Слово о Пушкине. Глава 5

V.

 

(Впрочем, пришла пора из словесного тумана Белинского выявить те моменты, которые он по тем или иным причинам не мог высказать с большей определенностью. Пока общество России (высшие, средние слои и народ) пусть шатко, не прочно, но всё же находилось еще под влиянием православной веры, критик всячески подчеркивал, что и он не чужд понятия Бога-Творца. – “Весь беспредельный, прекрасный божий мир есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (мысли единого, вечного Бога)...” – Но понятие это связывало его по рукам и ногам. Верующий человек живет в мире и любви с современниками – и из высших, и из низших сословий. Верующий человек не пойдет за идеями революционного переустройства мира, которые всё больше овладевали “ведущим критиком”. И он в первой же своей большой работе (“Литературные мечтания”) неловко, действительно, по-детски открещивается от православного ядра русской литературы, из которого выросла вся Русь. – “Вы, почтенные читатели, может быть, ожидаете, что я, по похвальному обычаю наших многоученых и досужих Аристархов, начну мое повествование с начала всех начал – с яиц Леды, – дабы показать вам, какое влияние имели на русскую литературу создание мира, грехопадение первого человека и т. д....” – Если “начала всех начал” не иметь в виду, то и развитие литературы можно трактовать, как душе будет угодно. Но именно такое трактование Белинского только и устраивало. Несправедливость русского общества (отрыв низов от верхов) он видит не в греховности человека, не в забвении значительной частью руководящих сословий страны заповедей Божьих, не в замене служения Богу и обществу служением только себе, – а в разделе населения на элитные сферы и простой народ, в захвате власти знатью и угнетении ими простолюдинов. В такой несправедливой стране всё поставлено на службу “элитному обществу”. В том числе и литература. – “Итак, теперь должно решить следующий вопрос: что такое наша литература: выражение общества или выражение духа народного? (Обратите внимание! – Б.Е.) Решение этого вопроса будет историею нашей литературы и вместе историею постепенного хода нашего общества со времен Петра Великого...” – Итак, если нет отражения народного духа (духа эксплуатируемых низов), нет и литературы. Она начинается с того момента, когда кто-то из писателей начнет отражать в своих произведениях жизнь народа и дух его. И понятно, в центре внимания должно быть стремление народа к освобождению от “рабских цепей”. Не беда, если стремления такого не обнаруживается или обнаруживается еле-еле. Литература будет подталкивать народ к справедливому решению главного вопроса. Получается нечто вроде призыва к топору – но здесь-то и справедливость высшего сорта. А такую справедливость в эпоху жесткой цензуры и в статьях, и в романах высказать трудно, хотя и не невозможно. – “Проснулся я, и страшно вспомнить мне о моем сне... А это насильственное примирение с гнусною расейскою действительностью... где все человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание, где цензура превратилась в военный устав о беглых рекрутах... где Пушкин жил в нищенстве и погиб жертвою подлости, а Грачи и Булгарины заправляют всею литературою, помощию доносов, и живут припеваючи”. (Полн. собр. соч. в 13-ти т., т. 11, стр. 576-577). “Все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, что и будет рано или поздно. Пора освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от гнусных оков неразумной действительности...” (Т. 12, стр. 13). Надо не сидеть “сложа руки, а действовать елико возможно, чтобы другие потом лучше могли жить, если нам никак нельзя было жить” (Т. 11, стр. 581). “Я теперь в новой крайности, это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопосов, альфою и омегою веры и знания (последняя связь с Богом порвана. – Б.Е.). Все из нее, для нее и к ней (он заменил Бога в известном библейском высказывании социализмом, древней человеческой утопией. – Б.Е.). – Белинский дает клятву новому идолу не жалеть своего живота ради торжества в России социализма. – “Я не уступаю никому моих мнений, справедливы или ложны они, хорошо или дурно изложены... Я готов преследовать при каждом удобном случае Сенковского, Греча и Булгарина... как людей вредных для успехов образования нашего отечества... (Т 11, стр. 124, 126, 127). “Пока рука держит перо, пока в душе еще не остыли ни благородное негодование, ни горячая любовь к истине и благу (ну какая же истина и какое благо без Бога? А ведь захватывают новые идеи, захватывают, сбивают с толку даже талантливых людей. – Б.Е.), – не прятаться, а идти навстречу этой гнусной действительности буду я”. (Т.11, стр. 483). “Я не люблю уступать, это не в моей натуре”. (Т. 11, стр. 327). “Я рожден, чтобы называть вещи их настоящими именами; я в мире боец... я рожден для печатных битв... мое призвание, жизнь, счастье, воздух, пища – полемика”. (Т 12, стр. 76, 88). –

И Белинский “полемизировал”. Как повар с картошкой, разделался с первыми представителями русской поэзии – Кантемиром (“я очень сомневаюсь в его поэтическом призвании”), Тредиаковским (“...не имел ни ума, ни чувства, ни таланта”) и Ломоносовым (“...это Петр нашей литературы”, “но для чего же он пялил и корчил русский язык на образец латинского и немецкого?”). Ничуть не больше повезло их последователям. Белинский как-то быстро “возрастал”. Бог дал ему недюжинный талант, но использовался он не по назначению: его неопытный “детский лепет” вскоре превратился в великовозрастную хулиганскую драчливость. Не мог он пройти мимо любого литератора, чтобы не надавать ему тумаков. Вот и Сумароков попался. – “...при рабской подражательности Ломоносову, он не имел ни искры его таланта. Вся его художественная деятельность была не что иное, как жалкая и смешная натяжка... А между тем этот жалкий писака пользовался такою народностию!” – Во времена Екатерины II, когда, по мнению Белинского, расцвела на Руси “народность”, – вдруг подвернулся Державин – “...какое имя!.. Державин – это полное выражение, живая летопись, торжественный гимн, пламенный дифирамб века Екатерины (казалось бы, раз “полное выражение”, так уж и ущербов в нем никаких? Да только куда там! – Б.Е.)... все (произведения поэта) отличаются одним общим колоритом: во всех них воображение преобладает над чувством, и все представляется в гиперболических размерах. Он не взволнует вашей груди сильным чувством, не выдавит слезы из ваших глаз... Как глубоко он подсмотрел внешнее благолепие природы и как верно воспроизвел его в своем дивном создании! И однако ж он прославил в нем одну мудрость и могущество Божии и только намекнул о любви Божией,... о той любви, которая с позорного креста мучения взывала к отцу: “Отче, отпусти им: не ведят бо, что творят!” – Уж если не за что укорить поэта (а Державин, действительно, гигантская фигура в поэзии), можно пустить в ход и “запретные приемчики” – обвинить его в том, что в других он видел “слепым преклонением перед обветшалой верой”.

В своих дебютных “мечтаниях” Белинский справедливо написал о том, что “Первые действователи на поприще литературы никогда не забываются; ибо, талантливые или без-дарные, они в обоих случаях лица исторические...” Но, несмотря на то, что они лица исторические, это не мешало Белинскому похлёстывать начальных русских поэтов и писа-телей критическою плёточкой. И, как мне всё больше кажется, дело тут не в бездарности этих действователей, а в том, что они принадлежали к высшему обществу и писали главным образом о великих мира сего, а не о “сермяжном” народе. Подтверждение догадке я нашел у Пушкина и Герцена, чуть ли не одновременно. “Какая, – писал о Белинском Герцен, – верность своим началам, какая неустрашимая последовательность, ловкость в плавании между цензурными отмелями, и какая смелость в нападках (вот верное слово! – Б.Е.) на аристократию (и тут же пошли слова ложные. – Б.Е.), на писателей первых трех классов, на статс-секретарей литературы, готовых всегда взять противника не мытьем – так катанием, не антикритикой, – так доносом! Белинский стегал их беспощадно, терзая мелкое самолюбие чопорных, ограниченных творцов эклог, любителей образования, благотворительности и нежности; он отдавал на посмеяние их дорогие, задушевные мысли, их поэтические мечтания, цветущие под сединами, их наивность, прикрытую аннинской лентой. Как же они за то его ненавидели!”

Но как же и Белинский ненавидел “аристократов”! Частые выпады против первопроходцев литературы из высших слоев общества надоели даже Пушкину, который на многую критику умел закрывать глаза. В одной из заметок для “Литературной газеты” под красноречивым заголовком “Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии...” он пытался поставить на место слишком расшалившихся “демократов”:

“Новые выходки противу так называемой нашей аристократии столь же недобросовестны (!), как и прежние (!). Ни один из известных писателей, принадлежащих будто бы этой партии, не думал величаться своим дворянским званием. Напротив, “Северная пчела” помнит, кто упрекал поминутно г-на Полевого тем, что он купец, кто заступился за него, кто осмелился посмеяться над феодальной нетерпимостью некоторых чиновных журналистов. При сем случае заметим, что если большая часть наших писателей дворяне, то сие доказывает только, что дворянство наше (не в пример прочим) грамотное: этому смеяться нечего. (Элегантнейший выпад Пушкина против революционных зубоскалов! – Б.Е.). Если же бы звание дворянина ничего у нас не значило, то и это было бы вовсе не смешно. Но пренебрегать своими предками из опасения шуток гг. Полевого, Греча и Бургарина не похвально, а не дорожить своими правами и преимуществами глупо. Недворяне (особливо не русские), позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) (добивающий удар! – Б.Е.) приуготовили крики: “ – и ничуть не забавные куплеты с припевом: Повесим их, повесим...”

Набирался, набирался силёнок русский революционизм, и особенно в запальчивых, пожарных трудах “неистового Виссариона”. Вот Белинский принимается “терзать” Фонвизина, “далекого от народа”. – “...смешной анекдот, преложенный на разговоры, где участвует известное число скотов, – еще не комедия. Его дураки очень смешны и отвратительны, но это потому, что они не создания фантазии, а слишком верные списки с натуры; его умные суть не иное что, а как выпускные куклы, говорящие заученные правила благонравия; и всё это потому что автор хотел учить и исправлять...” – Как часто бывает, критикующий кого-то за какие-то качества сам к этим качествам причастен. Белинский во много раз больше Фонвизина хотел “учить и исправлять” бедную, нищую Россию, которая и беднела, и нищала больше от того, что ее демократы оттаскивали от Бога и готовили ввергнуть в кровавую смуту...

 

Перед тем, как перейти к Гоголю и Пушкину, надо по крайней мере рассмотреть Карамзина и Жуковского, две этих бесспорных величины, мимо которых Белинский явно пройти не мог. О прозаике он пишет так: “Карамзин отметил своим именем эпоху в нашей словесности; его влияние на современников было так велико и сильно, что целый период нашей литературы от девяностых до двадцатых годов по справедливости называют периодом Карамзинским. Одно уже это доказывает, что Карамзин, по своему образованию, целою головою превышал своих современников”. – По этой причине он вынужден был обращаться к читателям, как бы снисходя к ним. – “Кто объясняется с ребенком, тот сам делается на это время ребенком (вот уж совсем необязательно, и тому немало примеров. – Б.Е.). Карамзин писал для детей и писал по-детски: удивительно ли, что эти дети, сделавшись взрослыми, забыли его и, в свою очередь, передали его сочинения своим детям?” – И по Карамзину Белинский делает обескураживающий вывод: “Воля ваша, гг. поклонники Карамзина, а я скорее соглашусь читать повести Барона Брамбеуса, чем “Бедную Лизу” или “Наталью, боярскую дочь”! Другие времена, другие нравы! Повести Карамзина приучили публику к чтению, многие выучились по ним читать; будем же благодарны их автору; но оставим их в покое, даже вырвем их из рук наших детей, ибо они наделают им много вреда; растлят их чувство притворною чувствительностию”. – Растлит читателей и “История государства российского”. Ну, как же не растлит, если: “Главный недостаток оного (произведения) состоит в его взгляде на вещи и события, часто детском и всегда, по крайней мере, не мужеском (стало быть, женском? – Б.Е.); в ораторской шумихе и неуместном желании быть наставительным, поучать там, где сами факты говорят за себя; в пристрастии к героям повествования, делающем честь сердцу автора, но не его уму”. – Любовь к героям “Истории”, по-нашему делает честь и уму и сердцу Карамзина. Но посмотрим, что пишет по поводу прославленного нашего историка и писателя Пушкин:

“Историю российскую должно будет преподавать по Карамзину. “История государства Рос-сийского” есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законо-дательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве”. – О службе отечеству “верой и правдой” мы еще вернемся как к мысли первостепенной важности, а пока послушаем критика нашего о Жуковском:

 

“Появление Жуковского изумило Россию, и не без причины. Он был Колумбом нашего отечества: указал ему на немецкую и английскую литературы, которых существования оно даже не подозревало. Кроме сего, он совершенно преобразовал стихотворный язык, а в прозе шагнул далее Карамзина (я разумею здесь мелкие сочинения Карамзина)... Он был сыном XIX века, но был, так сказать, прозелитом (пришельцем, принявшим новую веру. – Б.Е.); присовокупите к сему еще то, что его творения, может быть, в самом деле проистекали из обстоятельств его жизни, и вы поймете, отчего в них нет идей мировых (нет здесь никакой причинной связи. – Б.Е.), идей человечества, отчего у него часто под самыми роскошными формами скрываются как будто карамзинские идеи (например, “Мой друг, хранитель, ангел мой!” и т. п.), отчего в самых лучших его созданиях (как, например, в “Певце во стане русских воинов”) встречаются места совершенно риторические. Он был заключен в себе: и вот причина его односторонности (опять-таки нет причинной связи. – Б.Е.)... Жуковский есть поэт с необыкновенным энергетическим талантом, поэт, оказавший русской литературе неоценимую услугу, поэт, который никогда не забудется, которого никогда не перестанут читать; но вместе с тем и не такой поэт, которого б можно было назвать поэтом собственно русским, имя которого можно б было провозгласить на европейском турнире, где сопер-ничествуют народными славами...” – После такой характеристики напрашивается другая – более объективная и талантливая. Пушкинская, скажем:

 

“Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля им, вздохнет о славе младость,

Утешится безмолвная печаль

И резвая задумается радость”. –

 

“Более объективная и талантливая”, – сказали мы не без иронии. И ироничность эта вполне оправдывается таким фонтанным обилием неточностей и несправедливостей в литературных оценках Белинского, что можно было бы усомниться в критических способностях “восходящей звезды”, если бы “звезда” не разбрасывала вместе с антисветом сияющие лучи истины. И надо сказать правду – много было лучей истинных. В письме Прокоповичу от 20 июня 1847 года Гоголь пишет о критике: “...Человек этот говорил обо мне с участием в продолжение десяти лет. (Более двадцати статей посвятил Белинский основоположнику русской прозы. – Б.Е.). Человек этот (сравните с пушкинским: “этот чудак”. – Б.Е.), несмотря на излишества и увлечения (как щадяще сказано! – Б.Е.), указал справедливо, однако ж, на многие такие черты в моих сочинениях, которых не заметили другие, считавшие себя на высшей точке разумения перед ним”. – Приведем некоторые из этих указаний (“Взгляд на русскую литературу 1847 года”):

“Самая характеристическая черта таланта Гоголя – оригинальность и самобытность, отличающие его от всех русских писателей...” – “Гоголю не было образца (образец был, в “Слове о полку Игореве” и другой христианской литературе, в той “основе основ”, которую Белинский отбросил. – Б.Е.), не было предшественников (и они были, в той же “основе основ”.– Б.Е.) ни в русской, ни в иностранных литературах. Все теории, все предания литературные были против него, потому что он был против них (всё это верно только для внешнего выражения гоголевского таланта. – Б.Е.). Чтобы понять его, надо было вовсе выкинуть их из головы, забыть об их существовании, – а это для многих значило бы переродиться, умереть и вновь воскреснуть... (Вот по этой-то причине и не надо было выкидывать из головы “основы основ” русской литературы, которая к проявлению гениальности Гоголя имеет прямое отношение. – Б.Е.” – “Все сочинения Гоголя (их большая часть. – Б.Е.) посвящены исключительно изображению мира русской жизни, и у него нет соперников в искусстве воспроизводить ее во всей ее истинности”. – “Это могло совершиться только через исключительное обращение искусства к действительности, помимо всяких идеалов. Для этого нужно было обратить всё внимание на толпу, на массу (на весь русский народ, в том числе и на “массу”. – Б.Е.), изображать людей обыкновенных (всех, какие есть на Руси. – Б.Е.), а не приятные только исключения из общего правила, которые всегда соблазняют поэтов на идеализирование и носят на себе чужой отпечаток. (Никакой идеализации при описании, скажем, Екатерины II. – Б.Е.). Это великая заслуга со стороны Гоголя, но это-то люди старого образования и вменяют ему в великое преступление перед законами искусства. Этим он совершенно изменил взгляд на самое искусство (Изменил уже Пушкин, а Гоголь доизменил, завершил начатое гениальным современником. – Б.Е.)... – (К сочинениям Гоголя) “...идет другое определение искусства – как воспроизведение действительности во всей ее истине. Тут всё дело в типах, а идеал тут понимается не как украшение (следовательно, ложь), а как отношения, в которые автор становит друг к другу созданные им типы, сообразно с мыслью, которую он хочет развить своим произведением...” – “Влияние Гоголя на русскую литературу было огромно. Не только все молодые таланты бросились на указанный им путь, но и некоторые писатели, уже приобретшие известность, пошли по этому же пути, оставивши свой прежний. Отсюда появление школы, которые противники ее думали унизить названием натуральной...” – И вот, пожалуй, самое важно в гоголевских вещах: “Конечно, отвернуться с презрением от человека павшего гораздо легче, нежели протянуть ему руку на утешение и помощь, так же как осудить его строго, во имя нравственности, гораздо легче, нежели с участием и любовию войти в его положение, исследовать до глубины причину его падения и пожалеть о нем, как о человеке, даже и тогда, когда он сам окажется много виноватым в своем падении...” – “Он – Сын Бога – человечески любил людей и сострадал им в их нищете, грязи, позоре, разврате, пороках, злодействах...” – “А мы – сыны человеческие – мы хотим любить из наших братий только равных нам, отворачиваемся от нищих... Какие добродетели и заслуги дали нам на это право? Не отсутствие ли именно всяких добродетелей и заслуг?..” – “Но божественное слово любви и братства не втуне огласило мир. То, что прежде было обязанностью только призванных лиц или добродетелью немногих избранных натур, – это самое делается теперь обязанностью обществ, служит признаком уже не одной добродетели, но и образованности частных лиц. Посмотрите, как в наш век везде заняты все участью низших классов, как частная благотворительность всюду переходит в общественную...” – “Могло ли не отразиться в литературе это новое общественное движение – в литературе, которая всегда бывает выражением общества!..”

Удивительное дело, как только Белинский забывает о своих революционных идеях и приближается к православным истинам, так сразу открывается ему подлинная глубина жизни, –и ранее забракованные им “аристократы” становятся на свои законные места (“В лице Кантемира русская поэзия обнаружила стремление к действительности, к жизни, как она есть, основала свою силу на верности натуре. В лице Ломоносова она обнаружила стрем-ление к идеалу, поняла себя, как оракула жизни высшей... как глашатая всего высокого и великого. Оба эти направления были законны... В Державине, как таланте высшем, оба эти направления часто сливались... В баснях Хемницера и в комедиях Фонвизина отозвалось направление, представителем которого, по времени, был Кантемир... В баснях Крылова сатира делается вполне художественной; натурализм становится отличительною характе-ристическою чертою его поэзии... Озеров, Жуковский и Батюшков продолжали собою нап-равление, данное нашей поэзии Ломоносовым...” ); и в современной, да и в прежней жизни начинают проявляться воздействия православной “Основы основ”, которых он старался не видеть (приведенная о Сыне Божием выше цитата); и в произведениях Гоголя становятся главными Божественные истины, отражаемые жизнью; и Пушкин вырастал до могучего национального гения (“Прекрасное то было время! Тогда явился исполин нашей поэзии, полный и могучий представитель русского духа в искусстве – Пушкин. Каждое его новое стихотворение, показывавшееся то в журнале, то в альманахе, расшевеливало все умы, настроенные ожиданием чудес его поэзии, было живою, чудною новостью, которая возбуждала любопытство и вызвала внимание даже старого поколения, сладко дремавшего за бостоном и вистом. Не говоря уже о множестве мелких произведений Пушкина, – этот ряд поэм: “Руслан и Людмила”, “Братья разбойники”, “Кавказский пленник”, “Бахчисарайский фонтан”, “Цыгане”, “Полтава”, наконец, драма “Борис Годунов” и вместе со всем этим глава за главою дивного поэтического романа “Евгений Онегин”, создания чисто оригинального, исчерпавшего до дна всю жизнь современной Руси, – согласитесь что тут было отчего закружиться даже и молодым, не только старым головам, которые еще не совсем успели переварить в себе поэзию Жуковского...” – И еще одна важная цитата: “Много творческих тайн унес с собою в раннюю могилу этот погучий поэтический дух (великолепно и точно сказано! – Б.Е.); – но не тайну своего нравственного развития, которое достигло своей апогеи (подлинной православной веры. – Б.Е.) и потому обещало только ряд великих в худо-жествнном отношении созданий, но уже не обещало новой литературной эпохи, которая всегда ознаменовывается не только новыми творениями, но и новым духом...”

К сожалению, новая эпоха, ознаменованная новым, более революционным духом, наступила – Лермонтов, Некрасов, Добролюбов, Чернышевский, Писарев, Герцен. “Вольтерьянство”, превращающееся в демократическую революционность, подтачивало и растворяло основы российской православной государственности. А вместе с этим – деформировала, искажала, разрушала тысячи человеческих судеб. В центре этого гибельного разрушения был Белинский –человек талантливый, впечатлительный, совестливый, стремящийся служить правде и добру, но понимающий и правду и добро всё более и более по-европейски. Еще пока были моменты, когда, находясь на позициях Христа и ничего, кроме Христа, не принимая (нечто близкое к толстовству), он придерживался в оценках художественных произведений “золотой середины, которая связывала с Христовым учением, а значит давала ему возможность проникать в истинные глубины прозы и поэзии, но моментов таких становилось всё меньше и меньше. Шарахания от “золотой середины” становились всё чаще, и Христово учение (не будем утверждать, что без боя) уступало место революционному преобразованию общества. И тут уж все были для Белинского нехороши – ни гении, ни таланты, ни посредственности. У Гоголя обнаруживалась вдруг полная бездарность к показу мистических и фантастических эпизодов. –“Портрет” есть неудачная пропытка г. Гоголя в фантастическом роде. Здесь его талант падает... вторая часть (повести) решительно ничего не стоит: в ней совсем не видно г. Гоголя. Это явная приделка, в которой работал ум, а фантазия не принимает никакого участия”. – Заметим, что это сказано об этом из самых духовных произведений нашего гения, в котором решается проблема творческого служения Богу или мамоне. Всё больше начинает не устраивать критика-революционера творчество Пушкина: “(он) является перед глазами наступающего для него потомства уже в двойственном виде: это уже не поэт безусловно великий и для настоящего и для будущего, каким он был для прошедшего, но поэт, в котором есть достоинства безусловные и достоинства временные, который имеет значение артистическое и значение историческое, словом, поэт, только одною стороною принадлежащий настоящему и будущему, которые более или менее удовлетворяются и будут удовлетворяться им, а другою, большею и значительнейшею стороною вполне удовлетворявший своему настоящему, которое он вполне выразил и которое для нас – уже прошедшее.” – Весьма замысловато, но понять можно: для прошлого Пушкин гений, а для настоящего еще нужно думать – кто он такой. Но почему же в глазах “этого чудака”, так любившего Пушкина, гений российский так потерял в цене? В чем дело? А единственно в том, что чем дальше, тем больше в творчестве Пушкина (и точно так же в творчестве Гоголя) проявлялась православная “основа основ”, а проще – вера в Бога. Христа критик еще признавал, но уж, кроме Него – больше никакой религии, никаких пережитков прошлого. Об этом прямо нельзя было сказать в пока еще православной стране, и потому Белинский довольствовался такими “лирическими отступлениями”: “Младенчество древнего мира кончилось; вера в богов и чудеса умерла; дух героизма исчез (Белинский плохо изучал Библию, и потому не знал, что никакой эволюции не существует, а есть повторение схожих форм развития, наполненных новым содержанием. – Б.Е.); настал век жизни действительной... Мир преобразился крестом, и обновленное и одухотворенное человечество пошло другою дорогою...” (А после скитаний, вернется к прежней. – Б.Е.). Родилась идея человека, существа индивидуального, отдельного от народа (и главное – отдельного от Бога, а значит утопающего в гордыне и грехах, предрасположенного ко злу и революциям. – Б.Е.). –

 

Но незадолго до смерти критику удалось-таки высказаться и на эту запретную тему. По-водом послужили “Выбранные места из переписки с друзьями”, изданные Гоголем в начале 1847 года и на которые Белинский написал резко-критическую статью в “Современник”. Гоголь после прочтения рецензии послал письмо, пытаясь убедить критика, что он не понял новой его книги. Будучи в то время на излечении во Франкфурте-на-Майне, вне цензорского воздействия, “Неистовый Виссарион” дал “развернуться” своему таланту “в полную силу.” Приведем, самые яркие места из этого “дружеского” послания:

 

“Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б все дело заключалось только в нем; но нельзя перенести оскорблённого чувства истины, человеческого достоинства (вот уже насколько “человеческое достоинство” Белинского-атеиста превзошло “чувство истины” Белинского-христианина (правда, христианина в крепко усеченном виде. – Б.Е.); нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель”. (Критик уже отмежевал отдельные истины Христа, принимаемые им, от созданной им религии и назвал ее “ложью и безнравственностью”. Так революционер меняет мировоззрение, подменяя веру в Бога (Единственную Истину) верой в утопическую чело-веческую справедливость. – Б.Е.).

 

“Я думаю (когда человек уходит от Бога, его “Я” становится для него заменой Творца. – Б.Е.), это оттого, что вы глубоко знаете Россию только как художник, (но истинный художник знает предмет гораздо лучше и глубже других, поскольку знания ему дает Всевышний. – Б.Е.), а не как мыслящий человек (вот мыслящий на человеческий лад как раз предмета по-настоящему и не знает по причине слабости и греховности своего разума. – Б.Е.), роль которого вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге” (выверты “мыслящего человека": истинную книгу он называет фантастической. – Б.Е.).

 

“Поэтому вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме (так теперь называет “мыслитель” православную веру. – Б.Е.), а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности (понадобится более полутора веков, чтобы русский народ начал понимать, что цивилизация, просвещение и гуманность без Бога – это дьяволь-ская ловушка для человека. – Б.Е.). Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!) (наоборот – очень и очень недостаточно! – Б.Е.), не молитвы (довольно она твердила их!) (твердила, да без души, без смирения. – Б.Е.), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства (так у революционистов стала называться гордыня, главный человеческий грех, от которого происходят все остальные. – Б.Е.), столько веков потерянного в грязи и навозе, (нужны) права и законы, сообразные не с учением церкви, а с(о) здравым смыслом и справедливостью (как мы теперь убедились, нет ничего умнее и справедливее заветов-законов Христовых. – Б.Е.), и строгое, по возможности, их выполнение (уж лучше бы россияне никогда не брались за это гиблое дело. – Б.Е.).

 

“А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми (торгуют друг другом люди безверные, безнравственные, но никак не православные; стало быть, Россия уже далеко ушла от Бога, и об этом свидетельствовали тогдашние святые отцы. – Б.Е.), не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек; страны, где сами себя называют не именами, а кличками: “Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками (люди православные такого себе никогда не позволят, они говорят: рабы Божии Иван, Степан, Василий, Пелагея. – Б.Е.); страны, где наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. (Результат нравственного, духовного разложения России, скатывающейся к революции и атеизму, то бишь к пресловутой “западной цивилизации”. – Б.Е.). Самые жи-вые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя (бы) тех законов, которые уже есть...” (Белинский называет следствия, которые неизбежно придут только с решенией главной проблемы – возрождения и укрепления православной веры, к чему как раз и призывал Гоголь в своих “Избранных местах”. – Б.Е.).

 

(Сейчас мы видим, насколько был прав гениальный Гоголь и насколько уходил в ложь талантливый Белинский. Но тогда многие поддерживали “Виссариона” и осуждали Гоголя: “И в это время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России (в глубинном понимании, – духовному, православному возрастанию и в те, и в будущие времена. – Б.Е.), давши ей возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркало, – является с книгою, в которой во имя Христа и церкви варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами! (А между тем, книга эта была лишь логическим завершением всего творческого поиска писателя. – Б.Е.)... И это не должно было привести меня в негодо-вание?”...

 

В негодование Белинского давно уже привело не столь быстрое скатывание России к революции, а гоголевские православные откровения стали лишь последней каплей: “Нет, если бы вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова учения (о себе сказал “Виссарион”; но об этом чуть позднее. – Б.Е.), – совсем не то написали бы вы вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне – его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении...” (Суть православия – не в материальных благах, а в духовных, и именно о духовном говорит Гоголь с адептом-помещиком: “Собери прежде всего мужиков и объясни им, что такое ты и что такое они. Что помещик ты над ними не потому, что тебе так хотелось повелевать и быть помещиком, но потому что ты уже есть помещик, что ты родился помещиком, что взыщет с тебя Бог, если б ты променял это званье на другое, потому что всяк должен служить Богу на своем месте (критик, кстати, тоже, и тоже – Богу. – Б.Е.), а не на чужом, равно как и они также, родясь под властью, должны повиноваться покоряться той самой власти, под которою родились, потому что нет власти, которая бы не была от Бога (по учению Христа: покоряться власти, а не бунтовать; если власть справедливая – заслужили, а несправедливая – опять-таки заслужили. – Б.Е.). И покажи им это тут же в Евангелии, чтобы они все это видели до единого (Библия – свод Божественных истины. – Б.Е.). Потом скажи им, что заставляешь их трудиться и работать вовсе не потому, чтобы нужны были тебе на твои удовольствия, и в доказательство тут же сожги ты перед ними ассигнации, чтобы они видели действительно, что деньги тебе нуль, но что потому ты заставляешь их трудиться, что Богом повелено человеку трудом и потом снискивать себе хлеб, и прочти им тут же это в Святом Писании, чтобы они это видели. Скажи им всю правду: что с тебя взыщет Бог за последнего негодяя в селе и что по этому самому ты еще больше будешь смотреть за тем, чтобы они работали честно не только тебе, но и себе самим, ибо знаешь, да и они знают, что, заленившись, мужик на все способен – сделается и вор и пьяница, погубит свою душу, да и тебя поставит в ответ перед Богом. И все, что им ни скажешь, подкрепи тутже словами Святого Писания; покажи им пальцем и самые буквы, которыми это написано (крестьяне, как неразумные дети, а Белинский возомнил, что они – умнее умного. И тут еще его великая ошибка. – Б.Е.).

 

(Но вернемся к “святому” гневу критика. Он рвет и мечет: “Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что вы делаете? (какие злобные и несправедливые обвинения! – Б.Е.)... Взгляните себе под ноги: ведь вы стоите над бездной (над бездной-то стоял он сам с революционизирующейся Россией – Б.Е.)... Что вы подобное учение опираете на православную церковь – это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма. (Это православная-то церковь, которая испокон призывала людей любить ближних и врагов своих. – Б.Е.). Но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? (Страшное невежество критика: он даже не знает, что православие с помощью апостолов основано именно Иисусосом Христом. Гоголь знал это, а Белинский – нет. – Б.Е.) Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и муче-ничеством запечатлел, утвердил истину своего учения...” (Ни свободы, ни равенства, ни братства нет в учении Христа, есть только любовь. Это просветители-революционеры Европы переделали в несбыточную и утопическую формулу заповеди Божьи, по которым жили, живут и будут жить разумно-совестливые люди. – Б.Е.)...

 

(Не пожалеем места для выявления настоящего мировоззрения Белинского, вынужденного полускрывать его в условиях самодержавной России. Он сыплет громы и молнии: “И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества (это о православии, очеловечившим и обожествившим мир. – Б.Е.), конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от кости его (бредовая, но популярная в те времена идея, что Христос – самый первый революционер; и это Христос, который всех призывал к смирению и раскаянию. – Б.Е.), нежели все ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. (Непонимание роли православной церкви, ее истинности, приводит к непониманию роли священнослужителей и невозможной слиянности западных и восточных, поскольку одни служат истинному Богу, другие – ложным, языческим идолам. Ведь любой неистиный бог – идол. – Б.Е.).

 

“А потому неужели вы, автор “Ревизора” и “Мертвых душ”, неужели вы искренно, от души пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставили его неизмеримо выше духовенства католического? (Божественный гимн и православию и духовенству, и пропасть между еретическим католичеством и верным учению Христа православием, – да, это так, и в высшей степени справедливо. – Б.Е.). Положим вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти (совершенное незнание истории христианства, в которой был еретический отход католичества от христианства в 11-ом веке и было принятие истинного христианства Русью и честное неуклонное следование русского народа заветам истинного христианства. С другой стороны, когда же изучать христианство, ежели надо было изучать подбрасываемые дьяволом рево-люционные теории, которыми бурлила Европа. – Б.Е.); но неужели же и в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и народа? (У неверующих – в большом презрении, у верующих – в великом почтении. Испокон века были на Руси и верующие, и неверы. К тому же, их соотношение постоянно меняется по волнообразному закону. – Б.Е.). Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. (А про кого былины сочиняет? Ведь один из любимых героев их – Алеша Попович. – Б.Е.) Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы (еретики), жеребцы? – Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно! (Знал и Гоголь таких безнравственных людишек. Но знал и святых отцов (Ворсонофия из Оптиной Пустыни, в частности), знал и православных писателей (Жуковского, Пушкина, Карамзина), знал и свято верующих простых людей (и на Украине, и в Петербурге, и в Москве), прекрасно знал, что и западные страны, и Россия частью народов своих уходят об Бога. Знал и про это, иначе бы не написал в самый разгар французской смуты (1850 год) о развеевании “безнравственного по белу свету”: “Много развевается холодного, безнравственного по белу свету. Много порывается отовсюду всяких пропаганд (революционных учений. – Б.Е.), грызущих, по-видимому, как мыши, все твердые основы (в том числе православные. – Б.Е.). Но как вспомнишь, что над нами всеми Бог, без воли Коего не падет волос с главы, что Он превосходит всё неизмеримостью Своего милосердия, что одна молитва праведника может отвратить многое и спасти многое (не многолюдная и кровавая революция, а одна горячая молитва праведника! – Б.Е.), что, наконец, Он – высший разум, превыше всех наших ежеминутно ошибающихся умозаключений (таких, как умозаключения безверного Белинского. – Б.Е.) – так станет вдруг ничтожно и низко всё то, чем мы смущаемся! И видишь, что нужно человеку только молиться и благодарить. Молиться за всех, благодарить за всё. (Увы, этого не умел и не хотел делать возгордившийся критик-атеист. – Б.Е.). С Псалмопевцем в руках то стремиться к Нему воплем души о водворении посреди нас правды, то славословить Его так же неумолкаемо, как он Его славословит. Дай Бог и вам и мне такого препровожденья жизни, тогда никакое мирское смущение не смутит нас”. –

 

Но мирские смущения яростно изливались из-под пера Белинского: “По-вашему, русский народ – самый религиозный в мире: ложь! (Да нет, не ложь: нет такого народа в мире, главной чертой характера которого была бы вера в Бога и основой жизни которого была бы церковная литература. – Б.Е.). Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий (основа религиозности – вера в Бога, а благоговение и страх Божий – это ее качества. – Б.Е.). А русский человек произносит имя божие, почёсывая себе задницу (выдумка разгневанного революционера. – Б.Е.)... Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме (как раз разумности-то русскому человеку и не хватает, в нем преобладает чувственность, созерцательность, как отмечал Ильин. – Б.Е.): и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. (То, что русский народ ринулся в революцию, говорит о слабом здравом смысле и преобладании чувств в сердце его. Но “огромность исторических судеб” Россию ожидает совсем на другом проприще – на православном: возродившись в вере отцов, она вполне может повести за собой языческий изверивающийся мир. – Б.Е.)... Некоторые остановились было на мысли, что ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию, но они скоро отступились от такого заключения... сквозь небрежное изложение (“Выбранные места”, наоборот, отличаются изумительной стройностью. – Б.Е.) проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора...” –

 

Чего только нет в разнузданном письме Белинского – и предположение об умственном расстройстве автора, и обвинение его в приспособленчестве, в продаже совести своей “власть предержащим”, в незнании народа русского, в непонимании православия и в великой отсталости от века наступающего, цивилизованного. Излил критик всю обозленность души своей, и сколько же во всем этом было несправедливого и обидного! Но посмотрите, что ответил на всё это наш Гоголь:

 

“Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды. Скажу вам только, что я по-лучил около пятидесяти разных писем по поводу моей книги: ни одно из них не похоже на другое, нет двух человек, согласных во мненьях об одном и том же предмете, что опровергает один, то утверждает другой. И между тем на всякой стороне есть равно благородные и умные люди... Вижу, что укорявшие меня в незнании многих вещей и несоображении многих сторон обнаружили передо мной собственное незнание многого, собственное несоображение многих сторон... (Это вечный закон критики. – Б.Е.)... Мне кажется даже, что не всякий из нас понимает нынешнее время, в котором так явно проявляется дух построенья полнейшего (Промысла Божьего. – Б.Е.), нежели когда-либо прежде: как бы то ни было, но все выходит теперь внаружу, всякая вещь просит и ее принять в соображение, старое и новое выходит на борьбу, и чуть только на одной стороне перельют и попадут в излишество, как в отпор тому переливают и на другой (о борьбе православного государства и революционного “вольтерьянства”. – Б.Е.)... мы ребёнки перед этим веком. Поверьте мне, что и вы, и я перешли в излишество... Точно так же, как я упустил из виду современные дела и множество вещей, которые следовало сообразить, точно таким же образом упустили вы; как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались. Как мне нужно узнавать многое из того, что знаете вы и чего я не знаю (о революционизации масс. – Б.Е.), так и вам тоже следует узнать хотя часть того, что знаю я и чем вы напрасно пренебрегаете (об истинах православия. – Б.Е.)...” – Но не это, не это самое важное для Гоголя: “А покамест помните прежде всего о вашем здоровье. Оставьте на время современные вопросы. Вы потом возвратитесь к ним с большей свежестью, стало быть, и с большею пользою как для себя, так и для них. Желаю вам от всего сердца (и это без тени неискренности. – Б.Е.) спокойствия душевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступать разумно ни на каком поприще”...

 

Гоголь-христианин прощает несправедливые нападки Белинского чистосердечно. Но Белинский так поступить не может. В глубине души он не может простить то, что писатель был и остался верным Богу. Белинский Христу давно изменил, отдал душу революции (дьяволу). А что с такими людьми бывает, неотвратимо показывает изумительная повесть “Портрет”, Виссариону явно не понравившаяся. Он читал ее – словно о себе читал:

“Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у него на лице, когда он видел произведение, носившее печать таланта... Никогда ни одно чудовище невежества не истребило столько прекрасных произведений, сколько истребил этот свирепый мститель... Хула на мир и отрицание изображалось само собой в чертах его. Казалось, в нем олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого слова и вечного порицания, ничего не произносили его уста... К счастию мира и искусства, такая напряженная и насильственная жизнь не могла долго продолжаться: размер страстей был слишком неправилен и колоссален для слабых сил ее. Припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще, и наконец всё это обратилось в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою, овладела им так свирепо, что в три дня оставалась от него тень только... Больной ничего не понимал и не чувствовал, кроме своих терзаний, и издавал одни ужасные вопли и непонятные речи...”

 

Тютчева, близкий друг семьи Белинского:

 

“Перед самой смертью он говорил часа два не переставая, как будто к русскому народу, и часто обращаясь к жене, просил ее все хорошенько запомнить и верно передать эти слова кому следует, но из этой длинной речи почти ничего уже нельзя было разобрать...”

 

(Этим или чем-то подобным заканчивается любое богоборчество. Пример с Белинским мы выделили особо, так как он из пушкинских времен и дает яркую картину борьбы в российском обществе веры и безверья. И о Гоголе речь не случайна. Он один из первых, кто почувствовал и заметил страшную опасность отхода об Бога. – Б.Е.)