Просыпается матушка Русь-3
ПРОСЫПАЕТСЯ МАТУШКА РУСЬ
Сквозь вихри веков
Время разбрасывать камни,
и время собирать камни...
Екклесиаст, 3, 5
(Продолжение)
ИЛЬЯ ИЗ МУРОМСКИХ ЛЕСОВ
Былина
* * *
Ай да век на дворе! – перегрузки, да всплески, да встряски.
В гуле звёздных ракет позабылись былины и сказки.
Мы спешим да спешим, оглянуться спокойно не смеем.
Ковшик браги испить, хором песню пропеть не умеем.
А за новым окном – всё не та ли, не отчая Русь ли?
Не велите казнить, а подайте-ка звонкие гусли.
Соберитесь в кружок. Уходить по делам не спешите.
Глубиною лесов, ширью русских полей подышите.
* * *
Тридцать лет, тридцать зим, хоть пали вдоль проулка из пушки,
Он лежит на печи в покосившейся ветхой избушке.
Светел ум у Ильи, здравы речи его громовые,
Да не может он встать – руки, ноги его, как чужие.
Горько мыслит Илья, лишь в избушке один остаётся:
«Ах ты, печь моя, печь, видно век так прожить нам придётся.
Ой вы, мать да отец, ничегошеньки вам не осталось,
Как в работе стареть, поджидая печальную старость».
* * *
Так горюет Илья. Так, горюя, глядит он в окошко.
А в окошке видна – от скрипучей калитки дорожка.
А дорожкой идут перехожие старцы седые,
А в руках узелки да кленовые палки витые.
«Здравствуй, отрок Илья! – тихо молвит один из прохожих. –
Ты приветь нас, сынок, много видевших странников Божьих.
Напои нас, Илья, ключевою водою студёной.
Дай молитву прочесть в светлой горнице перед иконой».
Отвечает Илья: «Я бы рад напоить вас водою,
Да не волен я встать. Сам не знаю, как сладить с бедою.
Заходите, отцы. Помолитесь. Уста освежите.
Да о жизни своей, да о былях Руси расскажите».
* * *
«Ой ты, отрок Илья! Были русской земли непростые.
Плачут травы росой, стонут в поле колосья литые.
Как от чудских земель аж до самого южного моря,
Словно брага в бадье, расходилось кипучее горе.
Словно стая ворон, по Руси разлетелись напасти,
Раздирая её на большие и малые части.
Словно лютые псы, разбранились князья и княжата.
Вот и плачет трава. Вот и хлебная нива не сжата.
А больнее всего, что – твердыня и русская слава –
Разошлась, разбрелась богатырская наша застава.
Знатным родом своим стал Алёша Попович гордиться:
Мол, Добрыня Никитич в подмётки ему не годится.
А Добрыня со зла обозвал оратаем Микулу,
А Микула сказал, что Добрыня похож на акулу,
Что ему лишь бы есть во Владимирской гридне высокой,
И что совесть его заросла, как болото, осокой.
Так вот, отрок Илья. Вот такие печальные были.
Не с того ли враги снова Русь, словно мёд, полюбили?
Не с того ли притих, приуныл славный город Чернигов
В окруженье орды – звона сабель, и всхрапов, и вскриков?
Не с того ли в лесах, что под Киевом-градом, не чисто –
Как трава, дерева полегли от разбойного свиста?
Не с того ли опять копит тёмную силушку Каин,
Жадным взглядом косит, гулко ходит вдоль наших окраин?»
* * *
Хмуро смотрит Илья. Тяжелеет в душе его камень.
Горько молвит Илья: «Кабы только владеть мне руками.
Кабы только мне встать на свои непослушные ноги,
Обошёл бы я Русь – все леса, и поля, и дороги.
Я бы шёл день и ночь – только б утром росою умылся.
Где копьём, где мечом я бы с чёрною силой сразился.
Либо взял перевес над поганой чванливою темью,
Либо сгинул в бою за родную за русскую землю».
* * *
«Ой ты, отрок Илья! – тихо молвит один из прохожих. –
Сгинуть в этом бою ни тебе, ни другому не гоже.
Ты в бою победи, коли ты не виновный, а правый,
И с победой вернись, с долгожданной, утерянной славой.
А скажи нам, Илья… Если враг поведёт разговоры
Про богатства свои – золотые и прочие горы,
Не слепит ли тебя золотая казна супостата?»
Отвечает Илья: «А к чему мне, крестьянину, злато?»
«А скажи нам, Илья… – говорит ему странник убогий, –
Не забудешь ли ты о друзьях, о народе, о Боге,
Если слава твоя восшумит, словно в бурю дубрава?»
Отвечает Илья: «А к чему мне, крестьянину, слава?»
«А скажи-ка, Илья… Если всё же по воле народа
Воеводой тебя изберут: дескать, правь, воевода! –
Согласишься иль нет? Дать согласие можешь ты смело…»
Отвечает Илья: «Откажусь. Не люблю это дело».
«А скажи-ка, Илья… Если в хлипкую слякоть старуха,
В лужу свалится вдруг и заплачет, заохает глухо, –
Так сумеешь ли ты от души посмеяться над нею?»
Отвечает Илья: «Нет, святые отцы. Не сумею».
* * *
Умолкает старик. Сотоварищей взглядом обводит.
Тайной мысли своей в их глазах одобренье находит.
Развязав узелок, вынимает бутыль вековую.
Предлагает Илье богатырскую воду живую.
«Ты отпей-ка, Илья, ровно тридцать глотков и не боле.
Не увидишь ли ты за окошком раздольное поле?
Не услышишь ли ты, как шумят в нём высокие травы?
Не сверкнут ли тебе золотые церковные главы?»
Отвечает Илья с нескрываемой трепетной болью:
«Вижу, вижу, отцы, за окном полевое раздолье!
И гуляют ветра, и шелковые травы сникают!
И церквей купола ярче солнца над ними сверкают!»
«Вот и славно, сынок, – говорит перехожий калика. –
Ну-ка сажень плечей от печных кирпичей оторви-ка.
Ты вставай-ка давай с залежалой печурочки узкой.
Ты теперь не Илья, ты Илья – богатырь святорусский».
* * *
Как у нас на Руси рано снежные насты не тают.
Как у нас на Руси рано ласточки не прилетают.
Ну, а грянет весна – берегись и Восток, и Европа –
Грома радостных птиц, шума вод, что бурливей потопа.
Как у нас на Руси даже в мае ночами морозно.
Как у нас на Руси расцветает черёмуха поздно.
А когда расцветёт – хоть иди на неё с образами,
Ослепит и спалит, вспыхнув молнией перед глазами.
Как у нас на Руси мы неспешно и пашем, и сеем.
Как у нас на Руси мы не слишком-то быстро взрослеем.
В двадцать пять на Руси мы беспечно поём и смеёмся
В тридцать лет лишь за ум и за дело, как надо, берёмся.
Но когда в тридцать лет мы, как надо, берёмся за дело,
То берёмся мы так, чтобы дело кипело и пело,
Чтобы слава о нём гулким громом по свету гремела.
Только так в тридцать лет на Руси мы берёмся за дело.
* * *
Правду молвил старик. Приуныл славный город Чернигов
В окруженье врагов – звона сабель, и всхрапов, и вскриков.
На сто вёрст от него, словно дикая чаща лесная,
Расшумелась орда, ни минуты покоя не зная.
В этом шумном лесу серый волк на заре не прорыщет,
Брата брат не найдёт, сын родного отца не отыщет.
Над чащобой людской в пыльной мгле даже солнца не видно.
И ужасно Илье за черниговцев стало обидно.
Хмурит брови Илья: «Ай вы, горе-незваные гости!
Видно вам всё равно, где сгниют ваши жёлтые кости.
Видно, шеи давно вам не мяли по-нашенски, с хрустью,
Раз пришли вы сюда – поглумиться над матушкой Русью.
Ну-ка, взвейся, мой конь! Опусти на пришельцев копыта!
Ну-ка, меч-кладенец, погуляй на просторе досыта!
Ну-ка, кровушка-кровь, порезвись, покипи в моём теле! –
Чтобы души врагов на покой к праотцам отлетели!»
* * *
То не смерч-ураган дерева из земли вырывает,
То не грома раскат дали мглистых полей сотрясает,
То не молнии блеск ослепляет поганым зеницы,
И не горный поток разъярённо тесниною мчится.
То не смерч, а Илья на поганых коня направляет,
То не гром, а Илья мощным зыком орду оглушает,
То не молнии блеск, а Илья кладенец вынимает,
И не горный поток, а Илья по нечистым гуляет.
Где опустится конь, там ручей засверкает игриво,
Где прокатится зык, там плакучая склонится ива,
Где мелькнёт кладенец, там заместо кичливого стана
Вырастает курган и трава у подножья кургана.
* * *
Тихо время идёт – быстро льётся былинное слово.
Оказался Илья у развалин шатра золотого.
Из-под груды шелков, оглушённый, с лицом, как из воска,
Выползает к Илье предводитель разбитого войска.
«Ой урус ты, урус, – говорит еле слышно ордынец, –
Не срубай голова, а возьми мой бесценный гостинец.
Тыщу мер серебра. Много золота. Много алмазу.
На урусский земля не хочу приходить я ни разу…»
* * *
Отвечает Илья, бровь соболью насмешливо выгнув:
«Эту дань ты снесёшь на плечах своих в город Чернигов.
Всё отдашь мужикам. Поцелуешь им руки и ноги.
Да вприпрыжку – домой. Вот по этой по самой дороге.
Да сказать не забудь соплеменникам вашим за чаем,
Как у нас на Руси мы незваных пришельцев встречаем,
Что полно-де у нас и пушнины, и мёда, и злата,
Но по-прежнему Русь богатырскою силой богата!»
* * *
Как в Чернигове звон! В вольном городе праздник народный.
Плещет в чаши вино белопенной рекой полноводной.
Ради славы Ильи, ради краха ордынской напасти
Пощедрели купцы, и вельможи, и прочие власти.
Сам черниговский князь предлагает Илье угощенья –
Подставляет ему то вино, то медок, то варенье:
«Оставайся, Илья. Будешь первый мой друг, воевода.
Ох, как сила нужна для смиренья бояр и народа…»
Мрачно смотрит Илья, отстраняет ковши и тарелки,
Не по нраву Илье вот такие застольные сделки:
«Крепко поишь ты, князь, славно потчуешь хлебом да солью,
Но не дело, мой князь, воевать мне с черниговской голью.
Хоть и гол твой народ, а уж воздухом, точно, богаче.
Душно здесь у тебя… Да и ехать пора мне, тем паче...»
Умолкает Илья, тяжким взглядом застолье обводит,
Надевает свой шлём и в ограду из гридны выходит…
* * *
«Эге-гей, мужики! – говорит он, поклон отбивая. –
Кто ответит из вас, где на Киев дорога прямая?
Как мне Сивку пустить – чтоб не дальним путём, не окольным,
А до ночи предстать перед Киевом-градом престольным?»
Тихнет гул мужиков. Вот один приподнял бородищу:
«Коль окольным путём, ехать вёрст, может статься, и тыщу.
Ну а ближним путём, может статься, что втрое короче,
Да скакать по нему – не доскачешь не только что к ночи…»
Долу смотрит мужик. Помолчав, продолжает вздыхая:
«Этот путь не про нас. Про него нынче слава плохая.
Кто ни ездил туда – не калека, так просто покойник.
Залегает большак Соловей, чудо-юдо-разбойник».
Усмехнулся Илья. Говорит: «Если волка бояться,
Тридцать лет на печи мог еще бы я лёжнем валяться.
Укажи-ка мне путь – не под тысячу вёрст, а под триста.
Чем от княжеских вин, лучше слечь от разбойного свиста!»
* * *
Вот и едет Илья, головой удивлённо качая.
Размышляет Илья: «Это что за беда за такая!
Кто не слаще наврёт, кто не звонче да шибче просвищет,
Тот у нас на Руси разудалую славушку сыщет.
Как бы тех соловьёв да вралей без числа и без счёту
Всех бы вместе собрать да заставить работать работу,
Как бы враз мужику за сохою вольнее вздохнулось,
Как бы шибко врагу, что косится на Русь, поперхнулось!»
* * *
Вот и едет Илья. Вот и видит на дубе высоком
Прикорнул Соловей – не поводит ни ухом, ни оком.
Мирно спит Соловей, только храп над землёй раздаётся,
Только дуб вековой до зелёной до травушки гнётся.
«Это что за сверчок? Или мне померещилось часом?
Нет! И вправду сверчит!» – грянул Муромец спящему басом.
Задрожало, как листья осины, разбойное чудо.
«То-то! – молвил Илья. – Мы ведь тоже свистаем не худо…»
* * *
Ой вы, гусли мои! Золочёные звонкие струны!
Петь бои да бои – уж не так мы, пожалуй, и юны.
На часок на другой мы расстанемся с нашим героем,
На лирический лад золочёные струны настроим.
По лесам да полям, где колдует кудесница осень,
Мы отправимся в путь, да и всех за собою попросим.
Будем тихо идти, красотой древних мест любоваться.
Так, глядишь, и дойдём до столицы Руси, может статься.
* * *
А в столице Руси у бояр да у знати веселье.
Светлый киевский князь не скупится на крепкое зелье.
«Слава Богу, друзья! – говорит он застолью, подвыпив. –
Шла на Киев орда, да, на счастье, нашла на Чернигов.
Вот как грянет мороз, будет песня разбойников спета.
Чует сердце моё, не видать им победы до лета!
А до лета, друзья, мы и сами здесь силушку скопим.
Пусть порыщут пока по лесам да черниговским топям…»
* * *
Шум и гам за столом. Говорит сын поповский Алёша:
«Ты, Добрыня, босяк. И на что это только похоже.
Ешь и пьёшь, пьёшь и ешь. Никакого с тобою нет сладу.
Чтоб поменьше краснеть, я к смоленским купцам пересяду».
От обиды такой приподнялся Добрыня со стула,
Да заметил, как ест, наклонившись над чашкой, Микула.
«Ну-ка ты, оратай! – говорит он. – Чем стукать здесь ложкой,
Лучше б в поле пошёл да маленько прошёлся бы с сошкой».
Селянинович встал. На обидчика смотрит, мигая.
Вдруг смекнулась ему мужиковская хитрость такая:
«Не смотри в чужой рот – оботри бородищу рукою:
Словно невод травой, борода засорилась лапшою!»
Трёт Добрыня усы, чешет бороду гребнем слоновым,
Не найдя ничего, начинает расчёсывать снова,
Вдруг таращит глаза: «Чтоб споткнуться тебе, пустомеля!
Где ей взяться, лапше? Ведь лапшу мы в помине не ели…»
* * *
В гридне хохот стоит. Потешается знать над Добрыней.
А Добрыня молчит. Он то белый, то красный, то синий.
«Ладно, – думает он. – Миг наступит с тобой расквитаться.
Этот дьявольский смех будет долго тебе вспоминаться».
Золотого вина он до верху в бокал наливает
И, косясь на обидчика, залпом его выпивает.
«Ты глоточками пьёшь, и от них точно девица млеешь,
А вот так, как Добрыня, – сто лет проживёшь, не сумеешь».
* * *
Но, встречая гостей, вдруг запели фанфары и трубы.
А кому же ристалища в городе стольном не любы?
Вмиг столы опустели. Вся площадь гостями забита.
Много выпили-съели, теперь бы и зрелищ досыта.
А и впрямь есть на что посмотреть. – На коне горделивом,
Непомерно могучем, как дивное диво красивом,
Добрый молодец въехал во двор, плечи сажень косая,
Тело вылито, словно из стали, осанка прямая.
Не сидит он в седле, а как будто летит над землёю
Тополиной пушинкой, отнюдь не являясь такою.
Отмечает толпа молодецкую стать незнакомца,
Но не это вниманье её привлекает, сдаётся.
* * *
Не один ехал всадник на дивном коне богатырском.
Притороченный к правому стремени в гневе мужицком,
Дико корчился от неудобства, позора и боли
Соловей-лиходей, неизвестных размеров дотоле.
Ни когтистой ногой, ни примятым крылом, ни прижатым
Мощным клювом своим, чем сродни была прочим пернатым,
Не могла шевельнуться у стремени страшная птица.
Кровенился провал – вместо правого глаза с косицей.
* * *
Князь Владимир – к охотнику с дивным и тучным уловом.
«Ты скажи-ка, приезжий, простым, незатейливым словом,
Кто ты родом, охотился где и какими путями
Вышел к Киеву, он ведь давно уж обложен врагами».
Отвечает приезжий: «О солнышко наше земное!
Я крестьянин из Мурома. Тешилась хворь надо мною
Тридцать муторных лет. На печи я лежал, что колода.
Только-только, по воле трёх старцев, мне вышла свобода.
Еду в Киев великий. Попутно Чернигов случилось
У ордынского скопища вызволить. Высшую милость
Оказать мне хотели черниговцы: «Будь воеводой!»
Ну, да разве могу я расстаться с моею свободой!
Еду в Киев скорее. Коня подгоняю уздечкой.
Вот уж мы у креста, что стоит над Смородиной-речкой.
Тут с разбойником певчим сподобил Господь повстречаться.
Хорошо ему, княже, у стремени в путах болтаться».
* * *
Князь Владимир не любит хвалебных мужицких речений.
«Если так, что же нет из Чернигова мне сообщений?»
Отвечает приезжий: «Одно на примете имею –
Мой буланый не только коней, но и ветра быстрее».
«Ну, а как я узнаю, что птица – тот самый разбойник?»
«Прикажи засвистеть, ведь разбойник еще не покойник».
«Хорошо. Засвисти, Соловей, одихматьевым свистом!»
Отвечает разбойник на русском наречии чистом:
«Ты хоть князь на Руси, и большой, только мне не хозяин.
Был когда-то хозяином мне затерявшийся Каин.
А теперь вот хозяином сделался воин искусный,
Родовитый крестьянин Илья, богатырь святорусский»
* * *
Хоть и хмурится князь, а невольно почтил мужичину:
«Будь любезен, Илья, прикажи Одихматьеву сыну
Свистнуть так, чтоб от чёртова свиста деревья погнулись,
Чтобы гости мои от недельного пира очнулись».
Дал команду Илья, а разбойный свистун отвечает:
«Кто же стянутый путами нынче свистеть начинает?
Ты распутай меня, дай мне крылья и тело расправить,
Вот тогда и смогу я опять себя свистом прославить».
* * *
Засвистел Соловей, так что тьмою подёрнулись дали,
Так что маковки все у столичних церквей послетали.
Так что знатные гости на землю толпой повалились,
А зачинщики споров полами кафтанов прикрылись.
Тут рванулся разбойник со всей своей силы живучей,
Но держал его муромец крепко рукою могучей:
«Всё. Побаловал. Хватит». – Везёт его в поле,
И срубает чурбан головы, шибко гордый дотоле.
* * *
Между тем, из Чернигова спешный гонец прибывает
И хвастливую речь мужика-простака подтверждает,
И выходит, что этот пришелец из муромской пущи
Перебил всю орду, что была неба звёздного гуще.
Ни один богатырь из былой пограничной заставы
Не поднялся пока до такой удивительной славы.
Так ли, нет ли, а, видимо, князю придётся
Пир устраивать снова, как в Киеве стольном ведётся.
* * *
Вновь заставлены в гридне столы и вином, и закуской.
Одесную от князя сидят, по традиции русской,
Те, кто славой военной на вечные веки овеян.
Рядом с князем Илья. По-особому нынче напевен
Княжий голос: «За честь нам великую выпала встреча
С новым витязем, кем бесподобно закончена сеча
Под Черниговом славным с бесчисленной мерзкой ордою,
Кто пленённым привёз Соловья-лиходея с собою.
Уж давно, – это я отмечаю с тревогой и грустью, –
Слава дважды подряд не вставала над Киевской Русью.
Да и что-то пока одиночных я тоже не вижу.
Уж простите меня, если словом кого-то обижу…»
* * *
Хмуря брови, Алёша Попович промолвил: «О княже!
Не пойму, как такое тебе примерещилось даже.
Неужели забыл ты, как Змея Тугарина оземь
Я котёл головы пред тобою на площади бросил?
И сказал ты, великий наш князь, что подобного гада
Ты еще не видал никогда, да и видеть не надо».
Князь Владимир поел осетрины, смутившись маленько,
И ответил: «Так это, Алёшенька, было давненько».
* * *
Но Добрыня Никитич плечами повёл возмущённо:
«А не мной ли Пучаевский Змей навсегда усмирённый
Удивил тебя, княже, своим небывалым размером?
И не ты ль в молодецкой заставе назвал меня первым?
И не ты ли добавил потом, что еще не родился,
Кто бы в силе со мной и в военном искусстве сравнился?»
Князь Владимир, жуя, отвечал: «Велика твоя сила.
Это всё говорил я, мой друг. Да когда это было!»
* * *
Тут Микула вступил в разговор: «Как же, граждане, можно,
Силу с силой равнять по различным делам. Будет ложно
Представленье о силах. И только принявшись за дело –
Одинакое – мы победителя выявим смело.
Вышло так, что дружина Вольги не могла мою сошку
Оторвать от земли. Я дружины исправил оплошку.
Что поднять не смогли три десятка бойцов именитых,
От земли отряхнув, в куст легко я забросил ракитов.
Ну а вы-то поднять мою старую сошку готовы,
Богатырской заставы бойцы, силачи-змееловы?»
Князь Владимир платком вытирает вспотевшую залысь:
«Вы бы спорить, друзья, хоть при госте моём постеснялись».
* * *
Ну, а гость, усмехнувшись в усы, говорит басовито:
«Я бы спор ваш решил очень честно и очень открыто.
Деревенской борьбой, а не киевским спором манерным.
Кто положит других на лопатки, окажется первым.
Если вы и меня, деревенщины, не постыдитесь,
Поборюсь за почётное званье «Из витязей витязь»…»
Князь Владимир смеется: «Довольно сражений, ребята.
Ведь не будет пиров, станет жизнь, словно сон, пустовата».
* * *
С каждой выпитой чашей Илья всё мрачней становился.
«Ты же в Киев хотел. Вот ты в Киеве и объявился.
Только если в Чернигове ты убежал от застолья,
Здесь застолье настигло тебя – незавидная доля.
Уж разумнее было бы там веселиться с народом –
Как-никак поразмялся слегка с наседающим сбродом.
Ну, а в Киеве, вижу, придётся с разнеженной знатью
Ждать-пождать, пока нас не оцепят нагрянувшей ратью».
Он сидит за столом, грозовою насупился тучей,
Блюда с царской едой отстраняет рукою могучей.
Куропатки, икра, осетрина – ему не по духу.
Хмуро, чаша за чашею, тянет Илья медовуху.
* * *
Ах ты Русь, наша Русь! Что ж ты в злую годину ненастья
Всё не можешь никак отказаться от жалкого счастья –
В гриднях первых князей пировать и безбожно кичиться
Тем, что можешь на равных со знатью в застолье садиться.
Тем, что воля дана покуражиться в распре бесплодной –
Кто по силе и ловкости славы достоин народной.
А ведь слава твоя уж давно потонула в раздорах –
Все князья перессорились вдрызг и живут в своих норах,
Как в запрудах кроты, ничегошеньки, право, не зная,
Что творится вовне, за пределами отчего края.
Но от розни такой неизбежное горе случится –
И большого, и малого можешь навеки лишиться.
* * *
Говорит князь Владимир: «А что же, герой нашей встречи,
Ты поник головой? Опустил богатырские плечи?
Или царское наше тебе угощенье не мило?
Или наше богатство твой ум ненароком затмило?»
Отвечает Илья: «Ни к чему мне, мой княже, богатства.
Мне бы только одно – чтобы было поменьше поганства –
И в столице твоей, и в деревне моей захудалой,
И везде на Руси, по просторам раздольно-немалой».
* * *
«Ой ты, гость дорогой! О каком ты поганстве глаголешь?
Или это о тех, кто трещит языком – не догонишь?
Или это о наших князьях и бойцах, подгулявших
И о споре за первенство разум слегка потерявших?
Или ты говоришь о воинственных полчищах диких,
Что разбойно гуляют на наших просторах великих?
Но гулять им до лета. Вот силы надёжные скопим
И незваных гостей, как щенят, в наших реках потопим».
* * *
Отвечает Илья, головою печально качая:
«Так, великий мой князь, ведь морока-то будет какая!
А за долгие сборы, с обычною нашей волынкой,
Нахлебаются русские люди печали великой.
Ты пошли меня, княже, по всем застарелым усобьям,
К непослушным князьям, со своим порученьем особым,
Чтобы всех помирить и могучего войска громаду
По Руси провести прямо к славному Киеву-граду».
«Ах ты, милый спаситель! – ответил соседу владыка. –
Где ты рать проведёшь? Всюду орды врага, погляди-ка.
Что ни шаг, то и враг». – «Так ведь оптом вернее, чем штучно».
«Да ведь будет зима!» – «Так зимой-то оно и сподручно».
* * *
«Ах ты, гость мой Илья! – славный киевский князь отвечает. –
Что за притча такая, что каждый меня поучает.
А не хочешь чуток посидеть в моей царской темнице?
Чтоб в подвальной тиши протрезвиться и остепениться?»
«Да попробуй, наш князь дорогой. Коли сила найдётся,
Чтоб Ильюху скрутить, – от души он тогда посмеётся».
Слуги князя Владимира дружно подходят толпою,
А Илье с медовухи не двинуть рукою-ногою.
«Хорошо у тебя, государь наш, поставлено дело,
Подпоил неугодного, да и в тюрьму его смело.
Так что с пиром твоим я знаком – так бы нечисть громилась.
А теперь посмотрю, с чем едят твою княжью немилость».
* * *
Трое суток без просыпу (тут ошибусь я едва ли)
Захмелевший Илья пролежал во дворцовом подвале.
Но почувствовал вдруг, как озябли и руки, и ноги,
Словно сбился в глубокий сугроб с заметённой дороги.
Что за гадость! Он видит: и руки, и ноги в оковах.
Поднапрягся чуток, и как не было пут бестолковых.
Усмехнулся Илья: «Эко в Киеве-граде железо.
Никакой тебе ковкости, вязкости, крепости, веса».
Бросил в угол Илья завизжавшие жалобно цепи:
«Мне бы надо сейчас в занесённые нечистью степи.
Да позарился, вишь, на обед стольно-киевский, званый.
Вот и майся в темнице теперь, словно тать окаянный.
Я, конечно бы, напрочь разнёс и дворец, и темницу.
Но я князя обидел. И должен ему покориться.
Правда, боком владыке покорность Ильи обойдётся.
Оратай над Владимиром-князем еще посмеётся».
* * *
Он железные путы с подвальной земли поднимает.
Как податливый воск, вновь к рукам и ногам прикрепляет.
И стучит кулаком в загремевшие ржавые двери:
«Что ж вы, нехристи, в клетку меня посадили, как зверя?»
Но со скрипом ужасным железная дверь распахнулась,
И, как будто всевидящей воле небес повинуясь,
Горы мягких, пуховых перин, одеял и подушек
В подземелье внесло чуть не войско монашеских служек.
Удивился Илья – уж не княжья ли это причуда?
Осторожно спросил: «От кого это дивное чудо?»
«От прекрасной Опраксы, Владимирской дочки», – сказали,
Поклонились и тут же за дверью железной пропали.
* * *
Вот лежит в подземелье Илья на перинах лебяжьих.
Вот лежит и гадает о каверзных замыслах вражьих.
Вот и видит – посланник из Киева к Каину мчится
Сообщить, что Илья, богатырь святорусский, – в темнице.
Он письмо от бояр проверяет в подкладке наощупь.
Он победу уже торжествует, боярский доносчик.
Не считаясь с кровавой и страшной всеобщей невзгодой,
Он уж киевским видит себя богачом-воеводой.
Усмехнулся Илья: «Что-то рано меня вам со счета
Захотелось списать. Ну а мне вот другого охота –
Чтобы ваша орда вся под Киевом в лёжку лежала.
Ну а прежде Ильюхе краюху бы съесть не мешало».
* * *
Тут со скрипом столетним железная дверь распахнулась,
И, как будто всевидящей воле небес повинуясь,
Горы мяса печёного, жареной рыбы, индюшек
В подземелье внесло чуть не войско монашеских служек.
И опять удивился Илья – что ни день, то причуда.
И тихонько у служек спросил: «Ну, а это откуда?»
«От прекрасной Опраксы, Владимирской дочки», – сказали,
Поклонились и тут же за дверью железной пропали.
* * *
Вот лежит в подземелье Илья на перинах лебяжьих.
Вот лежит он и снова гадает о замыслах вражьих.
Вот и видит – посланник из Киева к хану примчался.
Хан письмо прочитал и посланьем доволен остался.
И гонцу говорит он: «Едва ли пройдёт и полгода,
Как над Киевом-градом ты будешь царить, воевода!»
И боярский гонец, не скрывая восторга, ликует,
И носок сапога у владыки умильно целует.
* * *
Гой ты, Русь моя, Русь! Бог издревле создал тебя славной –
Многоводной, великоземельной, обильнодубравной.
И славяне, твои сыновья, были необоримы
Для железных когорт Македонии, Персии, Рима.
Ты, в поход выходя, отправляла врагам сообщенья,
Чтобы к битве готовыми были. И если в сраженье
Побеждала соперников, как неизменно бывало,
С побеждёнными вместе в походных шатрах пировала.
И гремели в богатых застольях походные гусли.
Разудалому молодцу это оружие – в груз ли?
Щит, отточенный меч и копьё под рукою.
Ну а гусли – в надёжных чехлах за бойцовской спиною.
* * *
Ой ты, Русь моя, Русь! Ты ответь, как же это случилось,
Что в народе твоём лиходейка-вражда зародилась?
Почему с дикой злобой, как будто бы на супостата,
Поднимается сын на отца и встаёт брат на брата?
Да еще ведь подлее они поступают с тобою –
Если силы своей не хватает, спешат за ордою.
И ты глазом моргнуть не успеешь – орда объявилась.
Ой ты, Русь моя, Русь! Объясни, как всё это случилось.
* * *
Вот лежит в подземелье Илья на перинах лебяжьих.
Вот лежит и гадает о каверзных замыслах вражьих.
Да уже и не замыслах – пыль вековую взметая,
Видит, движется к Киеву-граду армада степная.
За великим ударным отрядом бессчётного войска
Запряжённая сотней коней золотая повозка
Резво хана везёт. Он в одеждах цветастых. А возле –
Тот посланец, кого воеводой он сделает после.
«Воеводой пристольным? Ну, это, Иуда, едва ли! –
Рассуждает Илья на перине лебяжьей в подвале. –
Если б каждый шельмец воеводой у нас становился,
То давно бы уже от стыда Киев-град развалился».
* * *
Тут со скрипом столетним железная дверь распахнулась,
И, как будто всевидящей воле небес повинуясь,
Словно обруч от бочки, тяжёлую связку с ключами
Вносит старый тюремщик, сердито сверкая очами.
«Ну-кась, горе-вояка, давай я тебя распакую,
И к Владимиру дуй. Прыткой рысью – в такую в сякую!
Там к столице подходят ордой степняки-печенеги,
А он тут на перинах разлёгся в довольстве и неге…»
«Ты, папаша, не шибко, – Илья стрику отвечает. –
Ишь, враги на носу, пусть приходит и сам извещает.
А пока саморучно с Ильюхи оковы не снимет,
С подступившей ордою Ильюха сраженья не примет».
* * *
И лежит в подземелье Илья на перинах лебяжьих.
И гадает, но только уже не о замыслах вражьих,
А о том, как Владимир, престольного града владыка,
Удивится доносу тюремщика: «Ты погляди-ка!
Рваный лапоть крестьянский, из муромских пущ, а туда же.
Ну, не хочешь на волю, себе только сделаешь гаже.
Не позднее чем завтра, костяк богатырской заставы,
Соберу, помирю, посулю им и денег, и славы».
* * *
Тут железная дверь – чтоб её разнесло! – заскрипела.
Неужели сам князь? Видно, вправду забота приспела.
Но вошла в мало-мальски обжитый подвал обветшалый
Молодая Опракса-княжна красоты небывалой.
Растерялся Илья. Встал неловко с пуховой постели.
«Может, надо к девичьей руке подойти, в самом деле…»
И уж было пошёл. Да Опракса сама подбежала
И к руке богатырской своими губами припала.
«Ты прости, богатырь святорусский, характер отцовский.
Он зазубрен, как меч, что в опасных походах бойцовских
Испытал на себе камнепад смертоносных ударов.
А такое ни с кем из людей не проходит задаром.
Но с тобой, богатырь, поступил он не в меру жестоко.
За него я прощенье прошу. Ты уж оком за око
Не плати за ошибку отца моего. Он наказан
Будет Тем, кому сам своей княжеской жизнью обязан».
* * *
Хмурит брови Илья. Он обиду еще не прощает.
Но не мстить за неё благородной княжне обещает.
«Правда, слово я дал, что не выйду из этой темницы,
Пока в ноги мои не захочет наш князь поклониться.
Пусть руками своими мне цепи он снимет в остроге.
Вот и выйдет, что батюшка твой мне поклонится в ноги».
«Если дело за этим, — сказала княжна молодая, —
Я его заменю. Мне знакома работа такая.
Вот ключи от замка. Я его лучше князя открою.
Потому что навряд ли знаком он с работой такою».
Отвечает Илья: «Ну и доля мне нынче досталась.
Да не будет того, чтоб рукой ты к цепи прикасалась».
* * *
Отвернулся Илья. Но княжна так легко опустила
На плечо молодую ладонь: «Кабы прежняя сила,
Что когда-то недаром звалась богатырской заставой!
Но она отцвела и увяла речною купавой.
Шлёт отец мой гонцов по Руси, по-предзимнему хмурой,
Чтоб назавтра вернулись с Алёшей, Добрыней, Микулой,
А они без Алёши, Добрыни, Микулы вернулись –
Добры молодцы с прошлого пира еще не проснулись.
Спят, не ведая, что с опустевших степей Приазовья
Каин в Киев идёт затопить его горем и кровью.
И выходит, Ильюша родной, больше нет нам защиты,
Как лишь только от силы твоей, Божьей волей открытой».
* * *
«Ох, Опракса, Опракса, когда бы меня ты Ильюшей
Не смекнула назвать, – так могла согревать мою душу
Только матушка в горе недавнем моём, – то едва ли
Вы бы в Киеве вашем осадном Илью увидали.
Ну да ладно». – И снова срывает он цепи. И снова
В дальний угол подвала летят с мёртвым визгом оковы.
Дверь плечом вышибает. Княжну на подворье выводит.
И великую панику в княжеской дворне находит.
Все бегут, кто куда. Крики с воплями в страхе мешают.
«Боже, сколько же их! Словно тучи, кольцом окружают!»
Тихо молвит Илья: «Эх, красавица! Взять тебя в жёны,
Да сама не пойдёшь – не пуховые наши законы».
* * *
Повернулась Опракса, чтоб молодцу слово промолвить,
А уж нет никого. Наважденье! И рядышком шёл ведь,
Да исчез. Только посвист призывный с подворья раздался,
Да по улицам с цоканьем конь богатырский промчался.
* * *
Прослезился Илья: «Ой ты, друг мой, любезный и верный!
Как ты жил-поживал без меня в дни разлуки безмерной?
Ел ли княжьего вдоволь зерна? Пил ли вдосталь водицы?
Да ведь ежели это и так – нам тюрьма не годится.
Вот повалим орду, и уедем в раздольное поле.
Там и лютой зимой неподкупная волюшка-воля».
Подъезжает Илья ко дверям оружейной палаты,
Забирает и щит свой и шлем, и кольчугу, и латы.
Направляет коня к воротам, в день осады закрытым.
Сивка-бурка у самых ворот бьёт могучим копытом.
«Старче! Что тебе тут?» – «Да проехать мне надобно, чада».
«Так ведь там же враги!» – «А туда мне, ребята, и надо».
* * *
Ай да туча-орда, громче грома ты славой гремела,
Ярче молнии жалами сабель кривых ты блестела,
Гуще ливня ты стрелами в полчища вражьи вонзалась,
А вот так, как сейчас, ты еще никогда не смеялась.
Из ворот стольно-киевских, вместо отборного войска,
Что обычно выходит достойно, торжественно, броско,
В поле выехал лапоть какой-то, мешок на конище,
Поклонился и вызвал на бой обступившие тыщи.
И тогда началось! – первый ряд повалился от смеха,
А за первым второй, а за ним остальные – потеха!
А мужик говорит: «Я лежачих не бью. Поднимайтесь.
Да и смертушку всею ордою принять собирайтесь».
* * *
Просмеялись ордынцы. С травы поднялись индевелой.
Вот подходит к Илье богатырь, самый сильный и смелый.
«Мы тебя не убьём. Будем жарить маленько частями.
И досыта накормим тебя. Плохо шутишь над нами».
Хмурит брови Илья: «Эх вы, горе-незваные гости!
Видно вам всё равно, где сгниют ваши жёлтые кости.
Видно, шеи давно вам не мяли по-нашенски, с хрустью,
Раз пришли вы сюда – поглумиться над матушкой Русью.
Ну-ка, взвейся, мой конь! Опусти на пришельцев копыта!
Ну-ка, меч-кладенец, погуляй на просторе досыта!
Ну-ка, кровушка-кровь, порезвись, покипи в моём теле! –
Чтобы души врагов на покой к праотцам отлетели!»
* * *
То не смерч-ураган дерева из земли вырывает,
То не грома раскат дали мглистых полей сотрясает,
То не молнии блеск ослепляет поганым зеницы,
И не горный поток разъярённо тесниною мчится.
То не смерч, а Илья на поганых коня направляет,
То не гром, а Илья мощным зыком орду оглушает,
То не молнии блеск, а Илья кладенец вынимает,
И не горный поток, а Илья по нечистым гуляет.
Где опустится конь, там ручей засверкает игриво,
Где прокатится зык, там плакучая склонится ива,
Где мелькнёт кладенец, там заместо кичливого стана
Вырастает курган и трава у подножья кургана.
* * *
Тихо время идёт – быстро льётся былинное слово.
Оказался Илья у развалин шатра золотого.
Из-под груды шелков, оглушённый, с лицом, как из воска,
Выползает к Илье предводитель разбитого войска.
«Ой урус ты, урус, – говорит еле слышно ордынец, –
Не срубай голова, а возьми мой бесценный гостинец.
Тыщу мер серебра. Много золота. Много алмазу.
На урусский земля не хочу приходить я ни разу…»
* * *
Отвечает Илья, бровь соболью насмешливо вскинув:
«Эту дань ты снесёшь на широких плечах своих в Киев.
Всё раздашь мужикам. Поцелуешь им руки и ноги.
Да вприпрыжку – домой. Вот по этой по самой дороге.
Да сказать не забудь соплеменникам вашим за чаем,
Как у нас на Руси мы незваных пришельцев встречаем,
Что полно-де у нас и пушнины, и мёда, и злата,
Но по-прежнему Русь богатырскою силой богата!»
* * *
Как во Киеве-граде и вправду смешная картина.
Витязь Каина гонит копьём, бусурманского сына.
Каин тянет телегу, а в ней – нет богатства дороже.
И его раздаёт бусурманин сермяжным прохожим.
Вот дворец показался. Пришельцев владыка встречает.
Уж телега-то, право, пуста – про себя отмечает.
«Что ж ты мне ничего не привёз?» – говорит печенегу.
«А тебе, – отвечает Илья, – мы подарим телегу».
* * *
Рядом с киевским князем – Алёша, Добрыня, Микула.
«Вот те раз! Ну а вас-то каким сюда ветром задуло?»
«Да не ветром, – сказали, – а шумом великим и громом». –
«Разве Киев престольный у вас по соседству от дома?» –
«Да какое соседство! Как ветер сюда мы летели». –
«И не зря. Хоть не к битве, так снова к застолью поспели.
Вы уж, братья, как надо отпразднуйте нашу победу,
Ну а я дал зарок – по Руси пограничной поеду.
Князь мой светлый! Друзья по угасшей заставе.
Не судите меня, да и я осуждать вас не вправе.
Всем нижайший поклон. Можешь, Каин, и ты поклониться.
Я тебя провожу аж до самой до южной границы...»
* * *
Вдоль лесов и полей, сквозь предзимнюю стылость покоя
На чубарых конях, сея кованый стук, скачут двое.
Первым едет Илья, Каин следом за ним, отставая
На полкорпуса, ханскою плёткой в раздумье играя.
Вольно дышит Илья. Радость тёплая светит во взгляде.
Как же здесь хорошо! как просторно! – не в Киеве-граде.
Смотрит вдаль богатырь, наслаждаясь раскованным бегом.
Каин в землю глядит, крупяным заметённую снегом.
27.09.80 г.,
Воздвижение Креста Господня;
25.07.14 г.,
Всех святых, в земле Российской
просиявших
