайшая. Этот глаз не смотрит вальяжно-романтически, он опасливо косится, потому что мёртвый кулак с зажатой обоймой можно увидеть только так. Заметим и составную рифму «дорогой мой – обоймой», она пролетает как нечто совершенно обыденное, если вы будете читать стихотворение «традиционно», напевно. Между тем, тут нужна не песня, а чёткий, невероятно внятный стук каждой строки. Попробуйте сами это сделать. Если удастся выдержать ритм до конца в связке с главной мыслью всего произведения, вы обязательно почувствуете холодок на строке «белая, белая, как на гробе глазет». Почему тут нет чёрного? У каждого читателя, думаю, может быть своё объяснение.
А вот другая тема и другое время: как говаривали учителя словесности в советский период, тема «роли поэта и поэзии в жизни общества», 1923 год. Название незатейливое – «О поэтах». Зато пояснение к нему пространнейшее – «Стихотворение это одинаково полезно и для редакторов, и для поэтов. Всем товарищам по ремеслу: несколько идей о «прожигании глаголами сердец людей». Композиция тут тоже претенциозная, но почему бы и нет? Поэт творит свободно. Всем, кто упрекает Маяковского в прямолинейности, вытекающей из революционной озабоченности, рекомендовала бы перечитать эту ироническую инструкцию.
Число желающих прославиться благодаря прожиганию читательских сердец в XX веке растёт, как на дрожжах (а уж в XXI-м какое тесто попёрло!). Для миллионов корпящих над шедевральными виршами глагол – средство вернейшее, казалось бы. Мало ли слов в Росси есть? Однако огонёк-то не удаётся: читателю исключительно вред один. Почему?
Только поймут ли поэтические стада,
что сердца
сгорают –
исключительно со стыда.
Это про какой стыд речь? Да всяческий: и за самих квази-поэтов, в стада сбивающихся; и тот, который единственный способен поддерживать в человеке совесть. Нет стыдливости – нет истинного глагола: о себе, о других, о времени можно промямлить нечто банальное, тысячи раз уже произнесённое, – не более. А первые ценители, то бишь редакторы, – они кто? Могут ли этот жгучий глагол отличить от бестемпераментных «веснишек», легко строящих бесцветные ямбы? Увы, они движение поэзии чувствуют тоже едва ли.
И, наконец,
выпускающий,
над чушью фыркая,
режет набранное мелким петитиком
и затыкает стихами дырку за дыркой,
на горе родителям и на радость критикам…
…Я не против такой поэзии.
Отнюдь.
Весною тянет на меланхолическую нудь.
Но долой рукоделие!
Меланхолическая нудь, как видите, упомянута именно в этом стихотворении. Когда она рукодельная, ямбо-приторная, то чем её ещё назвать, если не чушью? Но поэтические стада, утратившие стыд, легко меняют настоящую, то есть животворящую, меланхолию на болезно-радостный кич. Вообразите себе открыточки с голубками, ангелочками или клубничный пирог – бессмертная эстетика посредственности, все горячие глаголы сводящая к пошлым свечечкам. Эта дурь у неё поэзией зовётся.
Далее следует очень смешной рецепт приготовления чего-нибудь стиховного.
1. Берутся классики,
свертываются в трубку
и пропускаются через мясорубку.
2. Что получится, то
откидывают на решето.
3. Откинутое выставляется на вольный дух.
(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)
Видите, как всё просто? Кто же не сумеет рифмоплётствовать, если это так легко – всего лишь печём клубничный пирог из классиков… В результате конечная горькая усмешка от Маяка: не перевести ли эти стада писак из ведомства культуры в ведомство здравоохранения?
Ничего не хочу объяснять про технические детали произведения. Вы можете сами в каждой строке найти все эти нехитрые, на первый взгляд, приспособления для борьбы с меланхолической нудью.
Теперь опять вернёмся в 1914 год. «Скрипка и немножко нервно» – ничего себе название? В качестве однородных существительное и наречие, да ещё «осложнённое» другим наречием. Но точнее для текста, который следует за этим «странным» названием, ничего придумать было нельзя.
Казалось бы, скрипка – персонаж в искусстве заезженный. Многие сей инструмент считают самым пронзительным выразителем человеческого духа. Тут я, впрочем, сомневаюсь: дух наш себя объявляет в звуке самыми разнообразными дорогами, не одна скрипка на них проводником служит. Но речь не о том. Лирический герой, сам поэт, себя со скрипкой объединяет в знакомом многим чувстве почти отчаяния из-за невозможности быть понятым, правильно воспринятым.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?
Как это?»
Не ловили ли вы себя на этом же состоянии «чужести» домам, тротуарам, лицам из толпы или, что ещё острее, – из «братской» тусовки? А не случалось ли вам быть удивлённо-раздражённой глупышкой, спрашивающей: «Что это? Как это?» Скрипка выплакивается, неумело, ненужно, а вокруг оркестровый бардак. И только поэт не выдерживает всеобщей ожесточённой растерянности и бросается на искреннюю деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору –
а доказать ничего не умею!»
Фу-х. Толковать стихи – дело удивительно затруднительное. В них всё всегда перепутано как будто, но в итоге – каждое слово на своём месте. Поскольку подозреваю, что среди читателей моих немало тех, кто не прочь приобщиться к зажиганию сердец глаголами, дерзну посоветовать: прежде обратитесь к классикам. Только не торопитесь скручивать их в единую трубу, перемалывать в мясорубке, отбрасывать на решето – очень аккуратно, очень подробно и любовно разберите глаголы на буковки, рассмотрите их, расслушайте. Не лезьте в поэтову жизнь – лезьте в его книжки. :)
4 сентября 2013 года
Если всерьёз говорить о Маяковском-поэте, то надо прежде всего обратить внимание на интереснейшую его работу с языком. Здесь всё просто и всё ново: сами слова, ритм, синтаксис. При этом нет ни малейшего намёка на диктат формы. Мысль всегда очень точная, и именно она определяет лирическую интонацию. Впрочем, иные сомневаются, что знаменитая лесенка как-то может являть лирику. Не сомневайтесь: этот поэт в своих стихах нигде не опускается до элементарного пересказа событий, так часто превращающего литераторов в странноватых прозаиков. Когда читаю подобные творения (так и хочется назвать их «вытворениями»), всё время ловлю себя на вопросе: рифмы-то тут зачем? Только ухудшают дело до неприличия…
Да, стихотворение может, что называется, живописать некий эпизод. Возьмём такую маленькую историю из «Мама и убитый немцами вечер». Первая мировая война, 1914 год, принесли телеграмму о гибели молодого человека.
По чёрным улицам белые матери
судорожно простёрлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
«Ах, закройте, закройте глаза газет!»
Это начало. Слышите голос безумного города? Он такой же чёрно-белый, как его мостовые: начинает с тупого вопля о великих победах (то есть бесконечных смертях) и перетекает в плач несчастных матерей. Более поздняя картинка Блока «Чёрный ветер, белый снег» из «Двенадцати» куда спокойнее, даже немее, сказала бы я. А чего стОит одно слово «вплакались»? Самый правильный глагол из всех возможных в данном случае. И, наконец, просьба-призыв-отчаяние «закрыть глаза газет» – одушевлённая печаль человека, чувствующего противоестественность всякой войны.
Звёзды в платочках из синего ситца
визжали:
«Убит,
дорогой,
дорогой мой!»
И глаз новолуния страшно косится
на мёртвый кулак с зажатой обоймой.
Кто из поэтов не упоминал звёзды? Мы, конечно, чаще вспоминаем про те, которые зажигаются, потому что это кому-нибудь нужно… Но были и другие – визжащие под синим ситцем неба о нелепой смерти. «Глаз новолуния» – метафора сильнейшая и редчайшая. Этот глаз не смотрит вальяжно-романтически, он опасливо косится, потому что мёртвый кулак с зажатой обоймой можно увидеть только так. Заметим и составную рифму «дорогой мой – обоймой», она пролетает как нечто совершенно обыденное, если вы будете читать стихотворение «традиционно», напевно. Между тем, тут нужна не песня, а чёткий, невероятно внятный стук каждой строки. Попробуйте сами это сделать. Если удастся выдержать ритм до конца в связке с главной мыслью всего произведения, вы обязательно почувствуете холодок на строке «белая, белая, как на гробе глазет». Почему тут нет чёрного? У каждого читателя, думаю, может быть своё объяснение.
А вот другая тема и другое время: как говаривали учителя словесности в советский период, тема «роли поэта и поэзии в жизни общества», 1923 год. Название незатейливое – «О поэтах». Зато пояснение к нему пространнейшее – «Стихотворение это одинаково полезно и для редакторов, и для поэтов. Всем товарищам по ремеслу: несколько идей о «прожигании глаголами сердец людей». Композиция тут тоже претенциозная, но почему бы и нет? Поэт творит свободно. Всем, кто упрекает Маяковского в прямолинейности, вытекающей из революционной озабоченности, рекомендовала бы перечитать эту ироническую инструкцию.
Число желающих прославиться благодаря прожиганию читательских сердец в XX веке растёт, как на дрожжах (а уж в XXI-м какое тесто попёрло!). Для миллионов корпящих над шедевральными виршами глагол – средство вернейшее, казалось бы. Мало ли слов в Росси есть? Однако огонёк-то не удаётся: читателю исключительно вред один. Почему?
Только поймут ли поэтические стада,
что сердца
сгорают –
исключительно со стыда.
Это про какой стыд речь? Да всяческий: и за самих квази-поэтов, в стада сбивающихся; и тот, который единственный способен поддерживать в человеке совесть. Нет стыдливости – нет истинного глагола: о себе, о других, о времени можно промямлить нечто банальное, тысячи раз уже произнесённое, – не более. А первые ценители, то бишь редакторы, – они кто? Могут ли этот жгучий глагол отличить от бестемпераментных «веснишек», легко строящих бесцветные ямбы? Увы, они движение поэзии чувствуют тоже едва ли.
И, наконец,
выпускающий,
над чушью фыркая,
режет набранное мелким петитиком
и затыкает стихами дырку за дыркой,
на горе родителям и на радость критикам…
…Я не против такой поэзии.
Отнюдь.
Весною тянет на меланхолическую нудь.
Но долой рукоделие!
Меланхолическая нудь, как видите, упомянута именно в этом стихотворении. Когда она рукодельная, ямбо-приторная, то чем её ещё назвать, если не чушью? Но поэтические стада, утратившие стыд, легко меняют настоящую, то есть животворящую, меланхолию на болезно-радостный кич. Вообразите себе открыточки с голубками, ангелочками или клубничный пирог – бессмертная эстетика посредственности, все горячие глаголы сводящая к пошлым свечечкам. Эта дурь у неё поэзией зовётся.
Далее следует очень смешной рецепт приготовления чего-нибудь стиховного.
1. Берутся классики,
свертываются в трубку
и пропускаются через мясорубку.
2. Что получится, то
откидывают на решето.
3. Откинутое выставляется на вольный дух.
(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)
Видите, как всё просто? Кто же не сумеет рифмоплётствовать, если это так легко – всего лишь печём клубничный пирог из классиков… В результате конечная горькая усмешка от Маяка: не перевести ли эти стада писак из ведомства культуры в ведомство здравоохранения?
Ничего не хочу объяснять про технические детали произведения. Вы можете сами в каждой строке найти все эти нехитрые, на первый взгляд, приспособления для борьбы с меланхолической нудью.
Теперь опять вернёмся в 1914 год. «Скрипка и немножко нервно» – ничего себе название? В качестве однородных существительное и наречие, да ещё «осложнённое» другим наречием. Но точнее для текста, который следует за этим «странным» названием, ничего придумать было нельзя.
Казалось бы, скрипка – персонаж в искусстве заезженный. Многие сей инструмент считают самым пронзительным выразителем человеческого духа. Тут я, впрочем, сомневаюсь: дух наш себя объявляет в звуке самыми разнообразными дорогами, не одна скрипка на них проводником служит. Но речь не о том. Лирический герой, сам поэт, себя со скрипкой объединяет в знакомом многим чувстве почти отчаяния из-за невозможности быть понятым, правильно воспринятым.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?
Как это?»
Не ловили ли вы себя на этом же состоянии «чужести» домам, тротуарам, лицам из толпы или, что ещё острее, – из «братской» тусовки? А не случалось ли вам быть удивлённо-раздражённой глупышкой, спрашивающей: «Что это? Как это?» Скрипка выплакивается, неумело, ненужно, а вокруг оркестровый бардак. И только поэт не выдерживает всеобщей ожесточённой растерянности и бросается на искреннюю деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору –
а доказать ничего не умею!»
Фу-х. Толковать стихи – дело удивительно затруднительное. В них всё всегда перепутано как будто, но в итоге – каждое слово на своём месте. Поскольку подозреваю, что среди читателей моих немало тех, кто не прочь приобщиться к зажиганию сердец глаголами, дерзну посоветовать: прежде обратитесь к классикам. Только не торопитесь скручивать их в единую трубу, перемалывать в мясорубке, отбрасывать на решето – очень аккуратно, очень подробно и любовно разберите глаголы на буковки, рассмотрите их, расслушайте. Не лезьте в поэтову жизнь – лезьте в его книжки. :)
4 сентября 2013 года
