В потертых сапогах и в полотняных...
В потертых сапогах и в полотняных
Косынках, вылинявших добела,
Толпа освобожденных полонянок
По городу готическому шла.
Был этот город — хмурый и старинный —
Сырой, как погреб, прочный, как тюрьма.
Склонявшийся над свечкой стеаринной,
В нем Гофман некогда сходил с ума.
Как мумия, сухой, как смерть, курносый,
Свободный от ошибок и грехов,—
В нем жил когда-то старичок философ,
Не выносивший пенья петухов.
Морщинистой рукой котенка гладя,
Поднявши чашечку в другой руке,
Он пил свой кофе — в байковом халате,
В пошитом из фланели колпаке.
Румянец выступал на щечках дряблых,
Виски желтели, как лежалый мел.
В неволе ослепленный гарцкий зяблик
Над старичком в плетеной клетке пел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Июль 1945
Косынках, вылинявших добела,
Толпа освобожденных полонянок
По городу готическому шла.
Был этот город — хмурый и старинный —
Сырой, как погреб, прочный, как тюрьма.
Склонявшийся над свечкой стеаринной,
В нем Гофман некогда сходил с ума.
Как мумия, сухой, как смерть, курносый,
Свободный от ошибок и грехов,—
В нем жил когда-то старичок философ,
Не выносивший пенья петухов.
Морщинистой рукой котенка гладя,
Поднявши чашечку в другой руке,
Он пил свой кофе — в байковом халате,
В пошитом из фланели колпаке.
Румянец выступал на щечках дряблых,
Виски желтели, как лежалый мел.
В неволе ослепленный гарцкий зяблик
Над старичком в плетеной клетке пел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Июль 1945
