25.1: §1. "На сцене института". Глава двадцать пятая: "Клоп Маяковского". Из книги "Миссия: "Вспомнить Всё!"
Глава двадцать пятая "Клоп Маяковского"
§1. "На сцене института"
На первых курсах отвлекаться от напряжённой учёбы было невозможно.
Где-то с третьего курса я стал выступать на смотрах художественной самодеятельности (сначала факультета, потом и института).
Документально подтвердить начало выступлений на сцене института не могу, но три программки концертов у меня всё же сохранились: заключительные концерты IV традиционного институтского фестиваль художественной самодеятельности «Юность — Планета — Мир», где я читал фрагмент из поэтического цикла «Клоун» в Доме Культуры им. Ленина (23.04.1981), V фестиваля с тем же названием, где прозвучали мои авторские стихи (в т.ч. «Шедевр», «Мои стихи» «Бог создал женщину сначала!», «Поймал такую тему За перья вечных крыл!» «Пелёнка», «Был день», «Ночь бровей») в ДК Железнодорожников (16.04.1982) и VII фестиваля художественной самодеятельности «Юность — Планета — Мир», где я также выступал со стихами собственного сочинения в ДК им.Ленина (13.04.1983).
Были и факультетские смотры, на которых я читал стихи.
Так, на факультетском смотре в клубе им. Кринова (1981) я прочитал стихотворение, написанное на смерть Владимира Высоцкого «Ни упрёкам, ни скорби — не место...»
Эпиграф:
«Я коней напою…
Я куплет допою…»
Владимир Высоцкий
«Ни упрёкам,
Ни скорби – не место!
…Это в мыло и пену вгоня,
Оседлала – вся в чёрном –
Невеста
Норовистого слишком
Коня!
И уже не допеть ни куплета.
И коню
Не напиться воды:
Он в пустыне
Горячего лета
Задохнётся
От дикой езды…
Нет бы снова:
В январскую стужу –
Жаждой полную душу свою!
…Натянуть бы поводья
Потуже
И чуть-чуть постоять на краю…»
Я хотел попросить зал встать и почтить память великого певца и поэта минутой молчания, но, соориентировавшись в обстановке, не стал этого делать.
Отказался от первоначального намерения, на секунду представив, какую это вызовет реакцию у строгих ответственных организаторов концерта.
Вполне возможно, мне (после такой вопиющей, с их точки зрения, выходки) категорически запретили бы все выступления на институтской сцене!
После прочтения этого стихотворения в зале вместо привычных оваций, сопровождавших каждое моё выступление, наступила непривычная тишина... Студенты либо поняли моё желание (и молча посочувствовали), либо просто побоялись выразить поддержку моей позиции в отношении Высоцкого.
Смотры стали настоящим праздником для творческой студенческой молодёжи — пиршеством художественной самодеятельности!
Прежде чем попасть на институтский фестиваль, проходивший каждый год в марте-апреле, нужно было пройти, как на олимпиаду, ряд отборочных этапов, где тебя выслушают и, если твой номер понравится, то дадут, образно говоря, путёвку на факультетский смотр.
На нём проводился отбор на институтский смотр.
И далее, если бесконечно повезёт, тебя могли отправить на межинститутский.
Мне, как известному чтецу авторских произведений, делалась поблажка: меня не приглашали даже на генеральную репетицию, давая ход на заключительный концерт «автоматом».
Да и собственно, чего там было репетировать: читать — и это все знали — я умел превосходно!
Редко кому удавалось с такой выразительностью подать поэтический материал!
Поэзовечера в спортлагере Белозёрихи и публикации стихов в «Кировце» (с фальшивой подписью — «студент лечебного факультета») вносили существенный, весомый вклад в копилку моего авторитета.
Я не стал править эту приятную для меня опечатку (на самом деле я учился на санитарно-гигиеническом, аутсайдерском факультете) вплоть до конца учёбы, пока данное несоответствие не обнаружила сама Рукавишникова: «А я и не знала, что ты на санфаке!».
Публикации в газете давали мне фактическое право беспрепятственного попадания на факультетские и институтские концерты.
На этих концертах вовсю блистали наши таланты!
Вот как освещает газета «Кировец» (№17 (1133) прошедший 23 апреля 1981 года заключительный концерт смотра:
«Это был действительно праздник искусства, долгожданный, радостный, необычный... К этому дню мы шли долго: целый учебный год напряжённого творческого труда. Были репетиции, споры, минуты вдохновения и усталости, часы отчаяния и подъёма. А затем многочисленные потоковые и факультетские смотры, творческие отчёты отдельных коллективов, конкурсы СТЭМов, агитколлективов, чтецов. Бесконечные заседания студенческого клуба и художественного совета института. В этом потоке интересных и разнообразных мероприятий участвовало более двух тысяч студентов!
И вот итог!.. Заключительный концерт состоял из двух отделений, включавших 44 номера в исполнении почти двухсот самодеятельных артистов В этом принадлежит большая роль студклубу, во главе которого стоит уже пять лет А.А. Евстихеева, обаятельный и вечно ищущий человек, отличный организатор, и, что особенно ценно, руководитель с хорошим художественным (в истинном смысле слова) вкусом. А какой вокруг неё концентрируется актив: А.. Павлунин, М. Веселова, В. Раков, Е. Злотникова, М. Тадьян, О. Калашникова!».
А вот подробная статья в «Кировце» (№18 (1174) Е. Колпащикова, председателя художественного совета института о пятом традиционном институтском фестивале художественной самодеятельности «Размышления после смотра»:
«Компетентное межвузовское жюри, возглавляемое заслуженным деятелем искусств РСФСР Никольским оценило его высоко, подчеркнув, что случайных и слабых номеров не было. Всего было 46 номеров, из которых 18 оценено отметкой «пять», 21 — «четыре» и только 7 — «три».
Прекрасно прозвучали «Экспромт» Бабаджаняна в исполнении А. Тарасовой (фортепиано), «Романс» Дворжака — ансамбля «Мелодия» (скрипачи М. Веселова, А. Закон, Е. Ивунина и пианист С. Филоненко), «Чардаш» Монти — Л. Дезента и О. Дезент (скрипка и фортепиано), гармонический этюд Равина — М. Гробова (фортепиано). Весёлыми аплодисментами сопровождались выступления двух СТЭМов «Фагоцит» и «Юность», показавшие миниатюры на студенческие темы «Художник» и «Бокс». Свои чудесные стихи прочитал П. Смородин».
На четвёртом курсе мне захотелось расширить рамки своего творчества.
Как и режиссёр самодеятельного театра в фильме «Берегись автомобиля» (1966), роль которого блестяще исполнил Евгений Евстигнеев, я задумался: «А не замахнуться ли нам на Вильяма, понимаете ли, м-мм, нашего Шекспира?».
Труппа (наша 4-ая группа 4-го курса санфака) с энтузиазмом ответила: «И замахнёмся!».
(Конечно, ни о каком Шекспире речи не велось).
Меня заинтересовала сатирическая пьеса Владимира Маяковского «Клоп» — произведение, жанр которого самим автором обозначен как феерическая комедия в девяти картинах.
Заинтересовала по той простой причине, что, являясь пьесой классической, поставленной на многих сценах самых солидных театров, она, тем не менее, оставалась почти не известной широкому кругу читателей и зрителей.
Я самонадеянно решил восполнить этот пробел.
Прежде всего в своей литературной грамотности.
Опишу краткое содержание пьесы.
«Действие начинается во времена НЭПа.
Иван Присыпкин «с треском отрывается от класса» — изо всех сил стремится к красивой жизни после трудов и лишений Гражданской войны.
Он даже имя и фамилию меняет на изящное Пьер Скрипкин.
В день своей свадьбы Скрипкин оказывается замороженным в подвале дома.
Его размораживают и оживляют через 50 лет.
Вокруг царит новая, светлая коммунистическая жизнь: нет нужды и изнуряющей работы, побеждены болезни и стихийные бедствия, люди забыли, что такое пьянство, курение и сквернословие!
Скрипкину-Присыпкину в этом мире находится только одно место: экспоната в зоологическом саду, где желающие могут ознакомиться с пороками прошедшей эпохи.
Единственным компаньоном Присыпкина оказывается клоп, случайно размороженный вместе с героем».
Актуальность постановки моего прочтения пьесы была связана с символической датой: к тому времени как раз уже прошли те 50 лет, о которых мечтал Маяковский.
Что касается постельного клопа (лат. Cimex Lectularius), распространённого облигатного синантропного кровососущего насекомого, эктопаразита человека и теплокровных животных, то тут весьма кстати вышел горячий спор между мной и Малышевым.
Он утверждал, что, мол, клопы — родственники динозавров и они погибают только в случае физических воздействий, несовместимых с их существованием (например, нагрев свыше 50 градусов по Цельсию).
Сами же клопы якобы имеют бесконечную продолжительность жизни, так как при отсутствии пищи они могут впадать в состояние, похожее на анабиоз, в котором, при достаточно низких температурах окружающей среды, сохраняют жизнеспособность.
Напившись человеческой крови, они откладывают яйца и опять переходят в состояние анабиоза.
И так до бесконечности.
(Современные источники указывают максимальную продолжительность жизни клопов — до 14 месяцев).
Мы крепко поспорили.
Для разрешения нашего спора направились на кафедру паразитологии, к профессору.
Тот затруднился с ответом на наш вопрос.
Прямо при нас отыскал и пролистал соответствующую литературу, посвящённую жизненному циклу насекомых.
В разделе, описывающем клопа, он с удивлением обнаружил отсутствие обязательной в таких случаях строчки «Продолжительность жизненного цикла насекомого».
…Мы ушли от него так и не определив в конечном счёте, кто из нас выиграл спор.
Обработав текст пьесы Маяковского на свой лад, я написал сценарий будущей сорокаминутной сценки.
В моей мини-пьеске Присыпкин был студентом четвёртого курса санитарно-гигиенического факультета, фарцовщиком (проще говоря, мелким спекулянтом).
Идя в 40-градусный мороз по проспекту, он совершенно случайно ввалился в канализационный колодец, люк которого забыли закрыть работники Нижегородского участка Водоканала.
Мороз надёжно сковал тело незадачливого спекулянта, чуждого представлениям о современном культурном человеке с точки зрения развитого социалистического советского общества.
Очнулся студент Присыпкин аж в 2050 году!..
Ему объяснили, что он попал в далёкое будущее, где нет места курению, пьянству и дурацкому совокуплению.
Люди даже не знают, что это такое!
Присыпкина демонстрируют в качестве экспоната в зоологическом саду, как доисторическое чудовище.
Он курит, пьёт медицинский спирт, заигрывает с проходящими мимо молодыми девушками, приглашая их к себе в клетку.
Люди будущего возмущаются наличием в Присыпкине пещерных инстинктов.
Недоразвитый студент санфака покрывается вечным позором…
Моя пьеска начиналась сразу со сцены оживления.
Голос «за кадром» перед началом оживления вводил зрителя в курс дела, рассказав каким образом Присыпкин оказался на операционном столе…
…После того, как занавес открылся, все увидели стол с покрытым белой простынёй телом, из под простыни выглядывали только грязные ноги с длинными кривыми (давно нестриженными) ногтями.
В головах оживляемого располагался огромный аппарат с разноцветными лампочками накаливания.
В качестве аппарата мы использовали обыкновенный крупногабаритный потрёпанный и обшарпанный старый чемодан.
Он находился в открытом виде, а внутри горели покрашенные Шуриком обыкновенной гуашью лампы...
Эффект состоял в том, что гуашь пригорала на поверхности ламп и они не только светили каждая своим светом, но и чудно дымились...
В полутьме зала создавалось непередаваемое впечатление чего-то магического, таинственного, излучаемого из этого древнего футляра, предназначенного для научной аппаратуры далёкого будущего…
Вокруг стола находились четыре фигуры в белых длинных медицинских халатах и в таких же белых, накрахмаленных высоких шапочках на головах.
От голов этих загадочных фигур отходили по две антеннки, заканчивающиеся разноцветными теннисными шариками.
Это профессор (Павел Смородин в седом длинноволосом парике), первый ассистент (Люба Морозова), второй ассистент (Раиса Атлас) и третий (Маша Козлова).
Я старательно изображал, что оказываю лежащему на столе телу экстренную «первую медицинскую помощь»: массирую грудную клетку, делаю дыхание «рот в рот».
Девчонки из труппы как бы помогали мне, суетливо крутясь около стола…
Зрелище дополнял серебристый шар из осколков зеркала, транслирующий на сцену космическое изображение звёздного неба.
Всё это действо сопровождала музыка группы «Спейс».
Зал прибалдел от увиденного!
Вместо Зои Берёзкиной, бывшей любви Присыпкина, профессор допрашивал вторую ассистентку, якобы проводившую предоперационный предварительный осмотр тела и соответствующие исследования, необходимые для оценки возможности оживления:
«Результаты анализов подтвердили первоначальную мягкость ресниц больного?
На случай поломки при быстром размораживании» — деловито допрашивал Профессор, в которого я весьма удачно перевоплотился.
«Не удалось установить, товарищ Профессор» — смущённо отвечала Раиса Атлас в образе.
«А как вы считаете, он до заморозки сильно раздувал ноздри, находясь в возбуждении?» — продолжал я.
«Учитывая социальный статус пациента, его студенческое «общаговское» прошлое, то скорее всего — да» — стыдливо опустив глазки, вещала почему-то кокетливая Раиса.
«Так,так, так... — в глубокой задумчивости молвил Профессор, — а вы не осведомлены относительно объёма желудка и печени на случай выделения возможного содержания спирта и водки, могущих воспламениться при необходимом высоком вольтаже?»
«Нет, простите…Но живот у него сильно вздут!» — оправдывалась вторая ассистентка.
«Ах, вы ничего не знаете! По крайней мере, был ли он порывист?».
«Не знаю... Возможно, но... Только не со мной же?» — густо покраснела вышеупомянутая.
«Начинаем!» — приказывает Профессор.
Первая ассистентка: «Полностью освобождён ото льда!».
Вторая: «Грудь уже вибрирует!».
Третья: «Появляется естественная окраска!».
Пауза.
…Под белым покрывалом начинается подозрительное шевеление.
«Профессор, обратите внимание на неестественную порывистость!» — закричали хором все три ассистентки в испуге.
Профессор подходит, вглядывается и потом успокоительно заявляет: «Движения нормальные. Чешется… Очевидно, оживают присущие данным индивидуумам эктопаразиты…».
Первая ассистентка: «Профессор, непонятная вещь, что-то отделяется от тела...».
Профессор, резким, натренированным и ловким движением рук вынимая из под простыни гитару:
«Он сросся с музыкой! В древности жил Страдивариус и Уткин. Страдивариус делал скрипки, а Уткин — эту деревяшку. И называлась она….мммм…как же её…. «Гитарой!».
Профессор осторожно возвращает гитару на прежнее место.
А теперь необходимо сделать некоторое отступление.
За пару недель до нашего выступления с этой сценкой в клубе имени Кринова на факультетском смотре, где присутствовали и студенты других ВУЗов, в частности Политеха, Строительного и Инъяза, я предусмотрительно раздал тексты выступлений моим одногруппницам, дабы они выучили свои реплики.
Попросил их выбрать время для генеральной репетиции.
Они, прочитав мой сценарий, заупрямились, сославшись на нехватку времени и простоту текстов.
Понимая, что в постановке важно не только знать назубок свои слова, но и очерёдность их произнесения, я дал ценное указание: «Если забудете текст, прошу вас, не замолкайте, не делайте вид, будто вы силитесь что-то вспомнить — это испортит впечатление. Следуя логике, придумывайте слова на ходу! Лепите отсебятину, не отходя от линии сюжета!».
Девчонки у меня сообразительные, они согласно кивнули головками и радостно упорхнули домой, держа в руках нарезанные мной ленточки бумаги с их репликами.
Продолжаю описание театрального действа в клубе им. Кринова.
Первая ассистентка: «температура 36,6!».
Вторая: «Пульс — 68!».
Третья: «Дыхание выравнено!».
Профессор: «По местам! Он встаёт!..»
Не помню, почему, но я, коварный приколист, удержался при этих словах и не стал приподнимать простынку карандашиком в районе области Шурикиного лобка.
(Воспитание не позволило, что ли? А было бы очень смешно!)
Тут медики расступаются, давая встать Присыпкину.
Шурик не спешил.
Он сначала немного поелозил под простынью для затравки заинтригованного зрителя.
Потом резко откинул простынку и уселся на край стола, свесив маленькие ножки, как это он проделывал в спортлагере, когда нас застукала комиссия по соблюдению нравственности.
Волосы Присыпкина были взъерошены, лицо — в грязи и с синяком под глазом.
Он удивлённо озирается, схватив и крепко прижав к себе гитару:
«Ну и выспался! Простите, товарищи, конечно, выпимши был... Это какое-такое отделение милиции?».
Профессор: «Нет, это совсем другое отделение! Это — отделение ото льда кожных покровов, которые вы отморозили...».
«Чево? Это вы чевой-то отморозили?..
Ещё посмотрим, кто из нас были в стельку пьяные!» — заплетающимся с похмелья языком разорался Малышев-Присыпкин.
«Вы, как спецы-доктора, завсегда сами около спиртов трётесь!
Знаю я вас!
А я себя, как личность, всегда удостоверить сумею!
Доку'менты при мне...
И 17 руб 60 коп при мне.
В Комсомол?
Уплатил.
В Профсоюз?
Уплатил.
В Красный Крест?
Уплатил.
В защиту животных? Уплатил.
Даже в Общество охраны памятников — и то уплатил!
Вот, посмотрите, пожалуйста!».
Он демонстрирует кучу удостоверений.
«А это что у меня?» — Малышев вынимает ещё одну бумажку.
«Выписка из загса?! Я же вчера только женился!»
…Взгляд его падает на электронное табло, висящее над головами актёров в центре сцены.
«12 мая 2050 года?!» — трёт глаза и озирается в ужасе Присыпкин.
«Это ж за сколько лет у меня не плочено?!
Справок-то, справок-то спросют!
Факультетское бюро комсомола!
Профсоюзный комитет!
Тёща!
Жена!
Дети!
Ну и всыплют мне дома!».
И тут произошло то, чего я так боялся: Шурик перепутал очерёдность произнесения своих реплик…
В сценарии было прописано так: «Он вскакивает. Торопливо обжимает всем присутствующим руки, и выскакивает вон.
Ассистентки окружают профессора и хором спрашивают: «Что он тут такое делал? Совал и тряс, тряс и совал?»
Профессор глубокомысленно замечает: «В древности был такой антисанитарный обычай...».
На деле всё вышло совершенно по-другому.
Шурик забыл «обжать» руки спасшим его медикам в качестве искренней признательности.
Перечислив все организации, куда мы отчисляем ежемесячные взносы из своей несчастной стипендии, он рванул за кулисы и там расхаживал, довольный собой...
Я пытался поймать его взгляд, чтобы намёками мимики заставить его вернуться на сцену и «обжать», наконец, девочкам их мягкие белые ручки.
Но не тут-то было!
Довольный произведённым на публику эффектом своего первого появления на сцене, Шурик, как назло, уставился в пол и мерил шагами закулисье в ожидании своего следующего выхода…
Без этого несчастного рукопожатия ассистентки не могли задать вопрос «Что он тут делал? Совал и тряс?», а я, в свою очередь, не мог произнести им в ответ свою следующую реплику «В древности был такой антисанитарный обычай...»
Все мы, оставшиеся на сцене, мгновенно осознали, что попали в ловушку, которая захлопнулась.
…Наступило гробовое молчание…
Которого ни в коем случае допускать нельзя!
Только в исключительном случае: в виде паузы глубокой задумчивости актёров…
Я поднёс к лицу руку и для придания лицу глубокомысленного вида, охватил пальцами бородатый подбородок.
Все мы, в нарушение ещё одной из основных строжайших театральных заповедей, оплошно оказались спиной к зрителю.
«Это конец» — подумал Штирлиц в известном анекдоте.
Точно такие же мысли возникли и у меня…
Нужно было любыми путями выходить из этого положения!
Пауза стала выглядеть подозрительно затянутой.
Шурик продолжал о чём-то размышлять, не обращая ровно никакого внимания на происходящее на сцене.
Наверное, упорно вспоминал следующую реплику...
И тут на помощь пришла сообразительная Люба Морозова, вдруг вспомнив, наконец, мою настоятельную рекомендацию пороть любую отсебятину, но лишь следуя строгой логике сценария.
Она перевела внимание недоумевающих зрителей на себя, всплеснув руками: «И чего это он тут говорил? Какой-то комсомол? Какой-то профсоюз? Что это за образования такие? Не понимаю!».
Нужно напомнить читателю, что Люба Морозова на момент нашего представления была старостой потока, состояла в партии, постоянно крутилась в административном здании института, работала по вечерам в деканате санфака.
И здесь, на сцене, изображая не столь далёкое будущее (через 70 лет), он уверенно, твёрдым голосом, утверждает, что о комсомоле и профсоюзе люди не только не вспомнят, они совершенно ничего не будут знать о них!
В следующей сцене Профессор в моём исполнении устанавливает трибуну и начинает рассказывать об опасностях, которые ожидают Человечество, если вовремя не избавиться или не перевоспитать Присыпкина:
«Товарищи! Эпидемия распространяется! Воскрешённое нами млекопитающее вступило в контакт со всеми домашними животными, и теперь они взбесились; они уже не играют, а только служат. Животные пристают ко всем обедающим, подласкиваются и подлизываются.. Люди, покусанные или обслюнявленные этими домашними животными, быстро приобретут все первичные признаки эпидемического подхалимства!».
Из-за кулис раздаются голоса: «О-о-о! Ужас!».
Мимо проходит шатающийся человек.
«Смотрите! Это конченый, больной человек! Один из работников лаборатории, в которой оживляли воскресшее млекопитающее. Ему было предписано поить эту тварь особой смесью, отвратительной в малых дозах и отравляющей в больших. Так называемым «пивом». От ядовитых испарений у него закружилась голова, и он по ошибке глотнул этой прохладительной смеси. Его заменили другим работником. Но и тот тоже быстро спился! И с тех пор сменяют уже третью партию рабочих. Пятьсот двадцать тысяч рабочих лежат в больницах с больной печенью! Но страшная эпидемия пивной чумы пенится, бурлит и подкашивает ноги!..
Из-за кулис доносится: «А-а-а. Какой Ужас!».
Один мужской голос мечтательно и томительно произносит: «А вот я принёс бы себя в жертву науке. Пусть привьют и мне эту загадочную болезнь!»
(Кстати, голоса и шум толпы Шурик путём наложения записал заранее на магнитофон. Оставалось только соблюсти очерёдность включения реплик).
…Мимо проходит девушка, ноги её заплетаются в «па» фокстрота и чарльстона.
В руке она несёт воображаемую розу.
Она подносит цветок к носу и романтично вдыхает его запах.
«Вот видите эту несчастную? — продолжает мрачно вещать Профессор, — она — соседка бешеного млекопитающего. …Ночью, когда все спят, через стенку до неё стали доноситься гитарные рокотанья, потом протяжные душураздирающие придыхания и всхлипы нараспев. Как это у них называлось? «Романсы», что ли? Убитые горем родители собирают консилиумы. Учёные говорят, что это приступы «острой влюблённости»! Так называлась древняя болезнь, когда человеческая половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам!»
Из-за кулис звучит голос девушки: «Ах, я уже чувствую, как по воздуху разносятся эти ужасно приятные влюблённые микробы!».
Профессор: «Вот видите? И эта готова... Эпидемия стремительно разрастается до колоссальных масштабов!»
Последний акт.
Занавес открывается.
Я в парике Профессора, седыми прядями свисающем мне почти до плеч, продолжаю стоять за трибуной, возвышаясь над зрительным залом, для дачи дальнейших комментариев.
На сцене — Шурик Малышев, изображающий пьяненького Присыпкина, в драных джинсиках и с босыми грязными ступнями.
На нём мятая рубашка с закатанными по локоть рукавами.
Малышев полусидит, вальяжно развалившись на полу сцены.
У его ног стоит гранёный стакан.
В зубах он мусолит дымящуюся папиросину.
В углу — смятые раздавленные окурки и пустые стеклянные бутылки.
Профессор: «Смотрите, он будет делать так называемое «Курить»!
При этих словах Присыпкин живописно затягивается папиросиной и пускает кольца дыма под потолок...
Воображаемая публика издаёт где-то за сценой изумлённо-восхищённые звуки!
Растоптав голой пяткой недокуренную папиросу, Присыпкин протяжно просит: «Опохмелиться...».
Профессор подбегает и наливает ему стакан чистого неразбавленного спирта из бутыли, на которой крупно обозначено: «100%-ный этиловый спирт. Осторожно! Токсично! Смертельно опасно!».
«А теперь, — говорит Профессор, возвращаясь за трибуну, — он будет делать так называемое «Пить»!
Голос из толпы: «Ах не надо, не надо! Не мучайте бедное животное!»
«Скрипкин, опрокиньте!» — потребовал увлечённый Профессор.
Малышев сладострастно и резко опрокидывает стакан себе в глотку.
Раздаются голоса толпы: «Ужас-ужас-ужас! Вызовите скорую и пожарную команду! Реанимацию сюда немедленно!».
Шурик в ответ занюхивает выпитый спирт грязным рукавом рубахи...
«Налей ещё!» — грозно требует Малышев, демонстрируя Профессору в протянутой руке гранёный стакан.
«Нет уж.. Хватит на сегодня!» — резюмирует Профессор, ногой отодвигая бутыль со спиртом подальше от Присыпкина.
«А я сказал: «Налей!» — заорал Присыпкин, грозно надвигаясь на щуплого Профессора.
Присыпкин, обращаясь к зрителям, возмущённо произносит, как будто ищет защиты: «Товарищи-братцы! Я протестую!!! Я ж не для того размёрз, чтобы вы меня теперь засушили!..».
Голоса из толпы: «Детей, уведите детей!», «Намордник ему, намордник!» «Ах, только не стреляйте!», «Какой ужас!», «Профессор, немедленно прекратите...».
На этом месте почти законченная пьеса резко прерывается.
Из середины зала, там, где размещается строгое беспристрастное (до сих пор сидевшее в траурно-молчащем оцепенении) жюри, начисляющее факультетам баллы за каждое выступление, как в КВН, встала ответственная за проведение смотров художественной самодеятельности дама (иначе говоря, худрук) и громко заявила: «Мы считаем продолжение сценки нецелесообразным. Покиньте зал!».
Я от неожиданности и резкости её распоряжения смутился, покраснел, как ошпаренный рак, и тихим голосом еле слышно протянул: «Извините!..»
Покорно кивнув, я исчез в закулисье.
Где-то на задних рядах, в углу, раздались редкие, но горячие аплодисменты...
В зале возникло гробовое молчание…
Занавес спешно закрылся.
На авансцену спешно выгнали первокурсников в шортиках и белых гольфах, которые повторили, в страхе и растерянности, свой номер.
С дрожащими коленками и срывающимися от волнения голосами они затянули: «Дети разных народов, Мы мечтою о мире живём...»
Крайне досадно.
Мне осталось только изречь последнюю фразу «Простите, товарищи.. Простите.. Насекомое, ой, животное, утомилось. Шум и освещение ввергли его в состояние галлюцинации! Успокойтесь! Ничего такого нет! Завтра оно успокоится... Тихо, граждане, расходитесь, до завтра….»
В финале должна была прозвучать тихая музыка типа «Спокойной ночи, малыши»…
