Слово о Пушкине. Глава 8

VIII.

 

(Когда с помощью Бога человек начинает путь духовного восхожденья, Божественный Промысел так выстраивает события, что они постоянно напоминают о необходимости совершенствования, способствуют ему. Таких узловых моментов в судьбе Пушкина было немало – нравственные уроки бабушки Марьи Алексеевны и нянюшки Арины Родионовны, домашнее обучение под началом батюшки Александра Беликова, дружба с православными писателями Карамзиным, Жуковским, Гоголем, пристрастное – с детских лет – изучение Библии, понимание Божественного происхождения поэзии, раннее осознание своего предназначения (“Я много обещаю...”), скандал с поэмой “Гавриилиада” (пик богоборчества), уроки атеизма в Одессе, неосторожное письмо Жуковскому и ссылка в Михайловское, покаянное письмо Николаю I, его прощение, встреча с царем, освобождение поэта от цензуры (царь сам читал написанное перед публикацией)... Казалось бы, события выстраивались так, что Пушкин должен был крепко стать на “узкий путь спасенья”, но “греховная человеческая оболочка” легко подначивает даже святых. В 1828 году, ко дню своего рождения, поэт написал стихи, отмеченные приступом отчаянного пессимизма:

 

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

 

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

 

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум. –

 

Пожалуй, это последнее пушкинское стихотворение, в котором высказана враждебность к Богу в несколько переиначенном виде (“враждебная власть Бога”). Здесь опять же просвечивают заимствования из Библии, из “Книги Иова: “...и прокля день свой, глаголя: да погибнет день, в оньже родихся, и нощь оная... (Иов, 3, 1-3), вот только использованы они удивительно неэтично. Когда в 1830 году стихи были опубликованы, их прочитал митрополит Филарет и не мог не откликнуться на новое заблуждение поэта. Ответил он Пушкину почти его же словами, только уже с другим, православным смыслом:

 

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана.

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

 

Сам я своенравной властью

Зло из тёмных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал. –

 

Точнее о виновности человека в своих грехах не скажешь. И далее – выход из нравствен-ного тупика:

 

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум –

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум! –

 

В неназойливой форме Филарет дает поэту единственно верный совет – смириться перед Богом, исповедать перед Ним свои грехи и попросить помощи пересилить духовный кризис. Пушкин всё понял с полуслова. Уловил провидческий смысл послания. Ответил на него вдохновенными строчками “Стансов”. – Б.Е.):

 

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

 

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал...

 

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты

И силой кротости любовной

Смиряешь буйные мечты.

 

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт. –

 

Юрьева. “Пушкин и христианство”.

 

“Внезапность” происшедших в душе Пушкина изменений, отмеченную в стихотворении, можно объяснить “странным сближением” Пушкина с библейским Иовом: как Иов, он “проклял день свой” и, подобно Иову, получил ответ “с высоты духовной” – из уст Архипастыря. Возможно, именно обмен посланиями с владыкой Филаретом послужил причиной обращения Пушкина к Книге Иова “с намерением переводить” ее.

 

Пушкин признает, что речи митрополита поражают его не в первый раз. С 1826 года поэт был свидетелем служений владыки Филарета в Москве, кроме того, Пушкин читал его духовные произведения, на одно из них он прямо ссылается в примечании к “Полтаве” (1828): “Смотри прекрасную речь преосвященного Филарета “Рассуждение о нравственных причинах успехов русских в войне 1812 года”...

 

(Строй поэтических творений этих лет выравнивается, напитываясь крепнущей в душе верой. Десятки свидетельств духовного роста – и в письмах, и в поэмах, и в драмах, и в прозаических заметках, и в стихах.

 

И с сокрушением сердечным

Готов несчастный Кочубей

Перед Всесильным, Бесконечным

Излить тоску мольбы своей... –

 

Изумительную по силе веры героя в Пресвятую Богородицу (как не увидеть в этом раскаяние Пушкина в его прежних грехах перед Божьей Матерью!) создал поэт небольшую поэму о бедном рыцаре. Недаром Достоевский цитирует ее полностью (!) в одном из своих романов. Глубине мыслей, чувств и изящества нет здесь предела.

 

Путешествуя в Женеву,

На дороге у креста,

Видел он Марию Деву,

Матерь Господа Христа.

 

С той поры, сгорев душою,

Он на женщин не смотрел,

И до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел...

 

Проводил он целы ночи

Перед ликом Пресвятой,

Устремив к Ней скорбны очи,

Тихо слезы лья рекой.

 

Полон верой и любвью,

Верен набожной мечте

Ave, Mater Dei (радуйся, Матерь Божия. – лат.) кровью

Написал он на щите...

 

Lumen coelum, sancta rosa! (Cвет небес, святая роза. – лат.)

Восклицал в восторге он,

И гнала его угроза

Мусульман со всех сторон. –

 

В миг кончины бес хотел было забрать душу рыцаря, –

 

Но Пречистая, конечно,

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего...

 

(Где-то в это же время в провидческую вязь пушкинской судьбы вплетается необычная нить, которая, по словам поэта, перевернет всю его жизнь. Поэта представили на одном из московских балов Наталье Николаевне Гончаровой, изумительной красавице, в которую он тут же влюбился.

 

В простом углу моем, средь медленных трудов,

Одной картины я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш Божественный Спаситель –

 

Она с величием, Он с разумом в очах –

Взирали, кроткие, во славе и в лучах,

Одни, без Ангелов, под пальмою Сиона.

 

Исполнились мои желания: Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец. –

 

В день Христова Воскресенья 1830 года Пушкин просил руки у ее родителей, и предложение было принято. В 1831 году, состоялось венчание в церкви Вознесения (отметим, что и родился наш поэт в день Вознесения Господня). Расположение его важнейших житейских событий именно в дни, связанные с Христовыми праздниками, и особенно с Вознесением, Пушкин подметил давно. По свидетельству Анненкова, “незадолго до своей смерти он рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение

выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с одним велким днем духовного торжества, он прибавил: “Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая”...” – Осознание этой таинственной связи не могло не привести его к православной вере. Где-то в письмах Пушкин говорит о том, что, женившись, станет настоящим христи-анином. Он уже и до этого всё увереннее становился на новый узкий путь, но после венчания, кажется, резко порвал с безверием, хотя, конечно, житейские грехи, как и всем смертным, не давали ему покоя. – Б.Е.).

 

Франк. “Религиозность Пушкина”.

 

“С конца 20-х годов до конца жизни в Пушкине непрерывно идет созревание и углубление духовной умудрённости и вместе с этим процессом – нарастание глубокого религиозного сознания. Об этом одинаково свидетельствуют и поэтические его творения, и прозаические работы, и автобиографические записи; поистине, нужна исключительная слепота или тен-денциозность многих современных пушкиноведов (в наши дни таковых почти нет, за единичными исключениями. – Б.Е.), чтобы отрицать этот совершенно бесспорный факт, к тому же засвидетельствованный едва ли не всеми современниками Пушкина...

 

Как ни существенно это обращение Пушкина-человека к религиозжной вере, еще важнее для уяснения его духовного облика религиозные мотивы его поэзии. Религиозность поэтического жизнеощущения, конечно, никогда не может вместиться в рамки определенного догматического содержания – в особенности же в отношении Пушкина, который всегда и во всем многосторонен. Всякая попытка приписать Пушкину-поэту однозначно определенное религиозное или философское миросозерцание. Если Константин Леонтьев не без основания упрекал Достоевского в том, что он в своей известной речи превратил Пушкина в смиренного христианина (совершенно неоправданное утверждение философа, и это мы в дальнейшем увидим. – Б.Е.), то и обратная характеристика Леонтьева, по меньешей мере, так же од-ностороння... Языческий, мятежный... Пушкин (как его определяет Леонтьев) вместе с тем обнаруживается нам, как один из величайших гениев русского христианского духа”. (Эта оценка уже ближе к истине; ведь элементы язычества и мятежности есть в любом православном человеке. Благодаря им он и совершает грехи, но, в отличие от язычника, тут же раскаивается в них и старается не повторять ошибок, хотя это редко кому удается. – Б.Е.).

 

Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.

 

“При чтении других сочинений поэта (последних лет. – Б.Е.) видим, что он бесповоротно отказывается от сочувствия всякому виду вольнодумства (по поводу одной печатной кощунственной выходки поэт, негодуя, пишет: “Я от дерзости этой до сих пор прийти в себя не могу”); осуждает Вольтера и его направление; библия вдохновляет его (письмо к жене от 25 октября 1834 года); Евангелие становится его любимой книгой (смотри заметки Смирновой, которые приводятся в книге Мережковского “Философские течения русской поэзии”); он призывает Бога, допускает Его Промысел; восхищается псалмами, приводит слова Екклесиаста; в стихи перелагает молитвы, слова священного писания (это видно из многих наших примеров. – Б.Е.); молится Богу, ходит в церковь, посещает монастыри, служит молебны; приступает к таинствам (Полное собрание сочинений Пушкина (дореволюционное), т. 7, стр. 7, 180, 287, 305, 316, 343, 349); высказывает желание выстроить в своем селе церковь во имя Вознесения...”

 

(Но продолжим рассмотрение стихов с ясно выраженным православным смыслом. – Б.Е.):

 

Два чувства дивно блики нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь в родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

 

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

 

Животворящая Святыня!

Земля без них была б мертва,

Как без оазиса пустыня

И как Алтарь без Божества. – Пример чудесного слияния ума, чувства и веры. – Б.Е.).

 

(С дантевской силой изобразил Пушкин свой лицейский отход от веры в отрывке “В начале жизни школу помню я...”, где под образом “величавой жены”, по мнению большинства критиков, изображена Пресвятая Богородица (в лицейской церкви была чудотворная икона Божией Матери “Знамение”). Здесь, вроде бы, и нет авторского осуждения начинающего лицеиста, но мы по-христиански сочувствуем ему, сожалеем, что совершаются им неверные шаги. – Б.Е.):

 

Ее чела я помню покрывало

И очи светлые, как небеса.

Но я вникал в ее беседы мало...

 

Дичась ее советов и укоров,

Я про себя превратно толковал

Понятный смысл правдивых разговоров.

 

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственный порфирных скал. –

(Имеется в виду лицейский парк с античными статуями. – Б.Е.)...

 

Всё – мраморные циркули и лиры,

Мечи и свитки в мраморных руках

На главах лавры, на плечах порфиры –

 

Всё наводило сладкий некий страх

Мне на сердце; и слёзы вдохновенья

При виде их, рождались на глазах...

 

Средь отроков я молча целый день

Бродил угрюмый – все кумиры сада

На душу мне свою бросали тень... –

 

(Вот ведь и слов никаких не надо: так показана трагедия юной пушкинской души. Начиная с Гоголя, всё не может решиться вопрос, как надо писать по-православному; а вот так и надо, как написал Пушкин; без малейшей идейной натяжки. – Б.Е.).

 

(Образец православной поэзии – стихотворение “Герой” с эпиграфом: “Что есть истина?” В нем друг спрашивает поэта: кто из кумиров властвует теперь его душой?

 

Всё он, всё он – пришлец сей бранный,

Пред кем смирились все Цари... – отвечает поэт, имея в виду популярного в те годы Наполеона. Но Наполеона не на поле брани, а среди умирающих от чумы воинов; он ходит меж ними и пожимает руки “клейменным мощною Чумою”, “чтоб ободрить угасший взор”. Друг возражает ему: дескать, этот факт опровергнут. Поэт философично отвечает:

 

Тьмы низких Истин мне дороже

Нас возвышающий обман... – В данном случае, по этой философии, лучше возвышающий обман, чем “низкая истина”, лишающая героя сердца и величия. Вот, казалось бы, и смысл поэтического диалога. Но верующий человек тут же припоминает разговор Пилата с Иисусом: “Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина?” (Ин. 18, 37-38). Пилат не знает. Знает тот, “кто от истины”, то есть каждый верующий в Христа. Господь дал людям Откровение: “Я есмь путь и истина и жизнь” (Ин. 14, 6). – Впрочем, и этим многозначность стихотворения не заканчивается. – Б.Е.).

 

Юрьева. “Пушкин и христианство”.

 

“Ремарка “Москва” и дата, выставленные Пушкиным (под диалогом “Герой”. – Б.Е.), относятся не к месту и времени создания стихотворения (оно было написано в Болдине), а к его неназванному адресату. 29 сентября 1830 года в Москву, охваченную эпидемией холеры, прибыл Император Николай, чтобы “делить опасности и труды” с жителями города. Пушкин, узнав об этом, воспел поступок царя в стихотворении, которое сам назвал “Апокалипсической песнью” и послал Погодину для анонимной публикации...

 

Согласно Морову, одним из источников стихотворения послужило Слово митрополита Филарета на приезд Императора Николая:

“Благочестивый Государь! Цари обыкновенно любят являться Царями славы, чтобы окружать себя блеском торжественности, чтобы принимать почести. Ты являешься ныне среди нас как Царь подвигов, чтобы опасности с народом Твоим разделять, чтобы трудности препобеждать. Такое Царское дело выше славы человеческой, поелику основано на добродетели Христианской. Царь небесный провидит сию жертву сердца Твоего, и милосердно хранит Тебя, и долготерпиво щадит нас. С Крестом сретаем Тебя, Государь, да идет с Тобою Воскресение и жизнь”. (“Московские ведомости”, 4 октября 1830).

 

Пушкин – Погодину, ноябрь 1830 год:

 

“Дважды порывался я к Вам, но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок, откуда простираю к Вам руки и вопию гласом велиим. Пошлите мне слово живое, ради Бога... Посылаю вам из моего Пафмоса Апокалипсическую песнь. Напечатайте, где хотите, хоть в Ведомостях – но прошу Вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени. Ноябрь 1830 года”.). (Сравните: Откр. 19, 2 и Мф. 27, 46: “И возопи в крепости, гласом велиим глаголя”; “Пафмос (Патмос) – место создания “Апокалипсиса”: остров, куда был сослан апостол Иоанн. – Б.Е.).

 

Пушкин. “О прозе”.

 

(Известны требования поэта к прозе и стихам. Но тут важно то, что он сам первый этих высочайших требований и придерживался. Все вещи его многозначны, многотемны, мно-гоидейны, хоть с виду сложными их не назовешь. Но слово – самому Пушкину:

 

“Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат. Стихи дело другое (впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперед не подвинется.”

 

Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.

 

“В своей лире поэт теперь находит чудные, чарующие звуки возвышенного религиозного строя. Оживают у него “отцы-пустынники и жены непорочны” со своею умилительною молитвою (о ней речь чуть ниже. – Б.Е.); с великою силою утверждается значение нрав-ственного элемента в жизни. “У всякого своя есть совесть, она проснется в черный день”, говорит поэт даже о разбойниках. Возвышенным вдохновением звучат его слова о совести, влагаемые в уста скупого рыцаря и Бориса Годунова. “Совесть – когтистый зверь, скребущий сердце, незванный гость, докучный собеседник, от коей меркнет месяц и могилы смущаются и мертвых высылают; она одна среди мирских печалей успокоит, и, здравая, она востор-жествует над злобою, над темной клеветою. Но если в ней единое пятно, единое случайно завелося, тогда беда! Как язвой моровою, душа горит, нальется сердце ядом. Ужасно!.. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!” (“Борис Годунов”)...

 

И дале мы пошли – и страх обнял меня.

Бесёнок, под себя поджав свое копыто,

Крутил ростовщика у адского огня.

 

Горячий капал жир в копчёное корыто,

И лопал на огне печеный ростовщик.

А я: “Поведай мне: в сей казни что сокрыто?”

 

Виргилий мне: “Мой сын, сей казни смысл велик:

Одно стяжание имев всегда в предмете,

Жир должников своих сосал сей злой старик

 

И их безжалостно крутил на вашем свете”.

Тут грешник жареный протяжно возопил:

“О, если б я теперь тонул в холодной Лете!

 

О, если б зимний дождь мне кожу остудил!

Сто на сто я терплю: процент неимоверный!” –

Тут звучно лопнул он – я взоры потупил... (“И дале мы пошли...”

 

(Вряд ли здесь надо что-то комментировать, как, впрочем, и в следующем отрывке из “Пира во время чумы”. – Б.Е.):

 

Священник.

Я заклинаю вас Святою Кровью

Спасителя, распятого за нас:

Прервите пир чудовищный, когда

Желаете вы встретить в небесах

Утраченных возлюбленные души –

Ступайте по своим домам!

 

Председатель.

Дома

У нас печальны – юность любит радость.

 

Священник.

Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот,

Кто три тому недели, на коленях,

Труп матери, рыдая, обнимал

И с воплем бился над ее могилой?

Иль думаешь: она теперь не плачет,

Не плачет горько в самых небесах,

Взирая на пирующего сына

В пиру разврата, слыша голос твой?..

 

Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.

 

“В наставлениях детям, в словах Бориса Годунова и Гринева-отца, поэт обнаруживает глубокое, согретое теплым сочувствием и убежденное понимание основ религиозно-нрав-ственной жизни; выступают у него в произведениях люди истинной чести и долга (“Капитанская дочка”), и поэт сумел найти их среди неприметных героев нашего смиренного прошлого; рисуются у него женские образы непорочной чистоты: эта Татьяна, что “молитвой услаждала тоску волнуемой души”, и эта набожная, душевно-привлекательная дочь бесстрашного и скромного в подвиге героя-капитана...”

 

(В повести “Выстрел” находим такие мысли, почерпнутые из Книги Бытия:

“Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении... Наконец решился я ложиться спать как можно ранее, а обедать как можно позже; таким образом укротил я вечер и прибавил долготы дней, и обретох, яко се добро есть...” –

 

Здесь явная перекличка с первыми стихами из Книги Бытия:

“И виде Бог свет яко добро, и разлучи Бог между светом и между тмою... И сотвори Бог два светила... и положи я... на тверди небесней... владети днем и нощию, и разлучати между светом и между тмою... И виде Бог вся, елика сотвори: и се добро зело...”(Быт. 1, 4, 16, 18, 31). – Б.Е.).

 

(В конце 1830-го или в начале 1831 года Пушкин делает перевод со словянского на русский жития святого Саввы Сторожевского. Вот начало его:

 

“Преподобный Отец наш Савва от юности своей Христа возлюбил, а мир возненавидел и, пришед к преподобному Сергию (Радонежскому. – Б.Е.), принял Ангельский образ и стал подвизаться, угождая Богу постом, бдением, молитвами, смиренномудрием и всеми добродетельми, желая небесного блага принять от Господа. Многие искушения претерпел он от бесов, но победил их помощию высшего и над страстями воцарился. Тогда, по наставлению учителя своего, виликого Сергия, отошел он от обители Святыя Троицы и поселился в пустине на горе, называемой Сторожи, в верху Москвы-реки, в расстоянии одного поприща от Звенигорода и сорока от града Москвы. Там святый иночествовал в безмолвии, терпя ночные морозы и тяготы жара дневного. – (Перевод жития святого был лишь малой толикой того раскаяния, которое он нес всю жизнь за кощунские поэмы “Монах” и “Гавриилиада” и несколька дюжин богоборческих стихов. – Б.Е.). – Услыша о добродетельном житии его, многие иноки и люди мирские от различных мест начали к нему приходить, дабы жить при нем и от него пользоваться. И принимал он всех с любовью, и был им образец смирения и иноческих трудов, сам черпая и нося воду и другие потребности, правя, научая тем самым братию не лениться и не губить дней своих Праздностию, изобретательницею всего злого...” – Перевести житие святого без нотки лживой может только глубоко верующий человек; Пушкин к 30-ым годам стал именно таким христианином. – Б.Е.).

 

Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.

 

“Величаво выступает у него патриарх Иов, как представитель древней русской церкви; привлекательными чертами рисуется инок Пимен-летописец. Значению духовенства и духовному образованию приписывает он высшую государственную важность (Т. 7, стр. 45); признает благодетельное значение для России православия. (Замечателен ответ Пушкина известному Чаадаеву по поводу его оскорбительного для православия “философского письма”, помещенного в “Телескопе (№ 15 , 1836 г.). “Вы утверждаете, пишет наш поэт, “что источник, откуда мы заимствовали христианство, был нечист, что Византия достойна презрения... Ах, Сам Иисус Христос не был ли Иудеем, и Иерусалим не самая ли незна-чительная нация? Но разве евангелие вследствие этого менее изумительно? Мы приняли от греков евангелие и предания, но не приняли вместе с тем недугов Византии. Нравы Ви-зантии – не нравы древнего Киева”)...

 

“...(Пушкин) заявляет, что “в России влияние церкви было столь же благотворно, сколько пагубно в землях неправославных; что, огражденное святыней религии, духовенство наше было посредником между народом и высшею властью; что монахам русские обязаны нашею историей и просвещением (Т. 7, стр. 61). Изучив глубже историю России, он уразумел великий подвиг власти в деле строения Русской земли, понял глубоко-политический и философский смысл нашего единодержавия (Смирнова, Мережковский), и признательными стихами отвечал на подвиги (настоящие духовные подвиги. – Б.Е.) царей, вождей и правителей народа, осудив бунты и измены: “Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений” (“Капитанская дочка”). (Мы не в праве не отметить, что эти пушкинские мысли о первейшей важности нравственных накоплений в стране буквально в первые же дни своего избрания (2009 год) повторил и развил святейший патриарх Московский и всея Руси Кирилл. В данном случае Пушкин расскрывается как Богом данный пророк. Пророческих предсказаний у него ничуть не меньше, чем использований библейских откровений; лишь некоторые мы отмечаем в нашем исследовании, иначе бы нам потребовалась еще не одна дополнительная глава. – Б.Е.). Самое рабство народа, крепостничество, которое поэт ненавидел всею душою, в его воображении рисовалось “падшим по манию царя”, а не путем насильственного переворота. (“Деревня”).

 

“...Теперь и жизнь не кажется ему (Пушкину), как прежде, “даром напрасным и случайным”... И уж не смерть призывает он к себе: душа полна замыслами творений новых, в которых скажется просветленный дух поэта, “отвергший мрак земных сует”. Правда, и теперь “день каждый, каждую годину привык он думой провожать, грядущей смерти годовщину меж них стараясь угадать”; и теперь “минувших лет угасшее веселье ему тяжело, как смутное похмелье, и, как вино, печаль минувших дней в его душе была чем старе, тем сильней; сулило ему труд и горе грядущего волнуемое море...” “Но не хочу, о други, умирать! Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...”

 

Это он писал, по словам биографа, как раз пред тем, когда женитьбой полагал предел жизни старой и начинал новую, просветленную. Он понял значение страдания, а это значит понять и христианство (страдания и духовное очищение открывают дорогу в Царство Небесное. – Б.Е.). И слово его оказалось пророческим: страданиями проразумел он смысл жизни и, наконец, смысл смерти; трехдневные страдания после дуэли окончательно укрепили его дух и сделали его зрелым для жизни новой, вечной...”

 

На свете счастья нет, но есть покой и воля. –

(По православным понятиям земного, суетного счастья быть не может; оно – в вере, в Божественной благодати, в передаче Господу своей воли, что и приносит человеку душевный покой. – Б.Е.).

 

Давно завидная мечтается мне доля –

Давно, усталый раб, замыслили я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

(В рукописи есть план продолжения этого стихотворения:

 

“Юность не имеет нужды в пристанище, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой.

О скоро ли перенесу мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги: труды поэ-тические – семья, любовь и т. д. – религия, смерть...” – Б.Е.).

 

(И в эти благодатные дни, на самом взлете духовной жизни, происходит событие, которое выдвигает пушкинскую религиозность на самый первый план.

 

Чудный сон мне Бог послал –

С длинной белой бородою,

В белой ризе предо мною

Старец некий предстоял

И меня благословлял. –

 

По нашим предположениям, это был Ефрем Сирин; молитвы его, особенно молитву великопостную, поэт любил сердечно; да он и скончался в день памяти этого святого – 10 февраля.

 

Он сказал мне: “Будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь Царствия небес.

Уж готовит Ангел смерти

Для тебя святой Венец.

Путник, ляжешь на ночлеге,

В гавань, плаватель, войдешь,

Отрешишь волов от плуга

На последней борозде...

 

Сон отрадный, благовещий –

Сердце жадное не смеет

И поверить и не верить...

Ах, ужели в самом деле

Близок я к моей кончине?

И страшуся и надеюсь...

Казни вечныя страшуся,

Милосердия надеюсь:

Упокой меня, Творец.

Но Твоя да будет воля,

Не моя. –

Кто там идет? –

 

Пушкин датировал этот набросок апрелем 1835 года. Что такой сон действительно поэту приснился, свидетельствуют все последующие стихотворения, которые стали подведением итогов жизни, стремительно-напряженным броском к “жизни новой”. – Б.Е.).

 

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбён

Как тот, кто на суде в убийстве уличён...

 

Я встретил юношу, читающего Книгу.

Он тихо поднял взор – и вопросил меня,

О чем, бродя один, так горько плачу я?

И я в ответ ему: “Познай мой жребий злобный:

Я осужден на смерть и позван в суд загробный –

И вот о чем крушусь: к суду я не готов,

И смерть меня страшит”.

– Коль жребий твой таков, –

Он возразил, – и ты так жалок в самом деле,

Чего ж ты ждешь? зачем не убежищь отселе?”

И я: “Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?

Тогда: “Не видишь ли, скажи, чего-нибудь?”

Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,

Как от бельма врачом избавленный слепец.

“Я вижу некий Свет”, – сказал я наконец.

“Иди ж, – он продолжал: – держись сего ты Света;

Пусть будет он тебе единственная мета,

Пока ты тесных врат спасенья не достиг,

Ступай”. – И я бежать пустился в тот же миг...

 

Иные уж за мной гнались: но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть – оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата. –

 

(В Евангелии от Матфея встречаем: “Входите тесными вратами, потому что широки врата и просторен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их”. (Мф 7, 13-14). – Б.Е.).

 

(Пушкин предпринимает стихотворный перевод из “Книги Иудифи” (“Ветхий Завет”, неканонический), начинающийся словами “Когда Владыка Ассирийский...”, пишет и публикует в “Современнике” статью о собрании сочинений святого Георгия Кониского, архиепископа Белорусского, заметку – о ”Словаре Святых”, рецензирует христианскую книгу Сильвио Пел-лико, составляет план из семи стихотворений, каждое из которых должно было относиться к определенному дню Страстной недели. Четыре стихотворения из цикла Пушкин успел написать: “Молитва”, “Подражание Итальянскому”, “Мирская власть” и “Из Пиндемонти”, из пятого набросал лишь четверостишие: “Напрасно я бегу к Сионским высотам...”. К циклу так называемых “каменноостровских стихов” примыкают духовно и все последние поэтические труды поэта, в том числе “Я памятник себе воздвиг нерукотворный...” Кратко рассмотрим этот наиважнейший, обобщающий рубеж пушкинской Музы. – Б.Е.).

 

Отцы Пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество Божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

 

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

 

Молитва Ефрема Сирина:

 

“Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь.”

 

(Сколько нужно было любви, веры, Божественной благодати и, думаем, помощи Ефрема Сирина, чтобы чуть ли не дословно переложить молитву на чудные по силе и поэтичности стихи. Это подвиг Пушкина и великая дань уважения святому, явившемуся во сне к поэту с предупреждением о скором Царствии Небесном. Почти не остается сомнения, что именно душа Ефрема Сирина явилась за душой поэта. Ведь Сирин по натуре своей тоже поэт. – Б.Е.).

 

...И шумно понесли к проклятому владыке,

И Сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа. –

(Вот участь Иуды, участь безверия, участь предательства, и правдивее, ярче об этом не скажешь. – Б.Е.).

 

Когда великое свершалось торжество

И в муках на кресте кончалось Божество,

Тогда по сторонам Животворяща древа

Мария-грешница и Пресвятая Дева,

Стояли бледные, две слабые жены,

В неизмеримую печаль погружены. –

 

(Поражает способность Пушкина создать точную и яркую картину двумя-тремя словами: “в муках на кресте” и “неизмеримая печаль”; на этих образах строится двухчасовой (!) фильм “Страсти Христовы”. – Б.Е.).

 

Но у подножия теперь Креста Честного,

Как будто у крыльца правителя градского,

Мы зрим поставленных на место жен святых

В ружье и кивере двух грозных часовых.

К чему, скажите мне, хранительная стража? –

Или распятие казенная поклажа,

И вы боитесь воров и мышей? –

Иль мните важности придать Царю Царей?..

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих Господ,

Пускать не велено сюда простой народ? –

 

(Конечно же, не о том это стихотворение, что в Страстную пятницу 1836 года у распятия в Казанском соборе были выставлены часовые, но предупреждение о том, что у нас, людей, громадное количество возможностей опошлить, извратить Христово учение. Вот этого и надобно бояться как огня. – Б.Е.).

 

...Иная, лучшая потребна мне Свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не всё ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь Божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

– Вот счастье! вот права... –

 

(Ни от кого не зависеть может лишь человек, искренне верующий в Бога, Ему служащий и восторгающийся подлинной красотой – Божественными творениями. Эта высшая свобода есть свобода от всех мирских зависимостей. Не потому ли с такой жаждой стремился Пушкин к Богу... – Б.Е.).

 

(А вот отношение Пушкина к современной ему бездуховности городской жизни и простому, но чистому и благообразному деревенскому бытию. Помните его: “поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические – семья, любовь и т. д. – религия, смерть...”? –

 

Когда за городом задумчив я брожу

И на публичное кладбище захожу ,

Решетки, столбики, нарядные гробницы,

Под коими гниют все мертвецы столицы,

В болоте кое-как стесненные рядком,

Как гости жадные за нищенским столом... –

Такие смутные мне мысли всё наводит,

Что злое на меня уныние находит.

Хоть плюнуть да бежать...

Но как же любо мне

Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где дремлют мертвые в торжественном покое...

На место праздных урн и мелких пирамид,

Безносых гениев, растрепанных харит

Стоит широкий дуб над важными гробами,

Колеблясь и шумя... –

 

(Уже нужно жить жизнью православной, чтобы с такой глубиной выразить разницу в от-ношениях к умершим у меркантильных горожан и верующих селян, пока не тронутых “западной цивилизацией”. – Б.Е.).

 

(И наконец, итоговое стихотворение, помеченное кое в каких изданиях заголовком “Памятник” (как у Державина), но на самом деле обозначенное звездочками и начинающееся со слов: “Я памятник себе воздвиг нерукотворный...” Его надо бы приводить целиком – тут всё важно, но мы приведем самые значимые строфы)...

 

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа. –

 

(Речь о нерукотворном памятнике поэта, о том, что он выше Александрийского столпа, олицетворяющего власть любого царя земного, власть всего материального; выше по одной причине, поскольку истинный поэт – пророк, служитель Бога, Единственного Владыки и земли и неба (“для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи”)...

 

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит –

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит. –

 

(Понятно, Пушкин пишет не о бессмертии человеческой души, покидаюшей по смерти бренное тело (это само собой разумеется). Он утверждает, что часть его духа останется в его творениях, и эта “душа в заветной лире” будет связывать его с читателями до тех пор, доколь в подлунном мире будет жив хоть один пиит, то есть человек, воспринимающий высшие Небесные истины (“Дивясь Божественным природы красотам”)...

 

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал. –

 

(Добрые чувства – чувства богоугодные, рожденные добрыми словами; жестокий век – век отхода многих россиян от Бога и Его заповедей; восславил свободу – свободу подлинную, не материальную, а духовную; милось к падшим – не только к декабристам, как считают многие литературоведы, а ко всем впадающим в постоянные грехи людям, в том числе и к себе самому.

 

Веленью Божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца. –

 

(Главное достоинство поэта – быть послушным воле Бога, ни на кого не держать обид, быть равнодушным к земным славе, хвале и клевете и не оспоривать ничьи мнения. То есть жить, передав свою волю воле Божьей. Но это уже значит – быть в высшей степени христианином. И тут возникает вопрос, вопрос, который тянется в нашем исследовании с утверждений Белинского, что настоящий поэт обязан отражать дух нации. Так вот, приходом к вере отцов Пушкин отразил русскую нацию? Или отразил ее, когда писал под Вольтера? Или отразил и в том и в другом случае? Чтобы уяснить это, надо разобраться – что есть дух русской нации, из каких свойств он состоит, и насколько национальный характер отразился в поэте и его произведениях. – Б.Е.).