9.12: §12. "Особо об учителях". Глава девятая "Школа". Из книги: "Миссия: Вспомнить Всё!"
Глава девятая "Школа"
§12. Особо об учителях
Уже упомянутая мной Людмила Арсентьевна Болонина, наша классная руководительница, была строгим, беспощадным судиёй.
Её основной педагогический принцип — «держать расстояние», пресекать фамильярность, поддерживать авторитет учителя в глазах учеников и их родителей.
Крупная, в золотых очках, она имела внушительный, грозный вид.
Когда я с нескрываемой тоской смотрел в залитое солнцем, расцвеченное весенними красками окно, она жёстким замечанием прерывала мои поэтические порывы.
Ей я посвятил стихотворение, ставшее центральным в одноимённом сборнике «Исповедь после урока»:
«Вы уж меня не вините, Людмила Арсентьевна.
Больше всего я боюсь Вас обидеть хоть раз.
В этом виновно тепло, непристойно весеннее, —
Если способно моё прилежание красть.
Трудно и слово сказать мне в своё оправдание...
Если и думы, и мысли мои об одном...
В классе глухом с непривычно пустыми рядами
И с разукрашенном — в солнечных бликах — окном.
Вашим разумным и строгим словам не внимая,
Там я пою и с апломбом слагаю стихи,
Я становлюсь непонятно другим, ненормальным,
Сложным, весёлым и даже немножко... плохим.
Вы на дурное моё поведенье не сетуйте:
Сам я забыл назначение книг и кино.
Вы уж меня не вините, Людмила Арсентьевна, —
Я, не скрывая тревоги, смотрю за окно...»
Болонина вела уроки немецкого.
Немецкий я выбрал только потому, что, по словам предшественников, он прост в изучении.
Хотя, признаться, привитая ненависть ко всему немецкому, почерпнутая из книжек и фильмов про войну, находила отражение на степени освоения языка.
Но были и моменты, доставлявшие удовольствие от произнесения некоторых строк.
К ним относится классическое стихотворение Генриха Гейне «Лорелея».
Как пишет об этом произведении интернет-девушка под ником «Виноградинка»: «Красиво. Звучно. Образно. Просто влюбляет в немецкий язык!».
Мне тоже врезалась в память финальная строчка стихотворения-шедевра: «Und das hat mit ihrem Singen, Die Loreley getan” (Унд дас хат мит ирем Зинген, Ди Лореляй гетан).
В моём творчестве ненависть к немецкому нашла воплощение в шутливом стихотворении, не имеющим никакого, прошу, поверьте, отношения к Людмиле Арсентьевне.
Её я почти боготворил.
Начиналось оно так:
«Терпеть не могу училку я.
Будь проклята фрица дочь!
...По плоскости мел зачиркает.
Напишет: «Их лерэ дойч».
Гранатой, когда не знаю я,
Швыряет в меня вопрос.
Я встал — и молчу: «...со знаменем
Под пулями в полный рост!».
Немецкий, несмотря на свою кажущуюся простоту, в свою очередь, отвечал мне тем же.
Давался мне с трудом.
В другом стихотворении я противопоставил плоский ненавистный немецкий всепоглощающему чувству любви следующим образом:
«Апрель — хоть близки экзамены —
Капелью тревожит слух.
Учу под упрёки мамины
Противный «Дас Вёртер Бух».
За окнами птахи в лужицах
Чирикают мне назло.
Слова — чуть притронусь — рушатся.
Я гибну в обломках слов!
Не надо. Старанья напрасные.
На крыльях любви умчусь
В бескрайнее море красок,
В весеннее буйство чувств!
Мне эта наука мёртвая,
Как клинопись, не ясна...
Какие тут, к чёрту, вёртеры,
Когда на дворе — Весна!».
Старейшей учительницей 120-ой школы, учившей моего старшего брата и отца, всех родных сестёр и братьев моей матери, Абрамовых, являлась Анастасия Евлампиевна Захарова, ласково называемая за глаза «Лампочкой».
Не столько за отчество, сколько за свет, который она дарила.
Она занимала активную жизненную позицию, была ярой общественницей, вечно организовывала кружки и походы, не жалея личного времени.
Она дышала самой школьной жизнью! И не могла надышаться!
К нам она приходила на замену заболевших преподавателей.
Видимо, она подрабатывала, будучи уже на пенсии — к тому времени ей было далеко за семьдесят.
Поэтому нервная система её, измочаленная долгими годами педагогической работы, стала давать сбой, «оставляя желать лучшего».
Мы бессовестно пользовались этим.
Работать она могла только при полной тишине, и с первых минут урока мы, как сговорившись, начинали создавать некий подозрительный фоновый «шумок», начисто игнорируя её предупреждения.
Всякий раз едва начавшийся урок абортивно заканчивался тем, что Евлампиевна, не вынося подобной психологической травмы, нанесённой расшатанной нервной системе, в истерических слезах выбегала из класса, тем самым демонстрируя, что наши планы сачкануть, как всегда, оправдались и урок успешно сорван.
В бытность дееспособной, Анастасия Евлампиевна проявила себя как режиссёр-постановщик. На школьной сцене под её руководством ставились мини-спектакли.
После одного из них к моему старшему брату на веки вечные приклеилось имя главного героя спектакля, трёхглавого змея Трифона Ивановича.
Это имя в сказке «Межа» дал жадному и глупому змею ловко обманувший его бравый солдат.
Все участники театрального действа сохранили дружеское общение на долгие годы.
Так и звали друга друга: «Трифон», «Сын», «Мока», «Пан».
Из других учителей мне запомнились военрук и трудовик.
Военрук Иван Павлович Севастьянов научил нас за считанные минуты разбирать и собирать АКМ (автомат Калашникова).
Внушал нам постоянную, ежесекундную «боевую готовность» для отражения возможного нападения со стороны недремлющего потенциального противника. Была тогда одна расхожая шутка.
«Что следует делать солдату в случае ядерного взрыва? Прежде чем упасть на землю, повернувшись спиной к взрыву, необходимо как можно дальше от себя отбросить автомат. Дабы расплавленный металл не капал на казённое обмундирование!»
Иван Константинович Гонохин — учитель по труду — заставил нас, «маменькиных сынков», освоить азы слесарного мастерства.
Всех сопротивлявшихся нещадно и больно бил по вихрастому темени карающим мечом имеющей досягаемую длину и ощутимую толщину линейки.
К «золоту» семидесятых сто двадцатой, по непредвзятой оценке учеников и родителей, принадлежали такие, как Валентина Михайловна Матвеева (география), Баляева Лариса Фёдоровна (биология), Вяхирева Инна Васильевна (история), Волкова Альбина Фёдоровна (физика).
Последняя испытывала ко мне противоречивые чувства: с одной стороны я превосходно излагал тему урока у доски, прекрасно владел теоретической стороной вопроса, и получал за это справедливые пятёрки; с другой — был ярким представителем клана «лириков», добившийся больших успехов на литературном поприще, — был любимчиком преподавателей из противоположного «физикам» стана.
Как следствие, я плохо решал задачи по физике (а также по математике и геометрии вместе взятым).
В десятом она предупреждала меня (Волкову часто приглашали в мединститут принимать вступительные экзамены по физике в составе комиссии):
«Если на экзамене в мединститут не сможешь решить приложенную к билету задачку, больше тройки тебе не поставят. Гарантирую!».
При традиционно высоком проходном балле в мединституте это означало большую вероятность недобора баллов и, как следствие, прямое попадание в ряды доблестных Вооружённых Сил, что для моей мамы смерти подобно.
К тому же она, Волкова, состояла в должности завуча школы (читай, зам. директора) и, сочтя мою поэтическую одарённость причиной всех бед, приложила много усилий для того, чтобы всячески воспрепятствовать моим попыткам в очередной раз прославить свою школу.
Она категорически запретила мне указывать номер школы в обратном адресе опусов, которыми я заваливал редакции столичных изданий.
Чтобы избежать повторения мощного града из писем восхищённых поклонников, обрушившегося на школу в 1974 году, нарушившего размеренный, годами выверенный, уклад её спокойной жизни.
Жизни, не привлекающей столь пристального внимания партийных чиновников от образования.
(Кстати, с задачкой в экзаменационном билете на вступительных экзаменах мне повезло: мне достался вопрос из раздела физики 6-го класса о направлении тока в индукционной катушке. Проще простого!).
О Жанне Ивановне Малышевой, учительнице по физкультуре, ставшей невинной жертвой камнепада чиновничьих санкций, как закономерной реакции на моё восхождения в вершинам Олимпа, я ещё расскажу. Более подробно.
В старших классах у нас появился другой учитель физкультуры — Геннадий Иванович.
Позитивный, с развитым чувством юмора, не «садист» (девушек во время МС от занятий освобождал).
Но и сачковать у него не удавалось: без скидок на насморк и другие, менее уважительные («придуманные») причины, ставил нас на лыжи и нещадно гонял кругами по всему периметру парка Маяковского, что расположен через дорогу от школы.
Многое связано у меня с именем учительницы по химии Ермолаевой Валентины Михайловны. Героиней стихотворения «Сказ о Морозе».
Случай угрозы разморозки системы отопления школы имел место в реальности.
Кто-то с улицы капитально разбил стекло в одном из окон нашего класса на первом этаже. Мы сидели за партами в верхней одежде. Многое мне показалось забавным в такой ситуации и обстановке.
Её, эту ситуацию, я и поспешил отразить в очередном номере подпольной рукописной газетёнке «Скоморох» прямо на уроке химии, написав стихотворение «Сказ о Морозе. Чрезвычайное происшествие в девятом «А»:
В зимний день, не так давно,
В классе выбили окно.
...Незамеченным прополз
В то отверстие Мороз.
Он присел на батарею —
Батарея и не греет.
Снежным зайчиком, с азартом,
Пробежался он по партам,
И покрыл их — надо ведь! —
Толстым слоем наледи.
...Потихоньку, понемножку
Он натёр своей ладошкой
У учителя очки —
Всем тот ставит «пятачки»!
Приморозил у Андрюши
Растопыренные уши.
Так и колет, так и колет
В левый глаз соседу Коле.
...Но чуть-чуть не потерялся
В носовом платке у Васи...
Тут и Саша так замёрз,
Что в учебник спрятал нос.
А Серёжа — рассмешил:
Из тетрадей шубу сшил.
Все девчонки стали охать.
(С кем-то даже было плохо...).
В нашем классе — смех и слёзы:
Сорок градусов Мороза!
…Вот мораль: пока тепло,
Не спешите бить стекло».
Химичка выполняла общественное поручение — выпускала школьную стенгазету, являясь её главным редактором.
Меня, дабы отвлечь от подрывной деятельности на ниве подпольной оппозиционной печати, по единогласному решению педсовета мудро поставили на должность заместителя. Я отвечал за литературную часть, готовил заметки, размещал в газете свои стихи.
Первый, январский, нового 1976 года, номер газеты открывался стихотворением «Новогоднее» с торжественным — ударным — ритмом:
«Шуткой, смехом, стихом, весельем
Встретим Новый, Счастливый Год —
Опоясав дорогой землю,
Твёрдой поступью он идёт.
Бьют Куранты, и их удары
Раздаются на всю страну,
Обрывая — и пусть недаром —
Года старого тишину.
Бьют и с каждым ударом громким
Всё отчётливей, всё слышней.
...Наряжаются в окнах ёлки
Многоцветьем своих огней...
Пусть на празднике радость нашу
Песня в дальнюю даль несёт:
Мы взрослее, мы стали старше.
Старше ровно на целый Год!».
За этим занятием мы проводили много часов в неурочное время.
Запомнилось ещё одно стихотворение, посвящённое традиционному Новогоднему Балу, который проходил в клубе имени Маяковского на Станкозаводе:
«Закружились под вальс юбчонки —
Пёстрым морем в глазах рябят...
Первый раз красотой девчонки
Подивили своих ребят.
Новогодней метелью снежной
Колким снегом не занесло
Голубую девичью нежность
И мальчишеское тепло».
(Пусть современного читателя не смущает слово «голубую».
Как сообщают нынешние источники информации, «голубой цвет создает впечатление спокойствия, легкости. И в силу своей нежности, часто становится любимцем молоденьких и романтичных девушек».
Или: «Этот цвет как будто создан для молодой невесты. Его выбирают для того чтобы подчеркнуть юность и нежность девушки»).
Подсознательно, на уровне глубинных чувств, я уже тогда ощущал это!
Химию я знал только на твёрдую четвёрку. На выпускных экзаменах я вытянул самый страшный для всех десятиклассников билет №4, требующий знаний бесконечно длинной формулы взаимодействия жиров.
«Химичка» не пресекла мою плохо замаскированную работу со шпаргалкой и дала списать.
Так я стал счастливым отличником по её предмету, и в моём аттестате, похваляясь, на все века закрасовалась незаслуженная пятёрка.
Через несколько лет Валентины Михайловны не стало. Она умерла от рака груди.
В длинном списке наших учителей повторно хочу упомянуть Вяхиреву Инну Васильевну, учительницу по истории, мать Васеньки, с которым я сидел за одной партой.
И, конечно же, директора школы — Королёву Евгению Васильевну, нашу соседку по коммуналке на Станкозаводе, счастливо избавившую меня от поругания в 94-ой школе.
Всем учителям, а не только Л. А. Болониной, чью фамилию я поместил справа вверху над текстом стихотворения «Исповедь после урока», я посвятил следующие строки:
«Вы уж меня извините, Людмила Арсентьевна.
Больше всего я боюсь вас обидеть хоть раз.
В этом виновно тепло, непристойно весеннее, —
Если способно моё прилежание красть.
Трудно и слово сказать мне в своё оправдание,
Если и думы, и мысли мои об одном...
В классе глухом с непривычно пустыми рядами
И с разукрашенным — в солнечных бликах — окном.
Вашим разумным и строгим словам не внимая,
Там я пою и с апломбом слагаю стихи,
Я становлюсь непонятно другим, ненормальным,
Сложным, весёлым и даже немножко... плохим.
Вы на плохое моё поведенье не сетуйте.
Сам я забыл назначение книг и кино.
Вы уж меня не вините, Людмила Арсентьевна:
Я, не скрывая тревоги, смотрю за окно...».
