Мелодия милосердия
Само имя его язык постарался озвучить поэтически: Сергей Есенин. Слышите это повторяющееся шелестящее «се» да ещё добавочно «есе»? То ли весна волнуется, то ли осень ропщет… Певец то Руси уходящей, то советской – но всегда Руси. Ну, конечно, деревенский парень, так и не принявший не только Европу с Америкой, но даже и российский столичный город, в который сначала рвался, а потом плевал ругательствами и колкими стихами. Так можно подумать. Так многие и думают.
К примеру, Максим Горький в своём очерке «Сергей Есенин» напишет: «В седьмом или восьмом году, на Капри, Стефан Жеромский рассказал мне и болгарскому писателю Петко Тодорову историю о мальчике, жмудине или мазуре, крестьянине, который, каким-то случаем, попал в Краков и заплутался в нём. Он долго кружился по улицам города и всё не мог выбраться на простор поля, привычный ему. А когда наконец почувствовал, что город не хочет выпустить его, встал на колени, помолился и прыгнул с моста в Вислу, надеясь, что уж река вынесет его на желанный простор. Утонуть ему не дали, он помер оттого, что разбился. Незатейливый рассказ этот напомнила мне смерть Сергея Есенина».
Поэты часто погибают от сознания своей ненужности среди других людей. Вот все вокруг суетятся, торгуют, развлекаются, блефуют, гордятся покупками и потомством, а из поэта лезут и строятся маршем слова – что за причуда, какая в том польза и выгода! Далее в очерке Горький вспоминает, как Есенин горько и трезво спросил его: «Вы думаете – мои стихи – нужны? И вообще искусство, то есть поэзия нужна?» Это спросил уже известный человек, получивший даже предложение на издание собрания сочинений. Однако будем откровенны – большинство людей в самом деле обходится без искусства, и особенно без поэзии. Поэт сознаёт, что это признак ущербности, эстетического недоразвития, но он не может такого обстоятельства отменить. Мало кому удавалось принять эту глухоту современников и довольствоваться мыслью о возможном отклике в будущем, когда тело уже превратится в тлен, но дух выживет в слове.
Говорят ещё, что поэты слишком собой любуются – всё ведь пишут о себе да о себе. Однако это уж точно неправда. Во-первых, поэтическое воображение помогает озвучить движение любой человеческой души, в этом смысле поэт часто пишет «от себя», но про других. Во-вторых, откровенность в диалоге с внутренним «я» учит точности, честности самовидения, она срабатывает куда эффективнее любого упражнения психоаналитика.
Поэтому поэт не столько проповедует в своём творчестве (хотя это тоже неизбежно), сколько исповедуется. Нет-нет, мы не будем говорить о якобы сильной религиозности Есенина. Сам он ведь подчёркивал: «Я просил бы читателей относиться ко всем моим Иисусам, Божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии». Но мы попробуем перечитать его исповедь – «Исповедь хулигана». Стихотворение написано в 1921 году, до петли в «Англетере» ещё остаётся четыре года. Внешне дела обстоят неплохо: увлекается имажинизмом, путешествует, изучает диковинные обычаи Средней Азии. Даже заполучает в жёны Айседору Дункан, известную на весь мир танцовщицу.
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган.
Про яблоко, падающее к чужим ногам, конечно, что-то смутное вспоминают многие: слышали, читали. Но откуда это? А это начало стихотворения Есенина. Обратите внимание на не очень принятую в начале XX века ассонансную рифмовку: ногам – хулиган. «Га – га» – и этого достаточно, чтобы связать в один смысловой кусок пять строк. Главные из которых, конечно, первые: «Не каждый умеет петь, не каждому дано…» Сразу противопоставление себя другим? Да, но вынужденное. Идём дальше.
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Поэт вам не нравится? Он тоже от вас не в восторге, но его голова – горящая керосиновая лампа – светит в бездуховной темноте. Да, нечёсаный, неправильный, дерзкий – сам же назвался хулиганом. Он не видит другого способа ужиться с обывателями, запускающими в него «каменья брани». Но что в душе у этого хулигана?
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.
Совсем другая интонация – тихая, по-настоящему лирическая. И даже рифма послушалась, стала точной. Родители тоже не понимают стихов, не ведают, что сын их – «в России самый лучший поэт», «бедные крестьяне», которые «наверное, стали некрасивыми», но они – это начало родины. А родина для Есенина – главная тема. Он её и любуется, он ей и судья. Вспоминая своё село, неказистое в нём детство, он обязательно становится мягче и нежнее.
Я всё такой же.
Сердцем я всё такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злачёные рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.
Город, в котором он давно ходит в цилиндре и лакированных башмаках, для него – железная машина, наполненная людьми, уже как будто не способными к сердечности. Но он-то «сердцем всё такой же» и считает это основным своим человеческим успехом. В этом его оправдание и прощение всех грехов. Его родина – страдающая, но живая.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Рефрен, акцент на «очень» – только посмейте сказать, что это не так. В одном из писем он признался: «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины – основное в моём творчестве». Какое счастье, что человеку дано воображение: не можешь в реальности перебраться в дорогие места, так оно тебя поддержит, напомнит и суеверных родителей, и старого преданного пса, и присевший перед зарёй клён. Так напомнит, что даже увидишь любимый предвечерний цвет неба.
Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль.
Ну, так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!
Успокойтесь, обыватели, не умеющие падать яблоком к чужим ногам, то есть не умеющие петь: Есенин – не циник, он им кажется. Он просто очень хорошо чувствует своё предназначение, свою миссию, как стало модно говорить теперь.
Старый, добрый, заезженный Пегас,
Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
Я пришёл, как суровый мастер,
Воспеть и прославить крыс.
Башка моя, словно август,
Льётся бурливых волос вином.
Я хочу быть жёлтым парусом
В ту страну, куда мы плывём.
Это окончание стихотворения. Не хулиган – суровый мастер, которому важно всё, что есть в живой жизни, он и крыс готов воспевать, чем они негодны для поэзии? И нет уже противопоставления себя другим: мы плывём, есть такая страна, в которую направляемся все вместе. А поэт – жёлтый парус, чуткий к ветру, работающий не для себя. Ну, да, да – у него были рыжеватые волосы, отсюда и соответствующие намёки на огонь, на оранжевую листву августа, на желтизну паруса. Есенин очень дотошен в деталях, но никогда не нарушает требований меры.
В упомянутом выше очерке Горький заявил: ««Сергей Есенин – не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком». Вот так: не цинизм, не крестьянское скоморошество, не кабацкая бравада – милосердие, заслуженное человеком. В том числе и к тем, кто не умеет петь. Потому что мелодию милосердия рано или поздно расслышит каждый.
17 ноября 2012 года
К примеру, Максим Горький в своём очерке «Сергей Есенин» напишет: «В седьмом или восьмом году, на Капри, Стефан Жеромский рассказал мне и болгарскому писателю Петко Тодорову историю о мальчике, жмудине или мазуре, крестьянине, который, каким-то случаем, попал в Краков и заплутался в нём. Он долго кружился по улицам города и всё не мог выбраться на простор поля, привычный ему. А когда наконец почувствовал, что город не хочет выпустить его, встал на колени, помолился и прыгнул с моста в Вислу, надеясь, что уж река вынесет его на желанный простор. Утонуть ему не дали, он помер оттого, что разбился. Незатейливый рассказ этот напомнила мне смерть Сергея Есенина».
Поэты часто погибают от сознания своей ненужности среди других людей. Вот все вокруг суетятся, торгуют, развлекаются, блефуют, гордятся покупками и потомством, а из поэта лезут и строятся маршем слова – что за причуда, какая в том польза и выгода! Далее в очерке Горький вспоминает, как Есенин горько и трезво спросил его: «Вы думаете – мои стихи – нужны? И вообще искусство, то есть поэзия нужна?» Это спросил уже известный человек, получивший даже предложение на издание собрания сочинений. Однако будем откровенны – большинство людей в самом деле обходится без искусства, и особенно без поэзии. Поэт сознаёт, что это признак ущербности, эстетического недоразвития, но он не может такого обстоятельства отменить. Мало кому удавалось принять эту глухоту современников и довольствоваться мыслью о возможном отклике в будущем, когда тело уже превратится в тлен, но дух выживет в слове.
Говорят ещё, что поэты слишком собой любуются – всё ведь пишут о себе да о себе. Однако это уж точно неправда. Во-первых, поэтическое воображение помогает озвучить движение любой человеческой души, в этом смысле поэт часто пишет «от себя», но про других. Во-вторых, откровенность в диалоге с внутренним «я» учит точности, честности самовидения, она срабатывает куда эффективнее любого упражнения психоаналитика.
Поэтому поэт не столько проповедует в своём творчестве (хотя это тоже неизбежно), сколько исповедуется. Нет-нет, мы не будем говорить о якобы сильной религиозности Есенина. Сам он ведь подчёркивал: «Я просил бы читателей относиться ко всем моим Иисусам, Божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии». Но мы попробуем перечитать его исповедь – «Исповедь хулигана». Стихотворение написано в 1921 году, до петли в «Англетере» ещё остаётся четыре года. Внешне дела обстоят неплохо: увлекается имажинизмом, путешествует, изучает диковинные обычаи Средней Азии. Даже заполучает в жёны Айседору Дункан, известную на весь мир танцовщицу.
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган.
Про яблоко, падающее к чужим ногам, конечно, что-то смутное вспоминают многие: слышали, читали. Но откуда это? А это начало стихотворения Есенина. Обратите внимание на не очень принятую в начале XX века ассонансную рифмовку: ногам – хулиган. «Га – га» – и этого достаточно, чтобы связать в один смысловой кусок пять строк. Главные из которых, конечно, первые: «Не каждый умеет петь, не каждому дано…» Сразу противопоставление себя другим? Да, но вынужденное. Идём дальше.
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Поэт вам не нравится? Он тоже от вас не в восторге, но его голова – горящая керосиновая лампа – светит в бездуховной темноте. Да, нечёсаный, неправильный, дерзкий – сам же назвался хулиганом. Он не видит другого способа ужиться с обывателями, запускающими в него «каменья брани». Но что в душе у этого хулигана?
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.
Совсем другая интонация – тихая, по-настоящему лирическая. И даже рифма послушалась, стала точной. Родители тоже не понимают стихов, не ведают, что сын их – «в России самый лучший поэт», «бедные крестьяне», которые «наверное, стали некрасивыми», но они – это начало родины. А родина для Есенина – главная тема. Он её и любуется, он ей и судья. Вспоминая своё село, неказистое в нём детство, он обязательно становится мягче и нежнее.
Я всё такой же.
Сердцем я всё такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злачёные рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.
Город, в котором он давно ходит в цилиндре и лакированных башмаках, для него – железная машина, наполненная людьми, уже как будто не способными к сердечности. Но он-то «сердцем всё такой же» и считает это основным своим человеческим успехом. В этом его оправдание и прощение всех грехов. Его родина – страдающая, но живая.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Рефрен, акцент на «очень» – только посмейте сказать, что это не так. В одном из писем он признался: «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины – основное в моём творчестве». Какое счастье, что человеку дано воображение: не можешь в реальности перебраться в дорогие места, так оно тебя поддержит, напомнит и суеверных родителей, и старого преданного пса, и присевший перед зарёй клён. Так напомнит, что даже увидишь любимый предвечерний цвет неба.
Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль.
Ну, так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!
Успокойтесь, обыватели, не умеющие падать яблоком к чужим ногам, то есть не умеющие петь: Есенин – не циник, он им кажется. Он просто очень хорошо чувствует своё предназначение, свою миссию, как стало модно говорить теперь.
Старый, добрый, заезженный Пегас,
Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
Я пришёл, как суровый мастер,
Воспеть и прославить крыс.
Башка моя, словно август,
Льётся бурливых волос вином.
Я хочу быть жёлтым парусом
В ту страну, куда мы плывём.
Это окончание стихотворения. Не хулиган – суровый мастер, которому важно всё, что есть в живой жизни, он и крыс готов воспевать, чем они негодны для поэзии? И нет уже противопоставления себя другим: мы плывём, есть такая страна, в которую направляемся все вместе. А поэт – жёлтый парус, чуткий к ветру, работающий не для себя. Ну, да, да – у него были рыжеватые волосы, отсюда и соответствующие намёки на огонь, на оранжевую листву августа, на желтизну паруса. Есенин очень дотошен в деталях, но никогда не нарушает требований меры.
В упомянутом выше очерке Горький заявил: ««Сергей Есенин – не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком». Вот так: не цинизм, не крестьянское скоморошество, не кабацкая бравада – милосердие, заслуженное человеком. В том числе и к тем, кто не умеет петь. Потому что мелодию милосердия рано или поздно расслышит каждый.
17 ноября 2012 года
