Любовь и голуби*
Хоронили Таню в субботу. Слава Богу, март выдался ранний, земля была еще сырая и прелая, но все-таки не грязь по щиколотку.
Рита смотрела на пожелтевшее лицо матери с бумажной полоской, перепоясавшей скорбный лоб, и не верила, что все происходит на самом деле. А разве можно всерьез принять, что в 36 лет умирают? Хотелось больно тряхнуть головой и проснуться. Рита трижды проделала этот глупый трюк, словно взбрыкнувшая, застоявшаяся в стойле лошадь, но ничего не изменилось. Лицо матери с запекшимися, покусанными еще при жизни губами, не дрогнуло, не заиграло мимикой, не усмехнулось, привычно скособочившись влево. Такая у нее была особенность, которая совсем не портила - даже шарм придавала.
Аська карабкалась по Сергею, как обезьяна по лиане, а он хаотично то спускал ее вниз, то прижимал к себе. И не сводил глаз с Тани. Словно замерз.
Рита посмотрела на него сквозь решето сплетенных густых ресниц и вдруг ощутила, что больше не ненавидит. Семь лет готовилась его убить, а тут, когда самое время отомстить за все, душа пуста и свободна. И даже подобие жалости мелькнуло где-то на уровне диафрагмы. Отомстить за всё… А за что? За то, что Таньку свою любил до судорог? За то, что младше ее почти на десять лет? За то, что Аську родили и от радости светились, как новогодние гирлянды?
Ритка погладила взглядом бледные в трещинках губы матери и скукоженные восковые руки, и простила Сергею всё свое былое мизерное горе. За то, что мать до самой смерти была счастлива, как редкая из земных женщин. По сравнению с горем нынешним – то было ничто. Досадной травинкой на идеально выполотой грядке.
Сергей на поминках не ел, не пил. Сидел, уставившись в одну точку, судорожным кольцом рук зажав уставшую Аську. А вот Ритка смело и цинично опрокинула первую в своей жизни рюмку водки. И сразу захотелось реветь, говорить, бесноваться.
Бабы в темных платках – и откуда их набралось столько? – шептались, бросая косые взгляды то на нее, Ритку, то на Сергея. Решали, видно, что бы поиметь с чужого горя.
- Пантеокрит… Шо за напасть такая? Никада не слыхала, - покачала головой баба Милка, мамина родная тетка.
- Панкреатит, - автоматически поправила Ритка. – Панкре-а –тит, - повторила по слогам.
- Да бог с ним, - баба Милка поджала губы. – Шо будем делать, а? Ты, Сергей, куда теперь? У тебя хоть жив хто? – и посмотрела на Ритку, ища поддержки. Знала ведь, ворона старая, что рвало все эти годы Ритку на части.
Сергей молчал. Только крепче сжал Аську: казалось, ее прозрачное тельце вот-вот хруснет.
- Ася пусть здесь пока останется, - продолжала гнуть свою линию тетка. – Куда тебе ее забирать? Да и женишься еще, молодой-то…
Она сделала первый вброс и теперь, когда все напряженно молчали, уверенно вела свою партию. Говорила что-то об опекунстве, о квартире, о том, что формально они все решат, а Ритка справится, уже шестнадцать годов девке как-никак…
Аська уснула, неудобно скрючившись в сведенных клешнях отца, а баба Милка вещала, подливая подругам водочку на зверобое и кагор. Почти все разошлись, остались «самые близкие», как сказала распорядительница. Уже никто не плакал, не роптал, разговор давно скатился в бытовое русло. Говорили о голландских семенах и рассаде, о новой мази от ревматизма, о ценах на зубные протезы. Риту всегда удивляло, как легко, безучастно и почти цинично старики принимают смерть.
- Ты когда уедешь, Сереж? – заботливо спросила баба Милка.
И тут Ритку прорвало. Какой-то вентель с нарушенным генетическим кодом сошел с резьбы в ее неустойчивом, еще не переросшем подростковые всплески организме, и в пространство вылился сбивающий с ног поток. Она орала, чтобы все уходили вон. Что не нуждаются они ни в чьей помощи. Что без них разберутся в своей жизни. Что она сама с директрисой школы решит вопрос об опеке. И что он – Сергей – законный отец Аськи, и потому останется здесь. Навсегда. Пока сам не решит уйти.
Ритка замолчала, ощущая, как последние, разреженные, словно кислород, сгустки энергии покидают ее. Боковым зрением видела, как тугой пружиной сжался Сергей. Поднял глаза, полные слез. Встал с Аськой на руках и понес ее в детскую.
Обиженная баба Милка позвонила зятю, чтобы приехал за ней срочно, и, шаркая отекшими ногами в простых сползших чулках, отправилась на кухню собирать в пакет пирожки с картошкой и фасолью. Уже у дверей позвала Риту.
- Голубей потравить надо, нечего им подоконники засирать, - сказала, укладывая в сумку поминальную котомку. – Видала, как расходились? Как хозяева. И куда Танька смотрела? - Безлико и буднично сказала, словно и не было ни похорон, ни скандала.
…Десять лет спустя, накануне Аськиного пятнадцатилетия, Сергей и Рита сидели на кухне и умирали от тревоги. Веснушчатая паршивица с чёлкой цвета морской волны снова не пришла ночевать. Рита разлила по чашкам крепкий чай, когда раздался телефонный звонок.
- Сказала, что у Юльки Павленко, музыку слушают, - Рита глубоко вздохнула. – Может, и правда…
- Главное, что… - Сергей не смог продолжить фразу, спазм перехватил горло.
- Да… - тихо отозвалась Рита и достала из буфета початую бутылку армянского коньяка.
В окно заглянул новорожденный рассвет, от еле уловимого ветерка зашелестела выпустившая бархатные почки плодовитая старуха-вишня. Вдоль рамы, без тени испуга, зашаркали вечно голодные голуби.
- Помою сегодня подоконник, ох, и грязи от них, - посетовала Рита. – А что делать, не травить же…
Словно вдохновленная своей безопасной участью белая обнаглевшая парочка клювами затарабанила в стекло.
- А осенью серые были, - удивился Сергей. – Все меняется…
- Не все, - уверенно возразила Рита.
- Не все… - эхом повторил Сергей. – Рит, слушай. Давно хочу сказать, да неловко как-то…
- А ты не говори. Знаю. Я согласна.
И отвернулась к окну, в которое нырнул первый лучик этого странного утра. Не хотелось демонстрировать крупную горячую каплю, скатившуюся по щеке.
Голуби взволнованно тарахтели, склевывая с жестяного подоконника крошки оставшегося от ужина багета, а в умиротворенной душе Риты впервые созрела дерзость. Смелость признания самой себе.
Никогда не было ненависти.
Всегда была любовь.
С самого первого взгляда.
Когда еще нельзя. Ничего нельзя.
А теперь можно.
И все равно, что скажут люди.
Мама, прости.
Ты же сама оставила мне Сергея и Аську.
В наследство.
Нет у нас никого ближе, чем мы сами.
И ты всегда рядом.
Аська тоже возьмется за ум.
И голуби пусть живут.
Подумаешь, пару раз в неделю помыть подоконники…
*Искренне раскаиваюсь за плагиат названия. Ничего другого пока не придумалось…
** В качестве иллюстрации картина Игоря Роляника «Чердачное окно»
