Глава восемнадцатая "Однокурсники".

 

 

 

§1. Люба Морозова

 

 

Как я уже упоминал в главе «Абитура» на первом организационном торжественном заседании старостой нашей группы ошибочно объявили Любу Морозову.

В конце оглашённого списка старост её же объявили старостой потока.

Совмещение двух постов не допускалось.

 

Только потом организационный комитет руководства института разобрался в этой накладке.

Старостой группы изначально был назначен я.

В обязанности старосты входил контроль за посещаемостью занятий.

На каждой лекции он был обязан отмечать крестиком в специальной ведомости всех присутствующих.

Я щедро плюсовал все одиннадцать фамилий, не взирая на реальное положение дел.

Не буду же я выдавать своих одногруппников, прогуливающих лекцию по известным только им причинам.

 

Люба Морозова отвечала за весь поток, собирая ведомости от старост групп, таких, как я.

 

Однажды новый лектор заметил сильно поредевшие ряды аудитории на второй половине лекции.

Он возмутился.

Вызвал старосту потока, указав ей на вопиющее игнорирование темы его лекции.

 

Люба рано вступила в ряды КПСС.

Дело в том, что её родители были горкомовскими работниками небольшого городка Выксы на севере области, где она проживала до поступления в институт.

(К сожалению, на первом курсе оба родителя скоропостижно скончались. О причинах их смерти она нам не рассказывала).

 

Люба поднялась на сцену, с которой вещал нам новоявленный лектор, не привыкший наблюдать полупустой зал слушателей.

Лектор стал в её присутствии произносить фамилии студентов.

К тому времени мы навострились обманывать проверяющих, не знающих все сто пятьдесят человек в лицо.

Студент, преждевременно покидавший своё рабочее место, договаривался с напарником о том, что тот, при оглашении фамилии прогульщика, встанет за него.

 

Для убедительности использовались нехитрые приёмы, как то: когда встаёшь за себя, то в шапочке, когда встаёшь за того парня – то без. Можно снимать, одевать халат, очки и другие предметы, вводящие контролёра в заблуждение.

 

Лектор огласил весь список, и по его подсчёту наличествовали все сто пятьдесят.

Но визуально определялась едва ли половина!

Преподаватель-контролёр реально психанул.

Потребовал провести повторную перекличку.

Опять отметилось вставанием ровно сто пятьдесят человек.

 

Вне себя от возмущения, лектор потребовал провести перекличку в третий раз, но делать это принудил Любу Морозову.

У неё также встало сто пятьдесят человек.

Понятно, что каждый из присутствующих вставал по два раза, незаметно меняя свой внешний облик.

 

Люба от охватившей её ярости до побеления сжала свои кулачки и заявила на всю аудиторию: «Я вас всё равно выведу на чистую воду!».

Мы мысленно дружно ахнули.

 

С другой стороны при перекличке ничего не стоило вычислить, кто есть кто.

И составить подробный реестр реально присутствующих.

Но она этого почему-то не сделала.

Поэтому смею предположить, что она удачно сыграла на интересы обеих сторон.

Факт отсутствия половины студентов на лекции она удостоверила, но конкретных фамилий провинившихся не произнесла.

 

Хотя меня несколько покоробил неподдельный гнев, с которым она произнесла свою фразу.

А может быть, я был слишком наивен, а она, на деле, – искусная актриса.

Спасающая нас.

Может быть.

Не возражаю.

 

Староста потока Люба Морозова условно была моей подчинённой, входя в состав руководимой мной четвёртой группы.

Лишь условно, потому что я, как староста группы, в свою очередь, подчинялся старосте потока, то есть Любе.

 

С первых минут знакомства с нею ещё в начале учёбы меня поразила необыкновенная теплота и искренность этой маленькой кругленькой с румяными пухлыми щёчками девушки.

И она, как мне показалось, льнула ко мне всеми фибрами своей души!

Симпатии были взаимны.

Естественность, редкое уже в те времена качество, – вот что было дорого для меня в ней!

 

Но вскоре Люба вступила в партию, стала подолгу засиживаться после занятий в деканате, проводить в Главном здании всё своё свободное время, тесно общаясь с руководством факультета.

С каждым последующим годом я наблюдал в Любе ломку прежних, чистых и быть может, наивных, но сильно импонирующих мне представлений о мире, людях, о добре и зле.

И возмущался происходящим изменениям!

Наружу из неё вылезал махровый красногвардеец в кожаной тужурке и громадным наганом в руке...

 

 

На третьем курсе мы сдавали патфизиологию.

Я сдал на тройку, которая губила возможность получения стипендии.

Выходил с бледным лицом, не зная, как об этом горе сообщить матери.

(Мать дорожила каждым рублём, и сорок пять рублей моей стипендии имели большое значение для семейного бюджета).

Люба стояла у входа в экзаменационный зал и по традиции спрашивала всех выходящих, какие отметки они получили.

Чисто из любопытства.

Так все делали.

Чтобы понять обстановку в экзаменационном зале и настроения преподавателей.

Спросила и меня.

«Тройка...» – горестно и чистосердечно поделился я.

Если бы я знал, к каким неблагоприятным последствиям приведёт моя откровенность!

 

После сессии Люба посетила Деканат санфака как раз в момент заполнения журнала, определяющего назначение стипендии.

Молоденькая симпатичная блондинка-секретарша переписывала наши оценки из экзаменационных ведомостей в этот журнал.

Напротив Фамилии «Смородин» по патфизиологии стояла тройка, но она, впохыхах или по невнимательности, проставила в журнал «пять», изменив таким образом верхний хвостик цифры слева направо.

 

По данному журналу выводился также общий балл каждой группы и потока.

Мы заняли по успеваемости, если верить журналу, первое место (чего никогда не было; мы всегда занимали почётную третью ступеньку пьедестала заслуг при оценке учёбы, общественной, комсомольской и культурной жизни).

 

Люба, не веря своим глазам, схватила журнал и цепким взглядом прошлась по фамилиям.

Сколько оценок она исправила на реальные худшие, судить не могу.

Но мою тройку, чудесным образом превратившуюся в пятёрку, она заприметила сразу.

«Я прекрасно помню, – с радостью рыбака, поймавшего долгожданную рыбку, заявила она, – Смородин на патфизиологии получил трояк!».

 

Сверились с экзаменационной ведомостью.

Точно!

Трояк.

Вне всяких сомнений!

Журнал переписали.

В результате наш поток скатился до привычного третьего места.

Бонусы наши плакали!

А я во второй раз (на этот раз окончательно, бесповоротно) лишился кровно необходимой «стипухи»!

 

Узнав об этом, я раздражённо заявил Любе: «Ты хоть понимаешь, что ты сделала?».

Она в настырном упрямстве промолчала.

Не скрою, она поступила принципиально, по справедливости.

Но что она понимала в скрупулёзных расчётах каждой копейки и без того скудного семейного бюджета моей безутешной мамой?

 

 

Курсе так, примерно, на четвёртом я посетил санфаковское общежитие №3 по приглашению товарищей по потоку.

Как известно такие, чисто мужские, встречи по определению являлись банальной пьянкой под беседу.

Спонтанные междусобойчики студенты организовывали частенько.

 

В середине вечера оказалось, что у нас закончился хлеб.

Хитрозадые местные общаговские ребята понимали, что самым выгодным стрельцом чего-нибудь съестного, всегда обитающего у рачительных дам, из всей компании являюсь только я.

Меня и послали к Любе Морозовой в 205 комнату, бросив вслед: «Сходи к ней за половинкой ржаного. У неё точно есть».

(Подозреваю, что уже тогда посылальщики были на все сто уверены, что моё совокупление с недотрогой Любой — всего лишь дело времени).

 

Я отыскал нужную комнату.

Вежливо постучался.

Был я поддат, но на ногах держался уверенно.

Степень опьянения выдавало только красное лицо.

 

Открыла Люба, торопливо и смущённо запахиваясь в полы домашнего выцветшего халатика.

«Люб, – доверительно попросил я. – У тебя не найдётся половинки ржаного?».

«Конечно, конечно, проходи…» – заполошенно затараторила Люба.

 

Комнатка старосты потока была не просто маленькой, она была крохотульной.

Места в ней хватило только на кровать, небольшой столик и тумбочку.

 

Не зная куда и как меня, редкого и дорогого гостя, усадить, Люба засуетилась.

Мне было несколько неудобно, ведь я пришёл не в гости, а заглянул так, запросто, на секундочку, дабы разжиться закуской.

 

С другой стороны, я выглядел незваным посетителем.

Поэтому мне хотелось как можно быстрее покинуть комнату Любы, чтобы не причинять ей всяческих неудобств и беспокойства, связанными с моим неожиданным появлением в её интимных апартаментах.

 

 

(Смородина, как я теперь понимаю, она ждала-ждала да так и не дождалась, поэтому уже на третьем курсе она завела себе молоденького первокурсника.

Так как мы своих намерений в отношениях вербально не обозначали, то обманутые Любины ожидания я не относил на свой счёт).

 

Но не тут-то было!

Люба лихорадочно искала варианты притормозить спешащего к своей гуляющей компании Смородина.

«Может, ты посмотришь мой альбом с фотографиями? – предложила она единственно найденный вариант для повода оставить меня у себя хотя бы на какое-то время.

 

Я согласился.

С деланным вниманием пролистал картонные листы с накленными на них фотками.

Мысленно я искал выход из сложившегося положения.

Люба явно тянула время.

А меня ждали пацаны-собутыльники.

Скоро начнут искать, подумал я.

 

Разговор никак не завязывался.

Я встал, ссылаясь на отсутствие времени, обещая как-нибудь заглянуть на огонёк.

 

И тут произошло неожиданное!

По крайней мере, для меня.

Люба стремительно побагровела и стала методично и вдумчиво, словно выполняя какую-нибудь очень ответственную работу, хлестать меня по щекам!

Раз, два, три…

Я сбился со счёта, получив серию средней силы, терпимых, пощёчин.

(Хотя видимого повода для них в течение всего времени присутствия в её комнате я не давал).

 

Я молчал, понимая вдруг нахлынувшие на Любу эмоции.

В эти пощёчины она вложила все годы томительного ожидания, все страдания, которые она испытала в надежде на то, что Смородин всё-таки когда-нибудь да и проявит положенную мужикам инициативу.

 

Ведь она прежде всего – девушка.

А девушки своих желаний не озвучивают.

Не полагается.

Исстари не заведено.

Участь дев – терпеливо ждать, когда этот возлюбленный пентюх наконец проснётся и начнёт, как и ему положено, грязно приставать.

И личное дело каждой девы, отвечать на эти приставания или нет.

 

Но томительные ожидания всех прошедших четырёх лет не оправдались, и Люба завела роман с первокурсничком, продолжая страдать от неразделённой любви…

 

 

Когда я вернулся с половинкой буханки ржаного хлеба, по возбуждённому моему багровому лицу собутыльники сделали вывод о том, что я, наверное, с пользой провёл последние полчаса.

Скорее всего, решили они, Смородин всё-таки, наконец, трахнул Любку, лишив её упрямой девственности.

 

К их чести мужики никоим образом не проявили осенившей их догадки.

Только по-дружески похлопали меня по плечу и похвалили: «Ну ты молодец!».

Я наивно отнёс эту похвалу на счёт моего удачного похода за хлебом.

 

Не предполагая, что на следующее утро весь поток, увидев меня, начинал шептаться, в красках описывая вчерашнее приключение Смородина, сделавшего из девственной Любы настоящую страстную блядь.

 

Узнав об этом единодушном мнении всего потока от льстивого Малышева, я не стал оправдываться, отрицать факт спонтанного коитуса, заявлять, что всё было не так.

Глупо и бессмысленно.

К тому же мне было лестно строить из себя эдакого плейбоя, сходу окучивающего любую понравившуюся тёлку.

А ложь останется на совести сочинившего небылицу.

 

Пусть фантазёры пририсовывают мне очередную медаль за покорение дамского сердца!

Медали я люблю...

 

 

В конце пятого курса Люба обратилась ко мне с просьбой сочинить поздравление в стихах к юбилею заведующей кафедрой гигиены труда, профессора Р. А. Медведь.

Я разразился добрым десятком стишат альбомного характера на различные темы, связанные с личностью этой заслуженной женщины с оригинально звучащей фамилией.

 

Одно из них посвятил медведевскому увлечению кулинарией:

Назвал я его «Экспромт на кулинарную тему»:

 

«...Крем готов.

И сахар-пудра.

А в кастрюле — тесто пухнет.

И стоит профессор мудрый

Не на кафедре, — на кухне...

 

Аргументов полновесней —

Соль и масло с чувством меры.

Потому — куда известней

Ваши вкусные эклеры!».

.

 

Люба Морозова – девушка с принципиальным характером.

Стержень принципиальности в ней был повышенной жёсткости.

Она стояла за правду, за справедливость.

Никаких поблажек даже тайно горячо любимому Смородину она никогда не делала.

 

Получалось совсем наоборот.

Если появлялась причина сделать ему больно, она стремилась воспользоваться ею!

Меня всегда удивляла способность некоторых женщин делать всё наоборот в стремлении овладеть расположением лакомого представителя мужской половины населения!

 

Не исключаю: может быть, такая линия поведения в какой-то мере оправданна.

При ней основной целью становится поиск поводов насолить, навредить любимому.

(Чтобы хоть как-то растормошить его, что ли...)

Она исходит из детства, когда ребёнок капризничает, орёт, бросает на пол игрушки, чтобы восполнить сим насильственным путём недостаток родительского внимания.

 

Как утверждают психологи, любовь со знаком минус – это тоже любовь.

Нужно понимать мотивы.

Копать глубже внешних признаков.

 

Откровенно говоря, меня всегда отталкивали такие девицы. С подобным поведением.

С ними я не желал философски смотреть на жизнь.

Элементарно неприятно, когда вместо признания в любви, или просто поцелуя получаешь по башке до звона в ушах! Точнее, по щекам.

Мы это уже проходили ещё в школе.

 

Гуд бай, претендентки на моё сердце!

Лупите какого-нибудь другого идиота-мазохиста! Ему это понравится!

 

Уже в то время я всё это понимал. Как и суть произошедшего инцидента с Морозовой.

 

 

В 1983 году, по окончании обучения в институте, на прощание я обессмертил образ Любы в стихотворении «Любови Морозовой»:

 

«Смотри, горячими губами

Я повторяю вновь и вновь:

«Моя любимая Любаня,

Любаша,

Любушка,

Любовь!».

 

Когда я уехал по союзному распределению на Северный Урал, Люба навела справки о том, где я конкретно нахожусь, и стала писать мне письма.

Два года, вплоть до моей женитьбы, мы переписывались.

 

Перепиской с Любой навеяно в стихотворении «Ответ знакомой девушке»:

 

«Ты в письме меня спросила

Про моё житьё-бытьё?..

Я, представь, живу — красиво:

К чёрту сопли и нытьё!

Не хочу быть иждивенцем,

За чужой живущим счёт,

Чтобы требовать довесом:

Должность, деньги и почёт.

Не мечтаю я, трудяга,

Как набить птенячий рот,

...Лишь бы людям быть не в тягость, —

А совсем наоборот!

Не стоня про муки ада,

Но и правды не тая,

Да, признаюсь, трудновато

На семи ветрах стоять!

 

...Ты в письме меня спросила

Про моё житьё-бытьё.

А на что же парню сила?

Вот и всё.

А как твоё?».

 

 

Однажды в письме она предложила встретиться с ней в одном из подмосковных городков, куда она была намерена приехать в отпуск погостить у друзей.

Естественно, получить вторую порцию оплеух я предусмотрительно отказался!

 

Перед своей свадьбой в ответ на её очередное письмо я попросил её больше не писать мне, ссылаясь на изменившееся семейное положение.

Кто знает, как отнесётся к письмам бывшей однокурсницы моя невеста?

 

«Не беспокой меня звонками

И писем страстных не пиши:

Пусть сердце — чёрствое, как камень,

В таёжной вымерзнет глуши.

Нет, о любви не говори ты —

Разбиться сердцу так легко:

 

...Уже летит метеоритом

Осколок гаснущий его».

 

 

Люба стойко учла моё пожелание.

Она, действительно, не написала мне с тех пор ни одного письма.

 

 

Приезжая каждый год в отпуск в Горький, я изредка встречал то одного, то другого бывшего санфаковца.

При встречах мы, конечно, в первую очередь посвящали тему разговора дальнейшей судьбе однокурсников.

 

Зашёл разговор и о Любе.

Кто-то сообщил мне, что распределилась она в секретный посёлок в центре озера Селигер.

Из посёлка выбраться на континент можно было только по спецпропуску.

Тайком удрать из посёлка можно только зимой по льду озера.

Жизнь в таком посёлке замкнутая.

Много местничества и самоуправства.

 

Как иногда шутят военнослужащие: «Где много беспорядка? В Армии! Там дисциплина...».

 

Люба со свойственной ей прямотой и честностью объявила войну начальнице – главврачихе местной ведомственной СЭС (санитарно-эпидемиологической станции)

Обстановка в коллективе стала такой, что не позавидуешь!

 

В том же посёлке Люба спустя энное количество лет родила от какого-то мужчины ребёнка.

Замуж так и не вышла.

 

Первые годы в каждый отпуск она посещала деканат родного факультета, но потом полностью исчезла с экранов чутких радаров бывших подруг и однокурсников.

Оборвала все связи.

Никто не знает о её дальнейшей судьбе.

 

Боюсь, предполагая, что у неё все-таки произошла определённого рода ломка – сшибка между навязанными родителями-коммунистами идеальными принципами и неизбежной, порой некрасивой, суровой реальностью.

Воспринимаемой как издевательство над святынями.

 

Как она, наивная, прямая и доверчивая, всё это перенесла?