Мишка не был оборвышем.

 

Мать каждый день выдавала ему хоть и неглаженую, но чистую рубаху и заставляла – еще с вечера – отдраить ботинки. Да, именно ботинки – потому что, говорила она, у мужчины должна быть чистая обувь и это должны быть ботинки.

Иногда она, вздыхая, доставала старый альбом и рассматривала фотографии своего отца. Мишка поначалу тоже заглядывал ей через плечо и таращился на своего деда. Со снимка на них в упор глядели строгие глаза человека. Казалось, он хотел знать, как они тут живут, без него. Дед был снят в полный рост, в костюме и при галстуке, и ботинки его блестели как маслом смазанные. В деревне считалось приличным фотографироваться только в таком виде.

 

Постепенно Мишка понял, что мать хочет одна смотреть на фото, поэтому отстал. Вот только в такие моменты непонятная тоска наваливалась на него, и он выходил на улицу.

Там тоже не было ничего радостного. Возле забора сидел, как всегда, дядя Саша, курил самокрутку и ругался, что надоело ему пасти этих коз. Еще он ходил по дворам и резал скот. Хозяева обычно так привыкали к скотине, что потом у них рука не поднималась угробить милую животину, и тут дядя Саша был незаменим.

 

Дядя Саша всегда сидел на корточках, даже если на лавочке было свободное место. Взрослые говорили, это оттого, что он много лет пробыл в тюрьме. Почему, никто не знал. Его жена, тетка Нюша, румяная, высокая – выше его на голову, ничего на этот счет не рассказывала.

Ездила она в Ленинград, к своей сестре, которую забрали по призыву после войны восстанавливать город, да и встретила дядю Сашу где-то там – то ли в Ленинграде, то ли в поезде. Он был не похож ни на кого из деревенских, даже ругался не так

- От зараза! – восклицал он, когда коза лезла в чей-то огород или никак не складывалась цигарка. Магазинные папиросы он презирал, и всегда делал «козьи ножки».

 

-Кто пасет коз, тот курит «козью ножку», - говорил он весело, но глаза его были какие-то не то сердитые, не то жестокие.

 

Мишка помнил, как, когда еще была жива бабушка, у них была корова Берта. Говорили, будто именно дед дал корове это немецкое имя – после возвращения с фронта. Оно и неудивительно – в деревне имелись также Марта и Ванда. Видимо, эти заграничные имена придавали коровам какой-то особенный шарм, потому что ни Марта, ни Берта, ни Ванда не были способны на баловство. Они никогда не убегали с поскотины, не норовили забраться в клеверное поле и там обожраться до смерти.

Мишка видел, как спасали одну такую вот шалаву – она объелась клевером, у нее раздуло пузо и, если бы не старик, который посоветовал напоить корову керосином и водить по кругу, чтоб внутри у нее все устаканилось – корову пришлось бы прирезать.

Берта была умная. Она сама приходила к дому, если Мишка заигрывался и не поспевал забрать ее у пастуха. Но как-то Мишка услышал, что мать с бабушкой говорили:

 

- Семеныч сказал, лучше зарезать и мясо отвезти на базар, - говорила мать.

 

- Жалко, - вздохнула бабушка, - она ведь все понимает.

 

- Что сделаешь – старая она. Он сказал, мол, там вам рады будут. Мяса-то в магазинах нет.

 

Семеныч – это был ветеринар. Невысокий, в очочках, очень культурный. В деревнях его уважали, считали наравне с фельдшерами.

 

Утром Мишку будто что-то подбросило. Он вскочил, мать с бабушкой суетились, причитали, метались с бинтами по кухне. В углу сидел дядя Саша, зажимая одной рукой другую, с которой лилась кровь. Он впервые в своей тяжкой работе порезался. Мишка услышал глухие удары внизу, во дворе. Он слетел вниз по ступенькам – в стайку к Берте. Это она била задними ногами в ворота двора, лежа на земле – полузарезанная, но живая. Жутче картины Мишка с тех пор не видал.

 

Позвали, конечно, другого мужика – тот все доделал. На следующий день мясо свезли в город, а вечером мать говорила:

 

- Надо же, даже вымя раскупили! Все забрали. Видно же было, что корова старая. Не скоро разварится, а брали.

 

Но Мишка все никак не мог забыть, как Берта ломилась копытами в запертые ворота сарая.

 

Почему-то Мишка не заметил, что дяди Саши на улице не стало. К тому времени бабушка уже умерла, а мать вечно была занята – то приходила замерзшая после целого дня, проведенного на холодном гумне - там они, деревенские женщины, вязали тресту. То болела спина, и она ходила обвязанная старым платком и вздыхая, садилась за прялку – пряла овечью и козью шерсть, чтоб потом вязать носки и рукавицы на продажу. Денег не хватало, Мишка это знал. Он даже выучился вязать – чтоб матери помогать, но скрывал это от пацанов – засмеяли бы.

 

Мать сказала Мишке, что у дяди Саши туберкулез, и он лежит уже месяц и не встает.

 

- И не встанет, - добавила она, - там, в тюрьме, видать, заразился. А Нюша за ним не ухаживает совсем. А вчера уехала в Ленинград.

 

Мишка решил, как только мать уйдет на работу, наварить побольше картошки и отнести дяде Саше – он знал, что при туберкулезе болят легкие и помнил, что мать всегда велела ему дышать над картошкой, если в легких хрипы. Так и сделал. Увиденное потрясло его, наверное, не меньше, чем смерть Берты. На кровати съежилось и так небольшое тело старика. Он уже не курил. Увидев Мишку, шевельнулся и хрипло проговорил:

 

- Зачем? Все равно теперь уж, так скорее бы…-

И отвернулся к стенке. А потом, как будто вспомнив что-то, повернулся и проговорил:

 

- Слышь, пацан, хочу тебе сказать. Есть такой закон: не верь, не бойся, не проси. Стой на своем, и все.

 

- А картошка? – спросил ничего не понявший Мишка.

 

- Поставь на стол, - сказал дядя Саши, - и ступай.

 

Больше Мишка его живым не видел.

 

Все пацаны в их деревне уже обзавелись болоньевыми куртками, и ходили, шурша, мимо Мишки, а некоторые даже задевали его плечом, толкали. Думали, будет реветь или драться. А он не хотел. Жалко было, если порвется рубаха. Ну, или штаны. Еще он вдруг начал размышлять над словами дяди Саши. Что значит – не верь? Кого не бойся? У кого не проси?

 

Утро было светлым и каким-то добрым, что ли… Мать чем-то шуршала в спальне. А потом вынесла новую куртку. Синюю, с молнией. Мишка зажмурился. Потом открыл глаза. Нет, точно не снится.

 

- Вот, купила наконец! – с радостью сказала мать и почему-то заплакала.

 

Мишка зарылся лицом в скользкую ткань куртки, ему даже показалось, что она пахнет незнакомо, но приятно.

Он пошел гулять. Пацаны толпились у сарая – курили, наверное. Весело размахивая руками, рассказывали что-то.

 

- Наверное, кино по телевизору обсуждают, - подумал Мишка. У них телевизора не было.

 

Увидев Мишку, пацаны примолкли и уставились на куртку.

 

- Да она ему велика! – крикнул один, самый старший, – отдал кто-то.

 

- Ага, из милости.

 

- А может, на барахолке купили?

 

- Да, точняк на барахолке, - загудели остальные, - у них у матери денег никогда нет, разве купит?

 

И все загоготали.

А Мишка вдруг понял, что означали слова дяди Саши. Не бойся драться, если прав. Не верь тому, кто лжет. Не проси милости или пощады.

И он ринулся на обидчиков. Подскочил, замолотил руками по их спинам, плечам, бокам.

 

Он знал, что его будут бить. Но ему почему-то было не жаль новой куртки. Наверное, потому, что он к ней еще не привык.