Поэтические разговоры лица кавказской национальности...
Поэтические разговоры лица кавказской национальности в присутствии петербургского мещанина
Тимур Кибиров – поэт многословный. Обычно многословие в стихах я не люблю, оно свидетельствует о неспособности автора сосредоточиться на чём-то определённом. Но вот этот осетин, взращённый в советские времена на отборной русской классике, – упорно заставляет меня делать исключение для его пространных словесных продуктов. Поделать с этим не могу ничего. Иногда ругаюсь: опять сбился на рифмованную прозу! Потом перечитываю – а не перечитать невозможно, потому что тексты настоящие, выразительные, – нет, не проза всё-таки.
Постмодернисты, концептуалисты, соц-артисты (как они там себя ещё называли?) в погоне за новой формой приключений всяких накушались. В массе своей производители формальностей ради формальностей, разумеется, высветили себя как полных бездарей. Вот хоть Пригова возьмите – забавен и болезнен, но не более того. Или Рубинштейна – многозначителен будто бы, но на самом деле пуст, как тара из-под водки. Уже пора бы ему перейти вообще к не испорченным буковками карточкам, и то проку было бы больше.
А Кибиров – совершенно другое дело. Вот кто оказался и летописцем, и героем своего времени, и связующим звеном с русской поэтической традицией исповедальности и гражданственности. «Избранные послания», выпущенные в конце прошлого века (и тысячелетия!), – тому доказательство. Тринадцать развёрнутых стихотворений, посвящённых друзьям (включающих и маленькую дочку), очень точно рисуют жизнь самого автора, что называется, на внутреннем и внешнем уровнях.
И прорабы духа, Миша,
еле слышны вдалеке.
Шум все тише. Звук все ближе.
Воздух чище, чище, чище!
Вдох и выдох налегке.
И не видно и не слышно
злополучных дурней тех,
тех тяжелых, душных, пышных
наших преющих коллег,
прущих, лезущих без мыла
с Вознесенским во главе.
Тех, кого хотел Эмильич
палкой бить по голове.
Мы не будем бить их палкой.
Стырим воздух и уйдем.
Синий-синий, жалкий-жалкий
нищий воздух сбережем.
Это из обращения к Михаилу Айзенбергу. Эмильич – Мандельштам, конечно. Ведь именно он говорил, что хочет плевать в лицо и бить по голове палкой тех писателей, которые пишут только разрешённые вещи. Цитата приводится эпиграфом к посланию, написанному в 1989 году. Действительно, время былое голосистое, за «диктатуру совести» кто только ни боролся. Словесно, правда, до изменения жизненных привычек дело так и не дошло.
Помню бред
какой-то про танцовщицу, цветной
арабский, что ли, фильм. Она из бедных
была, но слишком хороша собой,
и все тесней кольцо соблазнов вредных
сжималось. Но уже мелькнул герой,
которому избавить суждено
ее от домогательств богатеев.
Картинка из армейских будней, о которых зачем-то вспоминает автор, обращаясь к жене (почему, собственно, и жена не может быть другом?). Строфа довольно сложная, строка намеренно рвётся окончанием фразы (обожаю такие штуки – не каждому они даются). Эдакий повествовательный стих, как сказала одна из почитательниц Кибирова, поэтесса Елена Фанайлова. В самом деле – повествование зачастую превалирует в ткани стихотворения, но оно не иссушено, потому как обильно снабжено узнаваемыми деталями. Послание от 1988 года.
В общем-то нам ничего и не надо.
Все нам забава, и все нам отрада.
В общем-то нам ничего и не надо –
только б в пельменной на липком столе
солнце сияло, и чистая радость
пела-играла в глазном хрустале,
пела-играла
и запоминала
солнце на липком соседнем столе.
Такой строфой начинается послание к художнику Семёну Файбисовичу (тоже 1988 год). Здесь уже минимум деталей, казалось бы, даже примитивные рифмы – надо-отрада, столе-хрустале – но выпадающая из всего построения нерифмующаяся центральная строка фиксирует внимание так цепко, что читателю плевать на мелкие штрихи. Да, чистая радость от сияющего солнца – главное. И липкий стол пельменной не в силах её разрушить, напротив, стол этот запомнится певуче-играющим, а значит, прекрасным и необходимым.
Нелепо сгорбившись, застыв с лицом печальным,
овчарка какает. А лес как бы хрустальным
сияньем напоен. И даже песнь ворон
в смарагдной глубине омытых ливнем крон
отнюдь не кажется пророческой. Лесною
дорогой утренней за влагой ключевою
иду я с ведрами. Июль уж наступил.
Ага, до классиков дело дошло. Кибиров – мастер подобных перекличек. XIX век, прорубивший для России окно в литературное бессмертие, держит его всегда открытым для настоящего поэта. Высокий штиль вкупе с тонкой иронией даёт поразительный поэтический эффект. И для читателя, и для самого автора. Куда нам без Пушкина! Но и до него, как до звезды… Послание к Игорю Померанцеву, впрочем, и озаглавлено соответствующим образом – «Летние размышления о судьбах изящной словесности» (1992 год).
Ну, пойдём же, ради Бога!
Мягко стелется дорога.
Небо, ельник и песок.
Не капризничай, дружок!
Надо, Саша, торопиться –
Электричка в 10.30,
Следущая – через час –
Не устраивает нас.
Так садись же на закорки,
А верней, на шею, только
Не вертись и не скачи,
Пухлой ножкой не сучи.
Как не вспомнить Некрасова, если дочку твою зовут Сашей? Это послание – последнее в сборнике, работал над ним поэт с 1993-го по 1996 год. Конечно, наполнено любовью к маленькому человечку, такому родному и лучшему среди всех детей мира. И это завершение как будто говорит: ребята, какие бы там перестройки нам ни выпадали, как бы мы ни резвились в период горячей и путанной юности, какие бы соц-арты мы ни выставляли против традиции, истинными мы бываем только рядом с теми, кого любим.
Так люби же то-то, то-то,
Избегай, дружок, того-то,
Как советовал один
Петербургский мещанин,
С кем болтал и кот учёный,
И Чедаев просвещённый,
Даже Палкин Николай.
Ты с ним тоже поболтай.
Вот и всё напутствие от умного папаши младому чаду. Со всеми успел поговорить, с каждым – о том, что того более волнует. А в конце – мещанин я и только. Ну, в том смысле, в каком Александр Сергеевич про себя тоже сказанул однажды. :) При чём здесь концептуалисты?
15 марта 2013 года
Тимур Кибиров – поэт многословный. Обычно многословие в стихах я не люблю, оно свидетельствует о неспособности автора сосредоточиться на чём-то определённом. Но вот этот осетин, взращённый в советские времена на отборной русской классике, – упорно заставляет меня делать исключение для его пространных словесных продуктов. Поделать с этим не могу ничего. Иногда ругаюсь: опять сбился на рифмованную прозу! Потом перечитываю – а не перечитать невозможно, потому что тексты настоящие, выразительные, – нет, не проза всё-таки.
Постмодернисты, концептуалисты, соц-артисты (как они там себя ещё называли?) в погоне за новой формой приключений всяких накушались. В массе своей производители формальностей ради формальностей, разумеется, высветили себя как полных бездарей. Вот хоть Пригова возьмите – забавен и болезнен, но не более того. Или Рубинштейна – многозначителен будто бы, но на самом деле пуст, как тара из-под водки. Уже пора бы ему перейти вообще к не испорченным буковками карточкам, и то проку было бы больше.
А Кибиров – совершенно другое дело. Вот кто оказался и летописцем, и героем своего времени, и связующим звеном с русской поэтической традицией исповедальности и гражданственности. «Избранные послания», выпущенные в конце прошлого века (и тысячелетия!), – тому доказательство. Тринадцать развёрнутых стихотворений, посвящённых друзьям (включающих и маленькую дочку), очень точно рисуют жизнь самого автора, что называется, на внутреннем и внешнем уровнях.
И прорабы духа, Миша,
еле слышны вдалеке.
Шум все тише. Звук все ближе.
Воздух чище, чище, чище!
Вдох и выдох налегке.
И не видно и не слышно
злополучных дурней тех,
тех тяжелых, душных, пышных
наших преющих коллег,
прущих, лезущих без мыла
с Вознесенским во главе.
Тех, кого хотел Эмильич
палкой бить по голове.
Мы не будем бить их палкой.
Стырим воздух и уйдем.
Синий-синий, жалкий-жалкий
нищий воздух сбережем.
Это из обращения к Михаилу Айзенбергу. Эмильич – Мандельштам, конечно. Ведь именно он говорил, что хочет плевать в лицо и бить по голове палкой тех писателей, которые пишут только разрешённые вещи. Цитата приводится эпиграфом к посланию, написанному в 1989 году. Действительно, время былое голосистое, за «диктатуру совести» кто только ни боролся. Словесно, правда, до изменения жизненных привычек дело так и не дошло.
Помню бред
какой-то про танцовщицу, цветной
арабский, что ли, фильм. Она из бедных
была, но слишком хороша собой,
и все тесней кольцо соблазнов вредных
сжималось. Но уже мелькнул герой,
которому избавить суждено
ее от домогательств богатеев.
Картинка из армейских будней, о которых зачем-то вспоминает автор, обращаясь к жене (почему, собственно, и жена не может быть другом?). Строфа довольно сложная, строка намеренно рвётся окончанием фразы (обожаю такие штуки – не каждому они даются). Эдакий повествовательный стих, как сказала одна из почитательниц Кибирова, поэтесса Елена Фанайлова. В самом деле – повествование зачастую превалирует в ткани стихотворения, но оно не иссушено, потому как обильно снабжено узнаваемыми деталями. Послание от 1988 года.
В общем-то нам ничего и не надо.
Все нам забава, и все нам отрада.
В общем-то нам ничего и не надо –
только б в пельменной на липком столе
солнце сияло, и чистая радость
пела-играла в глазном хрустале,
пела-играла
и запоминала
солнце на липком соседнем столе.
Такой строфой начинается послание к художнику Семёну Файбисовичу (тоже 1988 год). Здесь уже минимум деталей, казалось бы, даже примитивные рифмы – надо-отрада, столе-хрустале – но выпадающая из всего построения нерифмующаяся центральная строка фиксирует внимание так цепко, что читателю плевать на мелкие штрихи. Да, чистая радость от сияющего солнца – главное. И липкий стол пельменной не в силах её разрушить, напротив, стол этот запомнится певуче-играющим, а значит, прекрасным и необходимым.
Нелепо сгорбившись, застыв с лицом печальным,
овчарка какает. А лес как бы хрустальным
сияньем напоен. И даже песнь ворон
в смарагдной глубине омытых ливнем крон
отнюдь не кажется пророческой. Лесною
дорогой утренней за влагой ключевою
иду я с ведрами. Июль уж наступил.
Ага, до классиков дело дошло. Кибиров – мастер подобных перекличек. XIX век, прорубивший для России окно в литературное бессмертие, держит его всегда открытым для настоящего поэта. Высокий штиль вкупе с тонкой иронией даёт поразительный поэтический эффект. И для читателя, и для самого автора. Куда нам без Пушкина! Но и до него, как до звезды… Послание к Игорю Померанцеву, впрочем, и озаглавлено соответствующим образом – «Летние размышления о судьбах изящной словесности» (1992 год).
Ну, пойдём же, ради Бога!
Мягко стелется дорога.
Небо, ельник и песок.
Не капризничай, дружок!
Надо, Саша, торопиться –
Электричка в 10.30,
Следущая – через час –
Не устраивает нас.
Так садись же на закорки,
А верней, на шею, только
Не вертись и не скачи,
Пухлой ножкой не сучи.
Как не вспомнить Некрасова, если дочку твою зовут Сашей? Это послание – последнее в сборнике, работал над ним поэт с 1993-го по 1996 год. Конечно, наполнено любовью к маленькому человечку, такому родному и лучшему среди всех детей мира. И это завершение как будто говорит: ребята, какие бы там перестройки нам ни выпадали, как бы мы ни резвились в период горячей и путанной юности, какие бы соц-арты мы ни выставляли против традиции, истинными мы бываем только рядом с теми, кого любим.
Так люби же то-то, то-то,
Избегай, дружок, того-то,
Как советовал один
Петербургский мещанин,
С кем болтал и кот учёный,
И Чедаев просвещённый,
Даже Палкин Николай.
Ты с ним тоже поболтай.
Вот и всё напутствие от умного папаши младому чаду. Со всеми успел поговорить, с каждым – о том, что того более волнует. А в конце – мещанин я и только. Ну, в том смысле, в каком Александр Сергеевич про себя тоже сказанул однажды. :) При чём здесь концептуалисты?
15 марта 2013 года
