Просыпается матушка Русь-9
ПРОСЫПАЕТСЯ МАТУШКА РУСЬ
Сквозь вихри веков
Время разбрасывать камни,
и время собирать камни...
Екклесиаст, 3, 5
НОЯБРЬ
Русский путь
Анне Максимовне,
Нине, Альбине
и Сергею Дерюшевым,
друзьям нашего семейства
Это я – вояка, герой Стохода,
Богатырь Мазурских болот, понуро
Ковыляющий в сапогах корявых,
В налезающей на затылок шапке...
Эдуард БАГРИЦКИЙ.
«Февраль»
Директор Царскосельского лицея,
Блистательный сановник Энгельгардт
Сказал о Пушкине, что он имеет
Пустое сердце, без любви и Бога,
И, может быть, оно настолько пусто,
Что никогда на свете не бывало
У юношей ещё таких сердец.
И, кажется, имелся у него
И повод для сужденья –
эпиграммы,
Которыми поэт жестоко сыпал
Налево и направо; про монаха
Фривольная поэма под Вольтера;
Стихи о неприличных тайных встречах
С пригожими служанками; пирушки
В лицейских кельях;
и стихи о них.
И мало, очень мало сочинений
О Боге, о России, о победах
В великих битвах, – словно кто об этом
Писать поэта силой заставлял...
И вот уж приговор ему суровый,
Что он пошляк, безбожник, вольтерьянец
И гиблый отрок мрачного безверья.
«Безверие» – он так и назовёт
Бессмертное своё стихотворенье.
Он так обворожительно признает,
Что сам в себе безумно с юных лет
Он погасил свет веры несравненной
И сам себя оставил без опоры,
Поскольку за могилой атеиста
Нет ничего – одно небытие.
И потому отпадший отрок веры
Достоин не язвительных упрёков,
А доброго людского сожаленья.
Но, показав, какие муки ждут
Его в безверной жизни, где нет места
Ни Богу, ни духовному бессмертью, –
Он ярко и заманчиво покажет
Толпу людей, в храм Господа входящих,
И торжество старинных алтарей,
И голос пастыря, и сладость пенья
Хоров церковных, и блаженство веры –
Знать Бога и Небесный Дом Его,
Всегда открытый и всегда доступный
Для тех, кто гонит от себя безверье.
Но если эту вечную полярность
Так ощутимо осознал художник,
Кто может дать гарантию того,
Что из полярности одной в другую
Поэт не перейдёт?
А я замечу,
И каждый, – даже если не поэт,
Но если убедится, что безверье
Несёт с собой безумное страданье
И смысла жизни разрешить не может,
Как это делает святая вера
Во Вседержителя, Его Творенье,
Бессмертие души и Дом Небесный,
Который люди Царствием зовут...
Вот как забавно вышло! – в девять лет
Мне во дворе соседи подарили
Огромную растрёпанную книгу,
Без корочек, начала и конца,
Но толстая шкатулка-середина
Стихи и прозу Пушкина хранила,
И это всё читал я день за днём.
И, Боже мой! – такого потрясенья
От чтения стихов не знал я больше.
И я купил блокнот и карандаш,
И что-то в рифму сочинять пытался,
А после всё в редакцию отнёс
(И духу ведь на дерзкий шаг хватило!),
А там возьми да вскоре напечатай
Пять-шесть стихов.
И всю мою судьбу
Решила та злосчастная подборка!..
Я спал и видел, как застылый мир
Стихи мои теплынью растопляли,
Как всё вокруг в весенний рост пускалось
И пышно, как черёмуха, цвело.
Пусть буду я не Пушкин, чуть поменьше,
Но тоже обязательно пророком,
Чтобы глаголом жечь сердца людей...
Меня тогда не трогало устройство
Земли и мира. Было мне довольно:
Мир был един, а в мире – я, поэт.
Я с этим миром должен был сразиться,
И в этом предназначенном сраженье
Я должен буду победить. Бесспорно!
Ведь Пушкин победил, хоть и погиб...
Я молод был. Я верил только в силы,
Подаренные Матушкой Природой.
Мне Бог в те дни не нужен был совсем.
Меня устраивала Бесконечность
Материи, Вселенной и Энергий,
Которые за вечность сотворили
Весь этот мир и, наконец, меня...
Поверишь ли, читатель мой любезный,
С какою силой, юности подвластной,
Я за дела пророческие взялся,
Какое наступленье развернул!
Уже в издательстве (тогда Хакасском)
Мои стихи готовились к печати.
В редакции газеты «Власть труда»,
Куда был принят сразу после школы,
Мне славный ответсек Иван Степаныч
Антицерковный поручил отдел,
Ну, не отдел, а, скажем, подготовку
Разоблачительных материалов, –
И я писал поэму вдохновенно,
Подобную «Монаху», только, правда,
Ее героем сделалась старушка,
Которая в свои паучьи сети
Ловила девушек, убитых горем...
Но я не только с церковью боролся,
За сквериком вознёсшейся скалой
И очень нагло двери открывавшей
Перед обманутой убогой массой
Старушек и несчастных молодух.
Я всей предполагавшеюся силой
Таланта, что не меньше был звучаньем
Способностей поэта-лицеиста,
Ударил по сибирскому мещанству,
Да так, что только брызги полетели,
И можно было смело полагать,
Что наши минусинские мещане
Стихи мои смиренно прочитают
И жизнь свою вконец переиначат,
И ради человечности и правды
Служение счастливое начнут.
Но вот беда! Родные минусинцы
Какими-то упорными, тупыми
И злыми оказались, шут возьми!
Они стихам моим не поддавались,
Мещанству своему не изменяли,
А те, кто в храм обмануто ходили,
Так и ходили, глупые, туда...
И книжка первая стихов не вышла –
Издательство Хакасское закрыли,
Наверно, посчитали, что хакасы
И без стихов прекрасно проживут.
Да и моя заветная поэма
Под пушкинского едкого «Монаха»
На третьей вдруг закончилась главе –
Я больше ничего не мог придумать:
С людьми, кто верил в Бога, не общался,
Обманной Библии в глаза не видел
И в церковь никогда не заходил.
И начинало выходить печально,
Что клятва в громком школьном сочиненье –
Всё превозмочь и Родине служить –
Лишь звонкими словами прозвучала
И в жизнь мою нимало не проникла,
Хотя об этом я тогда не думал –
Ну, мало ли случайных неудач!..
А странная, случайная цепочка
Совсем уже не нужных происшествий
Всё продолжалась, будто кто шкатулку
Открыл да и забыл её закрыть.
Моя медаль волшебно-золотая,
Дававшая чудесную возможность
Попасть в любой элитный вуз советский,
Вдруг потеряла силу чуть не в день,
Когда я ехать в МГУ собрался...
Но я поехал!..
С тридцатью рублями,
В плетёнках и рубашке-распашонке,
С рождения не знавшей пиджака.
Наверное, и вид мой экзотичный
Сыграл в столице роль. Мне там сказали:
– У вас ужасное произношенье.
Французский вам за жизнь не изучить.
А мы, увы, готовим журналистов
Для заграничной, избранной работы.
Так что, любезный, на земле уральской
Пытайте ваше счастье и судьбу...
Но как-то и уральская земля
Пренебрегла моею школьной клятвой;
Стихи мои печатала в газетах
С большою неохотой;
и однажды,
Прервав учёбу в университете,
В армейский Чебаркуль меня услала
На тройку лет. Вот тут и поборись
С мещанством и пороками людскими,
Когда ты за оградой гарнизонной
Честь отдаёшь, и пищу принимаешь,
И на занятиях в казарме спишь!..
Однако и тогда моё безверье
Во всемогущество и разум Бога,
Ну а точней, в мои удачи вера,
В мою всепобеждающую силу,
Которой ни границ и ни преград,
Ещё никак надежды не затмила
И моего безоблачного неба
Не заслонила тучами сомнений.
И потому, из армии вернувшись
И вуз закончив, и в одной газете
Небезызвестным журналистом став,
Я так ввязался в местный спор поэтов,
Так принял сторону, кто не у власти,
Но кто в изгоях не был у таланта,
Что сам себе на много-много лет
В журналы и издательства отрезал
Вход со стихами, хоть на семинаре
Поэтов молодых меня хвалили
И даже больше – рекомендовали
Издателям как автора, который
Читательский пробудит интерес...
В то время я уже смотрел на мир
Достаточно критично, чтоб заметить,
Что нечто в нашем датском государстве
Давно уже распалось, развинтилось,
И соцдержава страшный сбой даёт.
И здесь тебе – бюрократизм, мещанство
И о народе горькое забвенье
(Хотя какой генсек тогда не клялся
В неколебимой верности ему).
И здесь тебе – недостижимость цели:
Пока идёшь,
тот, кто наглей и проще,
К ней безопаснее пути отыщет,
А главное, короче и прямей...
А между тем, система наша крен
Давала с каждым годом всё опасней –
Прообраз жуткой башни Вавилонской,
Социализм, с безбожием суровым,
С безверием, неколебимей веры,
Бесспорным, несомненным, неуклонным,
Падение в которое назвал
Безумным угашеньем света Пушкин.
Но Пушкин с верой сравнивал безверье,
Он веру знал; ему о вере няня
И бабушка Мария Алексевна,
И батюшка, семейный воспитатель,
Наставник младших Пушкиных, – частенько
Говаривали; в Божий храм водили;
А после Пушкин сам туда ходил;
Молился на могиле брата...
Так что
Он веру знал, и свой отход от веры
Во имя молодого утвержденья,
Поддавшись глупой моде, совершил.
А нам-то, нам-то, нам-то было не с чем
Безверье наше сравнивать. В безверье
Рождались мы, взрослели, умирали,
Одно лишь зная, что в последний срок
На кладбище снесут нас и зароют,
И вечному забвенью предадут.
Вот тут-то и нужна была нам вера
В свои удачи, силы, гениальность,
Чтобы забвенье делом пережить.
И – горе, если вдруг осознавал ты,
Что нет в тебе таланта никакого,
Что ждёт тебя старательная Лета,
И хоть кричи, хоть в петлю головой...
Вот, вот когда безверие меня
Настигло лютым коршуном!
Напрасно
Я убеждал себя, что ложь с гордыней,
Чванливость, и жестокость, и презренье
К простому люду – Русь лишь погубили
Советскую, построенную волей
Большевиков, – но не былую Русь,
Прошедшую лихие испытанья;
Страна, переболев, переродится,
Как много раз уже перерождалась
За долгую историю свою;
А нам делами надо заниматься,
Стремиться к тем своим заветным целям,
Дойти к которым в юности давали
Мы клятвы перед совестью своей...
Но и стихи не шли! Как будто стержень
Во мне исчез привычный, и опоры
Не стало ни для мысли, ни для чувства,
Ни для души. И тут меня догадка
Нежданно осенила – будем вместе
С Россией гибнуть мы и возрождаться.
В безверие мы веру потеряли,
И в душах наших ничего святого
Отныне не осталось – пустота!..
...Когда укоры совести настолько
Измучили поэта, что не знал он,
Где уголок найти в своём изгнанье, –
В Михайловское прикатила тройка
С дородным строгим царским офицером,
Который объявил, что государь
Велел в Москву изгнаннику явиться.
И за четыре дня они домчали,
И подданный предстал пред Николаем
В осенне-тихом Чудовом дворце.
– Ну, здравствуй, здравствуй!
Кажется, непросто
Идти во мраке за вождём унылым,
Как ты когда-то в юности горячей
Безумное безверие назвал? –
Так государь к поэту обратился
И энергично руку подал первым. –
Мне кажется, что лучшему поэту
Давно пора своё мировоззренье
Пересмотреть, от вольностей избавить
И к Богу благодарно привести... –
Потом они ходили по дворцу
И два часа, почти без перерыва,
О Боге, смысле жизни говорили
И о стихах, конечно.
И поэт,
Взволнованный нежданной добротою
Вот-вот провозглашённого царя,
Служебную записку обещался
Ему послать и дать свою оценку
Всему, что в двадцать семь своих бурливых
И беспокойных создал лет. –
И вот
Сидит поэт и пишет, пишет, пишет
О том, что многие его творенья
Скорее легкомыслием явились,
Чем убежденьем внутренним,
и всё же
Сквозь очень частый внешний скептицизм
Проглядывает внутренняя вера...
И вот встаёт вершина перед ним,
Чтобы во всех стихах, во всех поэмах
Светилась вера, тихо и привычно,
Как даже в самый непогожий день
Мир поднебесный солнце освещает.
Но даст ли Бог и разума и сердца
Подняться до сияющих высот? –
И долго-долго над своим посланьем
Сидит поэт, задумавшись...
Но нам-то,
Его потомкам, дальним и беспечным,
Но нам, безбожным, не нашлось царя,
Который неназойливо и верно
Надёжную, пусть узкую, дорогу
От злобного безверья указал бы.
Нам только лишь предполагать осталось,
Что если строй безбожный пошатнулся
И рушится сильнее год от года,
То всё в нём было ложно и, конечно, –
Безбожное безверье, атеизм.
Уже тогда я крепко подивился
Тому, что если вечен, бесконечен
Вселенский мир, – как жизнь в нём продолжаться
Могла бы, ведь давно бы все процессы
В нём завершились, кончилось бы время,
И не было бы самого пространства,
Оно бы беспредельно растеклось.
Всё было бы без жизни, без движенья...
Да и потом с волненьем леденящим
Прочёл я об открытиях учёных
(Эйнштейна, Планка, Хаббла, Гейзенберга),
Где говорилось, что вселенной нашей
Присущи и начало и конец.
Но если у Вселенной есть начало,
То, значит, в мире есть такая Сила,
Которая могла создать разумно
Просторы Космоса. А неразумно
Всё лишь у неразумных создаётся.
Так следовало, видимо, признать.
Но что тогда такое – эта Сила –
Всевластная, всезнающая, всюду
Всё охватившая в предвечной бездне?
Ведь это же (подсказывали мысли)
Не что иное, а всё тот же Бог!
Которого усердно так скрывали
От нашего незрелого сознанья.
Которого навечно запретили
Сухим марксистско-ленинским ученьем.
И вновь который взял да и воскрес,
Всех о Себе задуматься заставив...
Ну нет! – Меня-то время из седла
Не выбило. Я в нём держался крепко.
И всё ещё я думал о себе
Как о земном и всемогущем боге;
Ещё старался создавать шедевры,
Которые весь мир переиначат
И значит – счастье людям принесут.
Ещё я неудачам не сдавался
И думал, что случайностей когда-то
Закончится глухая череда.
Но я уже в стремленье затаённом
Искал во всём познанья и ответа,
Что значит Космос и что значит Бог.
Тут, кажется мне, будет интересен
Один уж только перечень кумиров,
Которые владели мной когда-то:
Блаватская, индусское ученье,
Супруги Рерихи, Андреев-младший,
Вернадский, Циолковский и Чижевский,
Кант, Гегель, Гёте, Соловьев и Лосев,
Толстой, Ильин и Лосские – отец
И сын, Сократ, Платон и Аристотель,
И Стивен Хокинг, Гейзенберг, Плотин,
Коран и Библия, отцы святые,
Которых я читал в те времена.
Могу похвастаться – такой едва ли
Духовной каши кто ещё едал! –
И созревало странное ученье,
Которому я дал названье «ВЗОР»
И с помощью которого пытался
Вселенной жизнь премудро доказать:
Из Ничего (из Вечности Разумной)
Она закономерно возникала,
По фазисам троичным расширялась,
Потом сжималась по троичным фазам,
Потом сжималась вся до Ничего,
Опять же по своим триадным циклам,
До растворенья в Вечности Разумной,
И снова – через фазы – возникала.
О, как гордился «ВЗОРом» я своим!
Так по нему всё славно выходило,
И даже все формации земные
В нём шли в порядке строгом друг за другом.
А потому и книжки я принялся
Писать об этом и четыре года
Трактат с упорством редким сочинял.
Но вот, трактат настырно сочиняя,
Я Библию повторно прочитал,
И так она нежданно поразила
Пытливое сознание моё,
Что я надолго «взоровские» книжки
Оставил без надзора, ну а взор свой
На Библию нацелил.
Вот когда
Заметил я, что Истина, пожалуй,
За книгами Священного Писанья.
Во-первых, здесь открыт нам Бог-Творец
Со всей Его доступной полнотою.
Он вечен, всемогущ, всепроникающ.
Он свет, смиренье и любовь для мира.
Он, во-вторых, творит из Ничего
Все звенья Мироздания. И, в-третьих,
Творит в таком логическом порядке,
Который только и возможен. Впрочем,
Учёные сегодня подтверждают
Все эти пункты и еще немало
Того, что в слове Божьем говорится.
И это сразу для меня Писанье
Поставило на избранное место.
Но это же заставило меня
Еще серьёзней Библией заняться...
Сначала я в Писанье находил
Одни сплошные «ВЗОРу» подтвержденья –
Из Ничего Бог Космос создавал,
Тот сверхгигантским шаром расширялся
И, до пределов крайних долетев,
Сжиматься начинал, пока сверхсжатье
Остатки вещества безмерной силой
В обычное Ничто не превращало.
И снова оставалась Бесконечность,
В которую переселялись души
И с Богом оставались навсегда,
Поскольку Вечность или Бесконечность,
Она-то и была Разумным Богом.
А там, понятно, вечности эоны
Привычно проходили, и опять
Бог замышлял иное Мирозданье...
И тут –
о ужас! –
в Библии заметил
Я первую большую нестыковку
С пророческой теорией моей.
Там говорилось, что однажды Богом
Был создан мир, и к своему концу
Однажды он придёт, а после будет
Жизнь вечная в раю или в аду.
Там говорилось, что венец творенья,
Наследник Бога, дивный царь природы,
Однажды согрешив, уже не может
Избавиться от множества грехов,
И только с Божьей помощью возможен
Его духовный рост, а потому
О нравственном прогрессе нет и речи,
Что, в общем-то, история людей
Своими срывами и подтверждает,
Ведь века нет на горестной земле,
Чтоб люди
в грех великий не впадали...
И говорилось в Библии о том,
Что нет закономерностей, которым
Был вынужден Всевечный подчиняться,
А значит, выходило, что эоны,
Влиявшие, по строгой схеме «ВЗОРа»,
На внутреннее Божье бытие,
И сжатия все эти, и разжатья –
Одни придумки слабого ума. –
Так, стало быть, опять одни ошибки,
Опять одни сплошные неудачи,
И где ж твои прозрения, пророк?
О, холодок отчаянья ознобный!
О, неудачи горький вкус полынный!
О, адовые муки осознанья
Беспомощной никчёмности своей!
Тогда, тогда в мою немую душу
Убийственные вкрались подозренья,
Но, правда, после, ставши убежденьем,
Они же душу мне и воскресили;
А в те минуты воровским ножом
Зарезали – так я пылинка в мире!
Так ничего я на земле не стою!
И дел великих не смогу свершить,
Пока лишь на себя, вдали от Бога,
Надеюсь я в заносчивой гордыне!..
И потому, дворцами из песка,
Мечты мои доныне рассыпались.
И «ВЗОР», моя великая надежда,
Трагичто рухнул – в нём была гордыня,
А не святые Божьи Откровенья.
Когда-то довелось мне прочитать,
Что изученьем Истины Господней
Тогда лишь только можно заниматься,
Когда поднимешься духовно к Богу
И сердце затаённое очистишь
От грязи человечьих заблуждений.
Но я не внял советам этим мудрым.
И даже, обнаружив цепь пробоин
Опасных и губительных во «ВЗОРе»,
Его спасти пытался, превнося
В трактат свой зыбкий
ряд Библейских истин,
В которых я в то время убедился.
Но русский наш разгон – неукротим!
Я всё летел на сумасшедшей тройке,
Пока болезнь мой лёгкий тарантас
На косогоре не перевернула.
Вот сделан был когда мне высший знак,
Вот я когда признал свою убогость
И вот когда вошёл впервые в храм!..
Так мудро нас болезни Божьи лечат...
В Ивановскую церковь я ходил,
Молился там часами, и, когда
Болезнь меня немного отпускала,
Я Пушкина читал, и вот однажды
Открылось мне в одном стихотворенье...
Лет в тридцать пять ему приснился сон.
Почтенный старец некий, в белой ризе,
С такой же белой бородою длинной,
Предстал пред Пушкиным, перекрестил
Поэта и промолвил:
– Будь покоен.
Пройдёт немного времени и узришь
Божественное Царствие Небес.
Уж скоро, скоро странствие земное
Твоё придёт к концу, и Ангел смерти
Тебе святой венец готовит.
Путник,
Возляжешь скоро на ночлеге.
В гавань
Войдёшь, бесстрашный плаватель.
Усталый
И бедный пахарь, отрешишь от плуга
Волов своих в последней борозде.
Уж скоро, скоро грешник тот великий,
О коем предвещание ты слышал
И коего ты ждёшь уже давно,
Придёт к тебе, чтоб мирно исповедать,
И о тебе получит разрешенье,
И ты заснёшь спокойно вечным сном...
И с этой ночи пушкинская лира,
За очень редким, малым исключеньем
(Смотри поэта Полное Собранье),
Звучала теми струнами, что Богу
Приятны и угодны и которых
Мудрее в поднебесном мире нет.
В то время он переложил Молитву
Ефрема Сирина – писал стихами,
А слово в слово вышло.
Говорили,
Святой к поэту ночью приходил,
По Божьему особому веленью.
И получается – предупреждают
О чём-то нас не люди, не цари,
И даже не святые – только Бог;
Лишь Он свои благие планы строит
И в эти планы посвящает нас,
Когда, конечно, посвятить захочет...
В тот год болел я долго.
Только в храме
Мне становилось лучше.
Сотни раз
Молился я Спасителю Христу
И Богородице, и Мир Ликийских
Святому чудотворцу Николаю.
Стал службы посещать.
И мне в киоске
При храме Иннокентия сказали,
Что если я хочу узнать о Боге
Как можно больше, – надо почитать
Догматику, там все о Боге знанья,
Все истины учения Христова.
И как же я потом благодарил
Мою заботливую киоскёршу! –
В библиотеке тамошней, при храме,
Я взял Догматику архимандритов
Исайи и Алипия – простое
Учебное пособие, курс лекций,
Зачитанную, склеенную книжку,
Вдруг подарившую мне весь бескрайний
Господень мир!
Здесь было всё,
что раньше
Так долго и бесплодно я искал;
Что маленькими зёрнышками было
Рассыпано в религиях, ученьях
И философиях ушедших лет;
Но было здесь и то, что не имелось
Нигде – и только в книгах православных
Созвездием немеркнущим сияло.
Лишь только в той учебной старой книге
Я всё прочёл о Боге – Высшем Духе,
Простом, несложном, нематериальном,
Превечном, бесконечном, бестелесном,
Всезнающем, разумном, всемогущем,
Всепроникающем и всеохватном,
Создателе Земли и Человека,
И ангелов, и всех глубин вселенских.
Лишь только в той учебной старой книге
Я прочитал о Боге – Высшем Духе,
Законам всё премудро подчинившим
И промыслом творения объявшим,
Так, что ничто в бескрайнем Божьем мире
Без воли Всеблагого не случалось
И не случается, и не случится.
Впервые я читал о триединстве,
О трех извечных Ипостасях Бога,
Которые едины и различны
И суть – Отец и Сын, и Дух Святой.
И как они извечно пребывают
В довольстве и в блаженстве, и в любви.
И как от преизбытка благодати
Создать решили новый мир, который
Познать бы мог всю силу и всю прелесть
Божественных любви и доброты,
Да вот гордыня ангела Денницы
Единый мир безумно расколола,
И вот бунтарь и перестройщик первый
Увёл от Бога ангелов отпавших.
И появилось зыбкое безверье,
Которое однажды захлестнуло
И первых, Богом созданных людей.
И вот оно – безумное начало
Всех наших бед земных и всех болезней,
И всех великих наших неудач...
С печалью в сердце
я читал о том, как
В непослушанье предки наши пали
И как безверье резко положило
Бессмертию карающий предел;
И мир безумный, жизнь порвавший с Богом
Своими горделивыми руками,
Уже никак не мог соединиться
С Отцом Небесным и Отцом Земным.
И потому, что человек греховный
Уже не мог сам справиться с грехами,
Кому-то на себя греховность эту
Понадобилось взять, и согласился
На этот страшный бескорыстный подвиг
Бог Сын, с Небес сошедший к нам на землю
И в горестных мучениях пронёсший
За всех за нас кровавый тяжкий крест...
Так были спасены мы, и за это
Должны мы были бы, по всем понятьям,
Христу-Страдальцу ноги целовать.
Но как низка неблагодарность наша! –
Мы забываем, снова забываем
О радостном, святом своём спасенье,
И снова отдаём себя безверью,
И лишь тогда к Спасителю идём,
Когда болезни или неудачи
Собьют с дороги, в грязный ров уронят
И с головой в трясину окунут...
Да что уж там, читатель мой любезный! –
Я первый каюсь в этом.
Вот познал я
И всей душой воспринял – жизнь нам строить
В одном стремленье к Богу надлежит:
От всех страстей отречься, отрешиться,
От всех земных мечтаний и стремлений,
Которые от заповедей Божьих,
Как от Земли границы Мирозданья,
На бездну бездн пустынно отстоят.
Постиг, пусть запоздало, что нам надо
В день по сто раз смирять свою гордыню,
Молиться за грехи свои, которых,
Наверное, не меньше, чем микробов
(С микробами когда-то Вознесенский
Сравнил ночные звёзды, но, пожалуй,
Грехов земных не меньше, чем микробов
И звёзд небесных, если взять их вместе).
И надо, а точней – необходимо
Как можно чаще в Божий храм ходить,
Порочным сердцем к Небесам стремиться.
А присмотрюсь к себе и снова, снова
Одни грехи в душе понурой вижу
И с горькою тревогой отмечаю,
Что от былого своего безверья,
От жизни гордой и себялюбивой,
В которой корень всех моих падений
И всех больших и малых неудач,
Увы! – пока от этого безверья
Ушёл всего на шаг, – да и ушёл ли?..
Вот я уже и тёщу, видно, Богом
Мне посланную для смиренья духа,
Для умаленья и уничиженья, –
Назвал в минувшем лунном октябре
Второю матерью,
а нынче утром
Вновь с ней рассорился, вновь поругался
По самому простому пустяку...
Ну, где же сил-то взять, великий Боже?!
Почти все тайны я постиг, а вот ведь
Бороться с пустяком сноровки нету,
И не сноровки даже, а смиренья.
Где взять его? –
Помилуй!
Подскажи!..
А Пушкин в затемнённом кабинете
На простынях истерзанных метался.
Боль от ворвавшейся в брюшную полость
Пчелы невинной – пистолетной пули
Всё тело, как щипцами, разрывала.
И душу жгучая терзала совесть:
Зачем он на дуэль Дантеса вызвал?
Ведь это против заповедей Божьих,
А он их так легко и зло нарушил...
Скорей, скорей письмо писать царю,
Он милостив, он снизойдёт к поэту...
И срочно за свещенником послать,
Чтоб исповедаться и причаститься,
И испросить последнее прощенье...
Вот входит секундант, но он с вопросом:
– Не поручить ли отомстить убийце? –
И Пушкин незнакомо как-то вскрикнул:
– Нет, нет! Какая месть? Ведь сам я, сам я
Во всём виновен. Бедного Дантеса
Прощаю. И хочу лишь одного –
Все замолить грехи. И умереть
Христианином... –
Просит он перо
С бумагою. И побыстрей послать
За батюшкой...
И вот священник входит.
Внимает раскалённым и глухим
Больным словам поэта. Причащает...
И Пушкин вдруг притих. И прояснилось
Лицо его. Потом скрестил он руки
И к Господу душою отошёл.
И светлый старец с белой бородою,
И ангелы сверкающею свитой
До самого Господнего Престола
Великую сопровождали душу...
(Продолжение следует)
